скачать книгу бесплатно
Никак блаженная рядом! Колеватова живо поворотилась на звук, но позади себя увидела лишь великое людское скопище.
* * *
Как трудно выбраться из хворобы! Кашель раздирал грудь и горло, а глаза слезились. Лихоманка выкручивала руки и ноги. Чувствуя, что сейчас упадёт, женщина свернула в ближний двор с приоткрытой калиткой. Собака сипло рыкнула, но не залаяла.
Натянув на плечи кусок рядна, женщина забилась в хлев, прислонилась к тёплому коровьему боку и зашептала слова молитвы. Она сердилась, что болезнь мешает ей славить Господа, и стыдилась своей немощи. Даст Бог, минует зима, сойдёт лёд на Неве и колокола запоют пасхальные звоны. У церковных врат батюшка в белых ризах двумя руками подымет крест и трижды крикнет в тёмное небо:
– Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – колыхнётся в ответ людское море, возвещая, что Спаситель попрал смерть, воедино соединяя мир живых и мёртвых.
И такая радость разольётся вокруг, будто ступаешь не по земле, а плывёшь по солнечному лучу.
Сквозь мягкое полузабытьё слышались стук колотушки сторожа и неразборчивые людские голоса. Один мужчина говорил быстро и громко, а другой смиренно и успокаивающе:
– Господи, и их помилуй от щедрот Твоих!
От Имени Божиего на устах болезнь отступала. Перекрестив скотину, разделившую с ней кров, женщина вышла наружу, в мозглую сырость февральской ночи. Ветер с волчьим воем затеребил плат на голове и забрался в башмаки, но взгляд успел отыскать яркую звезду на небеси, что наперекор всему сияла светом Христовым, не приемля ни хулы, ни похвалы.
* * *
В начале мая Санкт-Петербург полосовали дожди. Розовато-жёлтая громада Зимнего дворца в строительных лесах закисала в болотном тумане. Измаявшись непогодой, недоброй славы государь Пётр Третий отбыл в загородный Ораниенбаум, и молва доносила слухи о его нескончаемых пирушках. И это вместо того, чтобы ходить в траурном платье по благодетельнице императрице Елизавете Петровне! Мужики меж собой баяли, что прусакам дана большая воля, и дошло до того, что русских солдат понуждают прислуживать голштинскому войску, выписанному на потребу новому царству.
Подобно своенравной Неве перед бурей, город набухал недовольством и страхом: что-то будет? Кто отмолит грехи, что каменной глыбой лежат на граде Петровом, построенном на человеческих костях?
– Интересно, спит ли когда эта блаженная? – сказала мужу Фёкла, завидя невысокую женщину в красной юбке и зелёной кофте.
Та шла, постукивая посохом по деревянному настилу, а сзади, на безопасном расстоянии, тащилась парочка мальчишек – из тех сорванцов, за которыми глаз да глаз.
– А я почём знаю? – пожал широкими плечами бондарь Маркел по прозвищу Волчегорский, потому как ещё пострелёнком пришёл в Престольную с урочища Волчья Гора на Белом море.
Здоровенными ручищами он мог колёсные обода ломать, а перед Фёклой робел. Бывало, забуянит где в трактире, так целовальник[9 - Целовальниками в XVI–XVIII вв. называли местных должностных лиц, целовавших крест, т. е. присягавших на кресте в исправном сборе государственных денежных доходов. После ликвидации в 1754 г. внутренних таможен сохранились только кабацкие целовальники.] сразу полового за Фёклой шлёт. Стоит той взойти на порог да зыркнуть на благоверного, он вмиг тише ягнёнка становится.
– А мне всё же интересно, – продолжала гнуть своё Фёкла, – бабы всякое болтают, кто-то говорит, что Ксенья свой дом вдове Антоновой отдала, а я думаю, что у неё в заповедном местечке пристанище имеется или кто из богачей её привечает. Болтают, куда блаженная на постой встанет, тому хозяину удача выпадет: купцы расторговываются, у ремесленников заказы подходят, а у крестьян урожай родится сам-сто. Вот и стукнуло мне в голову проследить, с кем она дружбу водит.
Пошуровав в печи, Фёкла брякнула на стол чугунок с пареной репой и развернула тряпицу с солью.
Маркел крякнул:
– Опять репа? Ты бы хоть щей с грибами наварила или уху сварганила. Во где уже у меня твоя репа стоит.
