скачать книгу бесплатно
В подготовленном помощниками проекте доклада чего-то не хватало. Бобринский снова и снова пытался придать документу нужную тональность, изменить акценты, подобрать более убедительные примеры и сделать бесспорными выводы. Но дело не ладилось. Новые варианты не устраивали еще больше, желание оставить все без изменений росло.
В конце концов он обратил внимание, что тиканье огромных напольных часов мешает ему сосредоточиться. Губернатор отложил ручку и подошел к окну. За огромной портьерой из голубого бархата открывалась панорама ночного города. В свете фонарей прилегающего к дворцу сквера медленно передвигались силуэты охраны.
Чувство неудовлетворенности и разочарования, ставшее постоянным спутником графа в последние дни, с еще большей силой охватило его.
Назначение на должность губернатора новой российской провинции вначале показалось ему заманчивым и многообещающим.
Возможность стать одним из основных действующих лиц в исполнении великой исторической миссии – возвращении в лоно империи Червонной Руси он почитал щедрым подарком судьбы.
Правда, судьба и раньше не обходила его стороной. Выходец из знатного рода Бобринских, берущего свое начало от сына императрицы Екатерины Второй и Григория Орлова – Алексея Бобринского, он к пятидесяти годам взял от своей принадлежности к царской фамилии все положенное и должное. И как он считал, вполне заслуженно, так как, в отличие от многих ее представителей, всегда следовал установленным нормам и неписаным правилам поведения этого круга избранных.
Его послужной список был типичным для отпрысков высокопоставленных семей. Воспитательный пансион Николаевского кавалерийского училища, его величества гусарский полк, адъютант военного министра, генерал для особых поручений при главнокомандующем сухопутными и морскими силами. В двадцать лет – корнет, в двадцать пять – штаб-ротмистр, в тридцать девять – генерал-майор, в сорок семь – генерал-лейтенант и обладатель самых высоких наград империи: ордена всех степеней Святого Владимира, Станислава и Анны. Высшие награды от германского императора и короля Пруссии, испанского короля и бухарского эмира. Наконец, счастливый брак с княгиней Ольгой Трубецкой и владение обширнейшими плодородными землями в Киевской, Тульской, Орловской и других областях России.
Граф не отличался особым административным опытом и способностями, а главным достоинством его были «качества паркетного генерала» – удачное соответствие официальному церемониалу приемов и праздников. Имелось мнение, что своим назначением он был обязан родственнику – Владимиру Бобринскому, бывшему депутату Государственной думы, известному патриоту-монархисту и борцу за религиозную и национальную свободу русского галицийского народа.
Счастливая и спокойная, лишенная конфликтов и неприятных сюрпризов, жизнь супругов Бобринских изменилась сразу после их приезда во Львов. Оказалось, что этот на вид милый, теплый, даже какой-то сказочный город таил в себе массу сложностей и неожиданностей.
Граф невольно оказался в центре острой полемики по поводу «правильного» обустройства новой земли империи. Свои мнения и советы давали зачастившие во Львов правительственные и думские посланцы, известные политики и общественные деятели, популярные литераторы, художники и всякого рода проходимцы.
Стремление избежать недовольства и критики как радикалов всех мастей, так и сторонников плавных, демократических преобразований делало работу его администрации все больше непоследовательной и противоречивой.
Публично Бобринский, естественно, следовал линии двора и высказывался за обустройство Галиции – «исконной части единой Великой Руси» – на русских началах, с русским языком и законом. Он слал сообщения в Царское Село о том, что русское население «повергнуто к Стопам Царским с чувством верноподданнической верности и сыновней любви к своему природному Белому Царю, освободившему Червонную Русь от многовекового рабства и воссоединившему ее с Матерью Россией», информировал о том, что в храмах Львова благодарное русское население усердно молит Господа Бога о драгоценном здоровье императорского величества.
На самом деле поднять дух местных жителей, наследников Ярослава Осмомысла и князей Даниила и Романа, и вызвать бурный порыв к объединению с братской Русью оказалось чрезвычайно сложно.
Неожиданно выяснилось, что желающих жить по-прежнему и томиться под чужеземным игом оказалось очень много, а некоторые даже дерзнули с оружием в руках выступить против освободителей.
Особенно докучал церковный вопрос. Показателем достижений новых властей в этой сфере было количество обращений в православие униатских приходов. Но, к сожалению, попытка применения принципа добровольности не позволяла преуспеть в этом процессе. К тому же местные губернаторы зачастую решали все церковные вопросы просто в пользу общины, готовой предложить большую взятку.
Не менее сложными были проблемы национальной политики.
Как правильно вести себя с польским населением?
С одной стороны, царский манифест провозглашал великодушную готовность России протянуть полякам братскую руку для осуществления их народных идеалов, если они не станут в ряды врагов России и славянства и откажутся от попыток притеснения русской народности в Галиции и Холмщине. С другой стороны – откровенно декларировалось, что для поляков Восточной Галиции будущего нет! И это неукоснительно исполнялось: польскую элиту и поляков, значившихся в военном резерве Австро-Венгрии, массово депортировали в отдаленные районы России, польские учебные заведения закрывались, делопроизводство и судопроизводство переводилось с польского на русский язык.
Не лучше обстояло дело и с местными евреями.
Их, правда, никто не заставлял молиться за Россию и русского царя, но массовая депортация евреев по подозрению в шпионаже и нелояльности к новым властям, ограничение торговой деятельности и передвижения, а также случаи откровенных погромов вызывали острую критику уже не только в России.
Ко всему прибавлялись склоки и неразбериха в действиях расквартированных в городе тыловых структур, своеволие контрразведок армейских штабов, постоянные жалобы населения на действия полиции, захлестнувшая город волна разбоя и грабежей…
Нет, совсем не этого ждал Бобринский от своего нового назначения.
Граф резко задернул штору и подошел к сервировочному столику с напитками. Плеснул в рюмку коньяку и взглянул в огромное старинное зеркало. Новая форма земгусара, пошитая у Норденштрема – самого модного военного портного в Петербурге, не прибавила ему бодрости, как, впрочем, и мысль, что в это зеркало, возможно, смотрелись австрийские императоры, пожелавшие навестить свою восточную провинцию.
Другая мысль, уже об отставке, впервые робко мелькнула у него в голове.
Глава 10
Приход в отделение
На следующее утро Кирьянов доставил Белинского в контрразведывательное отделение штаба Восьмой армии на улице Третьего Мая[24 - Теперь это улица Сечевых Стрельцов.], одиннадцать. Оно размещалось в деловом районе города, в красивом четырехэтажном здании, принадлежащем семье Эллих. До войны здесь располагалось одно из самых престижных во Львове американское кафе, известное под названием «Святыня ночной сецессии». Здесь устраивались концерты военной музыки, проводились шахматные турниры, публика играла в американский бильярд и уединялась в отдельных кабинетах. Помимо кофе с мороженым клиентам подавали свежее бочковое пльзенское пиво и закуски. В другом крыле здания находился кинотеатр «Элит» и салон искусств Жана де Лятура. По соседству размещались Акционерный банк, союз нефтепромышленников «Галиция» и гостиница «Империал».
Через проходные дворы соседних улиц Сикстусской[25 - Теперь улица Дорошенко.] и Костюшко в отделение незаметно могла пройти агентура.
Главной задачей армейской контрразведки являлось «наблюдение за неприятельскими шпионами и всеми подозрительными людьми, появляющимися в районе расположения войсковых частей армии». Кроме офицеров, в штабе состояли переводчик, фотограф, писарь и шофер – разыскной агент. Имелись автомобиль «Бенц-314», четыре явочные и одна конспиративная квартиры.
Начальником отделения состоял тридцатилетний штаб-ротмистр Ширмо-Шербинский – сын отставного генерала из Воронежской губернии, воспитанник кадетского корпуса Елисаветградского кавалерийского училища. Последнее обстоятельство делало его исключением на этом посту, так как, согласно действующему положению, должность начальника контрразведывательного отделения мог занимать исключительно офицер жандармского ведомства. Но старые связи отца и дефицит подходящих кандидатов на эту вакансию решили дело.
* * *
Представив Белинского офицерскому составу, Кирьянов ввел его в курс предстоящей операции. Она состояла в следующем.
Варшавским губернским жандармским управлением в сентябре 1914 года был задержан по подозрению в шпионаже подданный Австро-Венгрии некий Владислав Лангерт. При досмотре, кроме найденных у него крупной суммы денег и записной книжки, в крышке портсигара были обнаружены удостоверение и пропуск на проезд по железной дороге во Львов. Как оказалось, документы принадлежали агенту штаба Западного фронта студенту Фельдману, который накануне был арестован и казнен немцами.