Ногтем с чёрной окаёмкой Маркел чиркнул себя по горлу, но репу взял, густо присолив сероватой солью. Слава Богу, соли в доме было вдосталь, давеча в гавань судно с солью зашло, так знакомый корабельщик целую меру по дешёвке продал.
– Ты разговор-то на репу не отводи, а лучше подумай, как разузнать то, о чём я тебе толкую. – Фёкла взяла в руки рубель и принялась яростно выкатывать валик с накрученным полотенцем. Она всегда гладила бельё, словно в бой шла. Иной раз Маркел думал, что если бы его жёнку с энтим рубелем в руках да впереди войска поставить, то ух – дрожи, неприятель!
– Да боязно мне, – сказал Маркел, упихав в рот последний кусок репки. – Ну как заметит и ославит на всю округу. Не дело бондарю за людьми подсматривать, чай, у нас не Тайная канцелярия, а я не граф Шувалов[10 - Граф Александр Иванович Шувалов (1710–1771) – доверенное лицо императрицы Елизаветы Петровны, камергер, начальник Канцелярии тайных розыскных дел, генерал-фельдмаршал, сенатор, член Санкт-Петербургской конференции.].
– Тайную канцелярию государь Пётр Третий упразднить изволил, – отрезала Фёкла, – так что теперя каждый сам себе соглядатай.
– Не пойду я, Фёкла, не дури, – попытался урезонить жену Маркел, – что за шлея тебе под хвост попала?
– Узнай, – с нажимом сказала Фёкла, и Маркел понял, что упорная баба добром не отвяжется, да стыд признаться, но и самого интерес раззадорил, будь он сто крат неладен.
Легко сказать: выследи. А как сделать? Волей-неволей, пришлось спозаранку караулить, когда мелькнёт по улице красная юбка, да банным листом прилипнуть чуток поодаль, чтоб не потерять из виду.
А и скора блаженная была на ногу, будто не человек, а птица летала над городом! За целёхонький день нигде ни разу не присела, не отдохнула. К вечеру у Маркела от усталости спину узлом завязало, а ей хоть бы что. Спрятавшись за угол, он достал из торбы краюху хлеба и впился зубами в подсохшую мякоть. Хлеб Фёкла пекла знатный, духмяный, с тминным семенем. Сейчас жена небось козёнку подоила и сидит у ворот калёными орешками балуется.
За день пришлось с Петербургской стороны дойти до Сенной площади, оттуль до Сенатской, потом вдоль Невы к верфям. Слава Богу, у Исаакиевской церкви ему досталась короткая передышка, потому что далее пришлось топать аж до самого Смоленского кладбища. И везде Ксения шла лёгкой походкой, останавливаясь лишь у храмов Божиих, чтобы положить поклоны.
Завидев Ксенью, лоточники выскакивали из-за прилавков, что пузыри из кваса:
– Возьми, возьми копеечку, Андрей Фёдорович! Не побрезгуй.
Более не предлагали, знали, что не примет.
И замирали в поклоне с протянутыми ладонями, на которых поблёскивали медяки.
«А ведь чуют, что не она нищенка, а они, – вдруг до пота прошибло Маркела, – их богатство – труха, тлен, а её есть Царствие Небесное».
Он запахнул зипун и взглянул на небо. Вечерело. С Невы тянуло сырым холодом. Нынче сентябрь, День святого Евтихия. Сеструхи в деревеньке на Волчьей Горе небось примечают, тихий ли день. По приметам ежели не прилетят ветра, то льняное семя на корню выстоится и масло будет доброе, что жидкое золото. Маркел вздохнул. Хоть и живёт в столице, почитай, с малолетства, а душа в деревню погрустить летает, повидать родные берёзки возле полей со жнивьём да поклониться заветному родничку. Ух, и вкусная там водица!
Он так размечтался, что едва не прокараулил зелёную кофту, что замелькала меж возов с сеном. В два жевка заглотив краюху, Меркел двинул позади, держась на безопасном расстоянии, чтобы его не приметили.
На счастье, блаженная шла себе да шла куда глаза глядят, по сторонам не оглядывалась.
На углу постоялого двора, что держал Игнат Кубышкин, пришлось прикрыть лицо рукавом, навроде как зубы болят. С Игнатом они давние приятели, ну а вдруг если тот выскочит да спросит: куда, мол, Маркел, поспешаешь? Что отвечать?