На предварительных допросах Лангерт сообщил, что является коммивояжером по продаже венгерских вин, постоянно проживает в Вене, а найденные у него документы купил на черном рынке в Варшаве, чтобы по ним попасть во Львов для оформления наследства. Позже, уже после этапирования в Брест-Литовскую тюрьму, он сознался, что завербован немецкой разведкой и переброшен через линию фронта в Варшаву с заданием пробраться во Львов, поселиться в доме своей покойной тетки Августы Матаховской и выполнять роль связника очень важного агента, действующего в штабе Юго-Западного фронта российской армии. Время и место первой встречи с агентом Лангерт должен был узнать по условным знакам на городской рекламе в газете, опущенной в почтовый ящик дома Матаховской.
Все полученные от шпиона материалы должны передавать в германский разведцентр два курьера – жители Львова. О своем приезде во Львов и намерении уладить наследственные дела Лангерт заранее оповестил письмом из Варшавы поверенного своей тетки – некоего адвоката Коркеса.
Проверкой были установлены названные Лангертом «курьеры»: один из них – Алойзи Вильк до войны действительно проживал по адресу Жолкевская[26 - Теперь улица Богдана Хмельницкого.], девять, однако после отступления австрийцев выбыл в неизвестном направлении. Второго курьера – слесарного мастера Яна Дашека еще в сентябре интернировали за укрывание в подвале своего дома на Коперника, пятьдесят четыре двух польских стрелков-дезертиров.
Было также установлено, что за три недели до войны во Львове скончалась некая Августа Матаховская. Ее соседи подтвердили, что родственники покойницы проживали в Вене, однако ничего конкретного о них не знали.
Белинскому в роли Лангерта предстояло по прибытии во Львов устроиться в квартире «покойной тетки» и ожидать там появления в почтовом ящике газеты с вызовом на встречу со шпионом, которому дали кличку Волк.
Пока капитан вникал в детали операции и знакомился с оперативной обстановкой в городе, в соседнем кабинете протекала рутинная работа отделения.
Заместитель начальника отделения штабс-капитан Дашевский, представительный мужчина тридцати восьми лет, разбирал документы, обнаруженные во Львове, в бывшем штабе одиннадцатого армейского корпуса австрийцев. Почти десять лет работы в киевском жандармском управлении не лишили его характер мягкости и отзывчивости, за что пользовался определенным уважением среди офицеров.
Ему помогал переводчик Кривош, статский советник и бывший заведующий стенографической частью Госсовета. Кривош был глубоко убежден, что «каждый русский человек и каждый славянин обязан принять участие в начавшейся роковой борьбе с неметчиной». Именно так он объяснил свое желание отправиться на фронт в качестве переводчика, владеющего всеми языками народов Австро-Венгрии. Его просьба была удовлетворена без проволочек.
Рядом сидел ротмистр Корецкий, плотный мужчина выше среднего роста с красивым аристократическим лицом, которое, однако, портило слегка надменное выражение. Как и Дашевский, он был из жандармов и, значит, соответствовал всем требованиям, предъявляемым к чинам этого элитного учреждения: являлся потомственным дворянином, окончил военное училище по первому разряду, не был католиком и не имел долгов.
После пяти лет службы в варшавском охранном ведомстве Корецкий хорошо говорил по-польски и поэтому чувствовал себя во Львове вполне уверенно. Среди товарищей он слыл умным и всесторонне образованным человеком. Но его карьерному росту мешала некоторая леность характера и чрезмерное увлечение женщинами. В результате последнего иногда приключались скверные истории, из которых он благодаря своей находчивости и фантазии выходил без серьезных последствий. Война не изменила его привычки окружать свою особу заботой и лаской слабого пола. При этом ротмистр не забывал регулярно писать своей жене в Россию нежные письма. Среди дам местного общества его наибольшим расположением пользовалась жена австрийского подданного, переводчика при канцелярии губернатора чеха Войцеха. Еще одну свою страсть – игру в карты – ротмистр удовлетворял в кругу подходящей компании на квартире у одной из львовских куртизанок.