Зазевавшись, он ступил в лужу, и лапти сразу же набрались жидкой грязью. Маркел хотел выругаться, но что-то удержало, словно бы Дух Святой ступал рядом и мог слышать слова непотребные.
Он забеспокоился, когда пала тьма и пешеходы разбрелись по домам. Крестьянские домишки вдоль улиц становились всё беднее. Покосившиеся избёнки сменяли дощатые сараюшки и приземистые коровники. На мостике через канаву блаженная замедлила ход. Они были вдвоём на улице, и Маркел слышал, как блаженная забормотала что-то неразборчивое. Далее, за мостиком, лежало поле, где, по слухам, разбойничала шайка Ваньки Кистеня.
Маркел перекрестился:
– Не приведи, Господи, встретить татя ночного.
Он думал, что Ксения пойдёт обратно, но она устремилась по едва видной тропке меж кустов. Чтобы спрятаться, Маркелу пришлось присесть в бурьян.
«Ну, жена, погоди у меня!» – прошептал он ради порядка, хотя, признать по чести, его и самого раздирало любопытство. Оказывается, сладость чужих секретов может кружить голову не хуже хмельной бражки. Ему бы устыдиться, повернуть назад, но ноги сами несли навстречу неизвестности, да и уйти теперь боязно, потому как должен же кто-то защитить блаженную от разбойников, если те вдруг задумают недоброе.
Оказывается, Ксения молилась! Ночь напролёт! Стоя на камне, клала поклоны на все четыре стороны, крестилась и снова кланялась. По серому ночному небу мчались чёрные облака. Ветер рвал полы зипуна и ерошил волосы, рассыпая по траве седую изморозь грядущих холодов. Когда проглядывала луна, из кустов ивняка Маркел чётко видел хрупкую фигурку, противостоящую непогоде. Закоченев от неподвижности, он тоже попробовал просить милости Господа, и сперва слова вязались в молитву, но потом от усталости мысли сбились на мирскую суету, и Маркел вдруг понял, что вместо «Отче наш» прикидывает, где сподручнее купить дубовины для бочек и заказать вязку обручей, чтоб гнулись, но не ломались. Стянув шапку, он наклонил голову и постарался сосредоточиться, стыдясь собственной слабости.
Ведь не за себя же просит блаженная, что стынет на пронизывающем ветру, а за него, за стольный град Петра, за Россию, чтоб стояла из века в век, за царицу-матушку, чтоб была умна и милостива, и за весь честной люд, что должен жить по совести и в страхе Божием.
Неужели же он, здоровый мужик, не сдюжит то, что каждую ночь делает слабая женщина? Но нет, не смог, не хватило сил.
Утром, едва живой, Маркел забрался к Фёкле на печку и уже сквозь сон, произнёс:
– Завидишь блаженную – в ноги кланяйся и почитай за святую душеньку.
* * *
Юродивых по Петербургу бродило великое множество. По воскресным дням церковные паперти заполняли нищие. Выставив напоказ расчёсанные телеса, попрошайки тянули руки к прохожим:
– Подайте на пропитание Христа ради!
Тот, кто подобрее, бросал в подставленные ладони копейку-другую или совал краюху хлеба. Иные, скривив лицо, коротко отвечали: «Бог подаст», и тогда им в спину летели горькие взгляды, а иной раз и крепкое словцо.
Полученные деньги хватались с жадностью и тут же отправлялись за щёку, в щербатый рот: подальше положишь – поближе возьмёшь.
Ксения же ни о чём не просила и милостыню принимала не от всех, а полученное немедля раздавала другим, ничего не оставляя для себя. Казалось, что её не берёт ни холод, ни голод и не заботит людская молва. Одно слово – блаженная, да не от того, что ей припала блажь нищенства, а оттого, что сумела прикоснуться к истинной благодати Божией.
Петербург – город маленький, а Петербургская сторона и того меньше, трудно не распознать, что ежели заглянет блаженная в какую лавку да угостится хоть малой малостью, то у хозяина торговлишка как на дрожжах попрёт. Единственное, на что серчала, – это ежели её величали не Андреем Фёдоровичем, а матушкой или Ксенией. Ответствовала всегда едино: «Ксения Григорьевна умерла».
Самым трудным оказалось избавиться от собственного тела. Оно мешало, приколачивало к земле, требуя то пищи, то крова, то чашку горячего сбитня с медовой пенкой, мечтало о кисленьком кваске из погребов, да чтобы поверху плавала поджаристая хлебная корочка. Зимой тело мёрзло, а летом корчилось от жары. Но по мере того, как душу заполняла молитва, бренное тело перестало занимать мысли. Пусть себе существует, раз Бог дал его человеку ради испытания веры.
* * *
Царствие императора Петра Третьего[11 - Государь Пётр Фёдорович – сын старшей дочери Петра Великого Анны и герцога Голштейн-Готторпского. Прибыл в Россию в возрасте четырнадцати лет как наследник Российского престола.]продлилось семь месяцев, уснащая город сплетнями и пересудами. Новый царь не по нраву пришёлся простому люду, да и презирал он русский народ, всё больше поглядывая в сторону неметчины, в коей взрастал до четырнадцати годков.
– Даже солдат себе выписал из Голштинии[12 - Голштиния, или Голштейн (Holstein, лат. Holsatia) – бывшее герцогство в Северной Германии, между Эйдером, Эльбой, Траве, Немецким и Балтийским морями; образует с 1867 г. южную часть прусской провинции Шлезвиг-Голштейн.], – с придыханием говорила сестре дворцовая прачка Марфушка. С вёдрами в руках, бабоньки стояли возле бочки водовоза и никак не могли наговориться власть. – Нешто наши солдатики хуже ихних из ружей пуляют? Видала я этих упырей заморских, по-русски ни бе, ни ме, ни кукареку. Лопочут на своём немецком, что собаки лают. И государь туда же. Ростом сморчок, лицо с кулачок, паричок кургузый, а сапоги-то, сапоги! – Выкатив глаза, Марфушка провела ребром ладони себе по юбке. – Сапоги у него столь высоки, что ноги не сгибаются. Так и стоит столбом. Рукой машет да кричит солдатам: «Ай, цвай, драй! Ай, цвай, драй!» Не пойму я, что за «драй» такой? Что ни день, то у царя гулянка. Запрётся в покоях с, прости Господи, фрейлинами и велит страже никого не впускать, кроме лакея Фролки. Тот винище из погребов таскает кувшин за кувшином. А придворный арапчонок Тишка болтал, якобы княгиня Куракина с царской полюбовницей графиней Елизаветой Воронцовой до такого непотребства дошли, что едва не подрались. Парики друг у дружки на пол поскидывали и на посмешище всей дворни волосами трясли.
– Да неужто?! – У сестры так и рот открылся. – А я про Воронцову слыхала, что она с царицей Екатериной дружбу водит.
– С царицей дружбу водит Воронцова-Дашкова, сестра Елизаветы, – важно разъяснила Марфушка, – я их тоже сперва путала, пока не разобралась, что к чему. Тем паче, что они лицом схожи, как мы с тобой. Хотя ты, пожалуй, покрасивей меня будешь, недаром сваты у батюшки с матушкой пороги обивали, а я вековухой осталась… В общем, сестрица, я так тебе скажу: не Пётр Третий нашей державе достался, а балаганный петрушка. Но это ещё полбеды бы! Намедни мне портомойка шепнула, что государь собирается затеять войну с датским царём, чтоб помочь своей родной Пруссии! Где этот датский царь, мне неведомо, но подумать страшно, за что он собирается нашу русскую кровушку проливать! Одно слово – иноземец, не то что жонка его, царица Екатерина Алексеевна. Та, голубушка, вся в чёрном, да с плерезами[13 - Плерезы – белые траурные оборки на чёрном платье, как правило, по воротникам и рукавам.] шириной с тесовую доску. – Обозначая размер траура, Марфушка растопырила руки в стороны. – Ходит из церкви в церковь и молится за душеньку новопреставленной Елизаветы Петровны. Императору, само собой, стыд глаза ест, и помяни моё слово, Палага, моргнуть не успеем, как Екатерина в монастыре окажется, а то и того хуже, – она понизила голос, – удавит её супостат голштинный. Как пить дать удавит.
Охнув, сестра перекрестилась и некоторое время стояла, горестно подперев ладонью щёку. Но вдруг встрепенулась, словно луч солнца блеснул меж тучами.
– Авось обойдёт беда стороной Россию-матушку, не даст совершиться смертоубийству. – Она указала взглядом на блаженную Ксению, что брела вдоль забора бондаря Волчегорского: – Вон кто наши грехи отмолит. – Согнув спину в полупоклоне, она протяжно молвила: – Андрей Фёдорович, возьми копеечку, не побрезгуй.