Невысокий, с короткой стрижкой и маленькими усиками поручик Чухно с трудом разбирал составленное на плохом русском донесение агента Законника. Он был из мещан. До войны служил в киевском полицейском управлении. В отделение прибыл намного позже других и держался несколько обособленно. Офицеры относились к нему слегка снисходительно и не лишали себя удовольствия при случае подшутить над ним. На связи у Чухно было несколько агентов из местных торговцев, но особых способностей к контрразведывательной работе он не проявлял, поэтому начальство предпочитало давать ему поручения хозяйственного порядка. Привычным делом для него было получить в интендантской части полагающиеся отделению кухонное масло и сахар, выменять у пленных австрийцев рубли на кроны, оформить довольствие и амуничные вещи шоферу и денщику.
Самым молодым контрразведчиком был прапорщик Станислав Новосад – выпускник пехотного юнкерского училища. Сейчас он готовил приказ генерала Деникина для полевых авиационных отрядов. Летчикам при вылетах вменялось в обязанность брать пачки с воззваниями на русском, польском и чешском языках и сбрасывать их над населенными пунктами, биваками и колоннами неприятеля. На его столе лежали книги «Способы передачи условных знаков при оптических сигналах» и «Таблицы обмундирования австро-венгерской армии». Этому молодому человеку было свойственно страстное, порою болезненное стремление научиться всему новому, что встречалось на его жизненном пути. Еще во время учебы в училище он достиг отличных результатов по стрельбе из пистолета и винтовки, посещал офицерскую гимнастическо-фехтовальную школу и неплохо освоил руководство по английскому боксу барона Кистера.
Война предоставила ему новые возможности. Помимо освоения навыков контрразведчика, он учился у шофера отделения Снигирева водить автомобиль, делопроизводитель Пацевич натаскивал его в области стенографии, фотограф Куц – фотографическому делу, а Дашевский учил местному украинскому диалекту. В свои двадцать с половиной лет он был весьма разносторонним и физически развитым молодым человеком.
– A propos, Станислав Марьянович, – обратился к нему ротмистр Корецкий, просматривая только что полученные столичные газеты, – вам известно, что вы сейчас в роли «гнусного совратителя» нарушаете основы военной морали и этики?
– Ну что вы, Борис Зенонович, я совершаю крайне гуманное действие – призываю противника прекратить кровавое противостояние и сдаться нам на милость.
– Вы ошибаетесь, голубчик. Вот послушайте, что по этому поводу говорит наша почтенная либеральная публика в «Петроградских ведомостях»: «Совершаемое нашими врагами гнуснейшее преступление в виде разбрасывания прокламаций среди наших войск уже получило свою оценку в приказе Верховного главнокомандующего. Излюбленным способом доставки к нам недостойных обращений они избрали оставление таковых на оставленных позициях в ящиках с различными яствами и табаком. В этих прокламациях, уснащенных льстивыми выражениями, немцы прикидываются друзьями России и благожелателями русских, напоминая собой известных волков в овечьей шкуре. Но тверды наши воины в сознании своего долга, с гадливым чувством смотрят они на гнусные поступки немцев и не прельщаются уговорами преступных совратителей».
– Я думаю, аналогичную оценку и наших действий можно найти в этих газетах, – кивнул Дашевский на немецкие Reichspost и Neue Freue Press.
– Вы правы, Владимир Михайлович, – согласился ротмистр, – это, конечно, уже настоящая агитационная война. Недаром немцы скупают в Швеции целые издательства вместе с сотрудниками для своей пропаганды.
– А хотите послушать анекдот на более актуальную тему? – предложил прапорщик.
– Ну-с… – оживился Корецкий.
– Австрийский офицер упрекает свою жену: «В твоей спальне перебывали все офицеры моего гарнизона». А та отвечает: «Чего ты боишься, милый? Разве ты не знаешь, что австрийцы всегда отступают?»
Все, кроме Чухно, разразились громким смехом, характерным для армейской компании. Поручик же на мгновение оторвался от чтения, обвел офицеров непонимающим взглядом и вновь уткнулся в донесение. Там агент сообщал, что к нему обратился его старый клиент – некий инженер Шехерт, проживающий по адресу Зеленая, шестьдесят один, с просьбой составить прошение на имя коменданта города относительно выкупа у него на цели русской армии двух тысяч железных брусов для колючей проволоки. Эти брусы он якобы изготовил по заказу австрийского коменданта для львовских фортов, но не успел сдать. Потратил на них все свои наличные – три с половиной тысячи рублей и сейчас «разорен, вынужден закрыть мастерскую и тем самым утратил возможность дальнейшего заработка».
С оперативной точки зрения эта информация не содержала ничего ценного, но для Чухно она представляла немалый интерес.
«Деньги или проценты, – взвешивал он, – следует взять с Шехерта за улаживание его дела в комендатуре? А может, забрать у него брусы под видом конфискации и сбыть через подставных лиц?»
По прежней работе в полиции поручик имел богатый опыт по таким делам. Во Львове же встречалось немало особенностей, которые приходилось с трудом осваивать.
«Пожалуй, будет спокойнее получить от Шехерта просто деньги за то, что тот не будет арестован за сокрытие стратегического товара и содействие врагу», – принял он окончательное решение.
Вскоре офицеры отделения были приглашены в кабинет начальника, где подполковник Кирьянов поставил их в известность о том, что капитану Белинскому под видом австрийского подданного предстоит выполнять ответственное задание командования и офицерам отделения следует оказывать ему всяческое содействие. При этом заметил, что при случайных встречах с ним в городе ни в коем случае не проявлять признаков знакомства.
– Теперь о неприятном, – нахмурив брови, продолжал подполковник. – Губернатор направил очередную жалобу в ставку командующего на действия офицеров армейских контрразведок во Львове. На этот раз, слава богу, отличились не мы, а чины Одиннадцатой армии, которые не поставили в известность губернатора и комендатуру города о проведении арестов, обысков и принудительного найма чиновников для своих служб. Теперь следует ждать соответствующего распоряжения. Я прошу учесть это в вашей дальнейшей работе.
– Позвольте, господин подполковник? – обратился Дашевский. – Почему бы губернатору не обратить внимания на работу чинов его собственного Особого отдела? Все мы знаем, как они ведут сыск, который сводится к полицейским облавам и обыскам по донесениям агентуры с последующей депортацией подозреваемых. Никакой продуманной и умной работы по вскрытию шпионских сетей во Львове. Шпионов же в городе, по нашим данным, предостаточно.
– Владимир Михайлович, – с многозначительной улыбкой вставил Корецкий, – неужели для вас секрет, как подбираются кадры губернаторских служб? Заниматься поимкой шпионов там определенно некому. Кругом адъютанты и помощники с баронскими и княжескими титулами…
– Господа, господа, – нетерпеливо прервал их Ширмо-Щербинский, – господин подполковник собрал нас здесь не для критики штаба генерал-губернатора. Дело совсем в другом. Вы знаете, насколько непросты отношения Брусилова с графом, и наша задача не ставить командующего в неловкое положение из-за наших возможных нарушений установленного порядка.
Совещание вскоре закончилось, и шоферу Снигиреву было поручено проехаться с Белинским по городу и ознакомить его с местами предстоящих перемещений.
Глава 11
Цензура
Военно-цензурное отделение города Львова приступило к работе с первых дней оккупации города.
Начальник отделения цензуры полковник Фатьянов и его заместитель доктор философии Филипп Свистун старались выполнять свои обязанности в строгом соответствии с положением о военной цензуре. Каждое утро сюда, на Чарнецкого[27 - Теперь улица В. Винниченко.], шестнадцать, доставлялись для просмотра кипы военной и частной корреспонденции. Ее вскрывали и просматривали, и если там содержалась военная тайна или обнаруживалось содержание преступного характера – изымалась и отправлялась в штаб армии. Письма на еврейском языке пересылали в Киев – в специальную цензурную комиссию.
Эта часть работы отделения не представлялась сложной. Куда хлопотнее было ставить штамп «Разрешено» на пробные экземпляры десяти дозволенных в городе газет, просматривать репертуары местных зрелищных заведений и прочие материалы публичных мероприятий. Ответственный за этот объем информации доктор философии Свистун старался не пропустить в них статей и высказываний, недопустимых по форме и содержанию в военное время, а также критики в адрес администрации. А этого хватало с лихвой не только в польскоязычных изданиях, но даже в редактируемой капитаном Наркевичем газете «Львовское военное слово». Начальник отделения даже счел необходимым обратиться по этому поводу лично к командующему фронтом с просьбой замены редактора другими лицами, «более отвечающими своему назначению».
Помимо защиты секретов и предотвращения распространения вредных слухов и домыслов, цензурное отделение выполняло еще одну важную функцию: представляло командованию обобщенный материал для анализа настроений среди офицерского состава и нижних чинов.
«Сейчас мы сидим в холодных окопах, позиция не благоустроена, землянки текут, – читает солдатское письмо цензор Фирсов, – болит левая грудь и большой кашель, не дающий спать. На сердце грусть за домом, и хотелось бы поскорее покончить эту кутерьму и зажить нормальной жизнью. Но надо переносить тяжелые труды и служить царю и родине, памятуя, что мы призваны защищать наше дорогое отечество от немцев и их варварских союзников турок».
Скрытый под ура-патриотическими фразами смысл не ускользает от натренированного глаза цензора, и солдатское послание никогда не найдет своего адресата.
Фирсов старается. Важно не совершить оплошность, подобную той, что допустил цензор капитан Гук, когда поставил штамп цензуры на конверте, адресованному «Его императорскому высочеству великому князю Сергею Михайловичу». Это вызвало нешуточный скандал. И хотя Гук в своем рапорте пытался оправдаться, дескать, сделал это чисто автоматически, так как означенное письмо в обыкновенном конверте, надписанном карандашом, было принесено ему вместе с другими частными письмами в открытом виде и он никак не мог предположить, что оно написано дочерью царя двоюродному дяде, его отстранили от работы с военной корреспонденцией, и теперь дальнейшая судьба капитана зависела от степени негодования в штабе армии по поводу случившегося.
Фирсов раскрыл очередное письмо, адресованное неким вольноопределяющимся Кадуковым своей жене в Москву. Автор подробно излагал содержание своей полемики по поводу состояния российской армии в компании с ранеными офицерами по дороге на фронт в гостинице в Бродах. Из содержания письма цензор без труда усмотрел панические высказывания двух раненых офицеров и абсолютно пассивную и, возможно, примиренческую позицию присутствующего при споре неизвестного капитана с академическим значком на груди.
Письмо, как отражающее негативные тенденции в среде российского офицерства, было отложено в аккуратную стопку с аналогичной корреспонденцией.
Глава 12
Выход в город
Прошло два дня подготовки. Белинский обсуждал с Кирьяновым последние детали предстоящей операции. Капитан уже был в гражданской одежде. Чтобы она выглядела ношеной, прапорщик Новосад купил ее в еврейских лавках на Замарстынове. Это был черный, почти новый костюм, принадлежавший, по словам торговца, какому-то графу с Иезуитской, слегка разношенные ботинки из фирменного магазина Медлинга и вполне приличная мягкая шляпа всего за пол-рынского[28 - Рынский – местное название австрийского гульдена (флорина) до денежной реформы; один рынский равен двум кронам.]. В потертом саквояже, помимо всего необходимого для путешествующего человека, лежали две пачки денег в рублях и австрийских кронах, а также револьвер восьмого калибра с восемью патронами в барабане. На соседней улице Костюшко стоял фиакр, готовый доставить «Лангерта» на Мариацкую[29 - Сейчас площадь Адама Мицкевича.]в гостиницу «Европейская».
– Павел Андреевич, прошу вас быть предельно осторожным и внимательным, – давал последние наставления Кирьянов. – В случае каких-либо неожиданностей не торопитесь, постарайтесь связаться с нами. И вот еще что, – добавил он совсем серьезным тоном, – думаю, неправильно было бы скрывать от вас мое личное мнение о нашей операции. Все, задуманное нами, основывается на показаниях Лангерта, которые могут оказаться чистой выдумкой, сочиненной им для спасения собственной шкуры. Не исключено, что он рассчитывал таким образом попасть во Львов и там попытаться скрыться, когда мы будем использовать его в операции.
Во всяком случае, мы не должны оплошать. В ставке серьезно полагают, что большинство неудач на фронте объясняется действиями шпиона в самом штабе, и они уверены, что сейчас представился прекрасный случай его поймать. Откровенно говоря, я бы на их месте искал предателя в почтово-телеграфном ведомстве и навел бы порядок в шифровальных службах. Австрийские пленные офицеры не раз признавались, что свободно вскрывали криптографические системы, пользуясь нашей безалаберностью. – Кирьянов посмотрел на часы. – Ну что ж, пора. Ваш поезд полчаса назад прибыл на Центральный вокзал.
Они обнялись, и капитан, взяв саквояж, направился к черному выходу.
Не успел Белинский подъехать к «Европейской», как его обступила толпа уже знакомых ему по вокзалу факторов, наперебой предлагавших свои услуги:
– Etwas kaufen?[30 - – Что-нибудь купить? (нем.)]
– Gans ordentiches?[31 - – Что-то приличное? (нем.)]
– Fir unterhaltung?[32 - – Развлечься? (нем.)]
В фойе гостиницы стоял рояль и широкие, удобные кресла. На стенах висели портреты мужчин и женщин, одетых по моде прошлого века. В ресторане оркестр играл мелодии Штрауса. Официанты обносили напитками компании уже явно подвыпивших военных. Здесь можно было видеть представителей всех родов войск российской армии: офицеров пехоты и артиллеристов, гусаров и армейских казаков, штабных, священников, врачей полевых госпиталей и даже сестер милосердия в белых косынках с красным крестом, примостившихся в углу за чаем. Пьяные полковники и генералы сидели за одним столом с младшими офицерами, громко споря в густом папиросном дыму о спасительной миссии России, человеческой судьбе, предательстве министров, эгоизме союзников и зверствах противника.
Большинство из них направлялись на фронт, и здесь не действовал приказ военного коменданта относительно проживания офицерских чинов исключительно при своих частях, запрета знакомств с публичными женщинами и употребления спиртных напитков.
Получив ключ у портье, Белинский поднялся в свой номер. Впервые после долгого бытия не в одиночестве он мог наконец написать письмо матери. А потом он долго лежал с открытыми глазами и думал о неожиданном задании и этом необычном, застывшем в Средневековье городе с его многоязычными обитателями.
Утром у капитана возникло ощущение, будто он проснулся в городе своей юности Вильно – так знакомы были эти ранние звоны колоколов, бой часов на ратуше, гул первых трамваев и скрежет открывающихся ставен в магазинах и лавках.
В пустом зале ресторана, куда он спустился позавтракать, за чашкой кофе, раскладывая пасьянс, сидела в одиночестве дама. Заметив капитана, она улыбнулась ему той улыбкой, которая обычно не оставляет никаких сомнений относительно намерений ее обладательницы.
Портье сообщил Белинскому номер телефона, по которому его просили срочно позвонить. Это был Кирьянов:
– Хорошо, что тебя застал. Я уже послал к тебе Новосада. Дело в том, что только что прибыли вещи, найденные у Лангерта при аресте. На фото в удостоверении он, в отличие от фотографии, полученной нами из Брест-Литовска, без бороды и усов. Тебе следует побриться.
* * *
Взяв со стойки свежий номер «Газеты ранней», капитан вышел из гостиницы и двинулся вдоль по Мариацкой, по которой сейчас, в отличие от предвоенных времен, не громыхали многочисленные экипажи и не дефилировала шумная толпа.
До запланированного визита к адвокату Коркесу он решил немного пройтись по утреннему городу.
Вдоль сверкающих дорогими ювелирными украшениями витрин магазинов, внимательно поглядывая на каждого встречного, прохаживался военный патруль – три солдата под командой зауряд-прапорщика и унтер-офицера.
Солдаты навешивали на трамвайные и фонарные столбы телефонные провода. Ответственность за их сохранность возлагалась на дворников, как их здесь именовали – дозорцев, которые наблюдали за работой солдат из соседних домов.
Возле кухонь бесплатного питания уже скапливался народ в надежде получить свои пол-литра супа от сердобольных монашек. Несмотря на предпринимаемые усилия новой администрации, продовольственная проблема в городе оставалась сложной. Исправить быстро положение мешала специфика завоза провизии во Львов. До войны почти все продукты поступали в город издалека. Крестьяне соседних гмин[33 - Гмина – наименьшая административная единица Польши.], где основными сельскохозяйственными культурами являлись овес и рожь, доставляли в город лишь небольшое количество молока и овощей. Уже в конце марта в магазинах города обычно можно было купить молодую картошку из Африки и Алжира, чуть позже из Венгрии. Яблоки привозили из Тироля, цитрусовые из Италии и Франции, масло из Дании, сыры из Швейцарии. В магазинах было полно венских кексов, тортов и бисквитов. Каждый день по домам в белых возах развозилось свежее молоко из Пшеворска, а в зеленых – моравский хлеб, испеченный из малопольской муки. Розами и фиалками щедро обеспечивала Ривьера. Теперь же все это заменили десятки народных кухонь, разбросанных по разным районам города в строгом соответствии с проживающим там контингентом, – для пролетариата, инвалидов и убогих, медицинско-артистической публики, преподавателей и профессуры, евреев.
Несмотря на проблемы с продуктами, в городе действовали многочисленные кафе или, как их здесь называли, «кавьярни», где еще можно было выпить сносный кофе, и кое-где даже с шоколадом.