Блаженная остановилась, опустила голову и пошла дальше. Только посох по дощатому настилу постукивал: стук да стук. Словно отсчитывал дни царствию Петра Третьего.
* * *
С той поры, как Маркел таскался за блаженной по городу, прошёл год, а кажется, будто век пролетел, столь круто свернула в сторону его жизнь. Будто лихой конь на полном скаку скинул с седла да в канаву с крапивой.
Завидев блаженную, Маркел скомкал в руках шапчонку и согнул спину в поклоне:
– Здравия желаю, Андрей Фёдорович.
Теперь он всегда кланялся Ксенюшке до земли, будто царице. Хотя, пожалуй, государыне императрице он кланялся с меньшим усердием. Та проедет мимо в карете либо проскачет верхами и пропадёт за воротами Зимнего дворца, а блаженная – вот она, рядом, по земле ступает. Посмотришь на неё, и будто тёплым ветерком душу овеет. Она ведь, голубушка, всё насущное потеряла, от всего отказалась, чтобы остаться наедине с Господом. Мало кому дана такая сила!
Ещё тогда, сидя под кустом в поле, он отчётливо понял, кто во граде Петровом настоящая царица, потому как сказано в Писании: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное[14 - Мф. 5, 3.]. А она и есть самая настоящая блаженная, не будь он Маркелом Волчегорским, несчастным мужиком двадцати трёх лет от роду, с грудным младенцем на руках, у которого вот-вот помрёт жена. Он уже и место Фёкле на Смоленском кладбище присмотрел меж трёх тополей. Как родила она мальчонку, так и не встаёт боле. Видать, сломалось у неё что-то внутри. Подумав про Фёклу, Маркел почувствовал соль на губах. Глаза всегда сами слезу роняли, если Фёкла на ум приходила. Собрав последние копейки, он приводил к ней лекаря, да не абы какого, а самого лучшего в околотке. Положив крестное знамение на иконы в красном углу, лекарь кулаком помял Фёклин живот, заглянул в рот, а опосля изрёк, что лучшее средство от родильной горячки – пить холодный настой зверобоя и покрепче молиться.
Заради Фёклы со чадом Маркел готов был лоб расшибить, лишь бы Господь услышал и смилостивился, да не доходила его молитва до небес, видать, нагрешил много. Надобно, чтобы за Фёклу чистая душенька заступилась, такая, которую Господь в ладонях ровно птаху держит. Тут и пришло на ум побежать до разыскать ту, что просит Господа за всех, кто ныне плачет и корчится от горя. И разве может быть не услышана та молитва, если её с любовью произносят блаженные уста? А раз так, то обязательно должна Фёкла поправиться.
Он встретился глазами с блаженной, что смотрела на него с глубочайшим состраданием. И вдруг то ли почудилось, то ли впрямь – губы Ксении тронула еле заметная улыбка.
Маркела окатила волна от страха, перемешанного с надеждой. Дрожащей рукой он нашарил в кошеле копеечку и стал продираться сквозь толпу.
«Возьмёт – не возьмёт?» – кузнечным молотом стучало в висках.
Казалось, что за эту копеечку он сейчас покупает две жизни – Фёклину и сыновью, потому как младенец без матери навряд ли выживет.
– Господи, помилуй, – начал он бормотать молитву, но всё время сбивался со слов, потому что боялся упустить из виду белый платок, мелькающий среди людских голов.
Позади блаженной ехал возок с барынькой в седом парике. Привлекая к себе внимание, барынька зазывно махала платочком и что-то говорила низкорослому слуге, что стоял на запятках.
Отшвырнув попавшего под руку мастерового, Маркел прибавил ходу.
«Возьмёт – не возьмёт? Возьмёт – не возьмёт?»
На церкви Апостола Матфея заблаговестил колокол, вздымая в воздух стаю голубей. Сдёрнув шапку, Маркел закрестился, но шаг не умалил, и пока над Копорской слободой плыли медные звуки, ему хватило опередить барыню с повозкой.
«Возьмёт – не возьмёт?»
Протягивая блаженной монету, он зажмурился, сокрушённым сердцем предчувствуя неминучую беду.
Ладонь словно бы птичка крылом задела. Взяла! Горячая радость облила Маркела с головы до пяток. Хоть и Господь судит живых и мёртвых, а всё же через людей сеет Он на землю Своё милосердие. Авось и не пришёл для Фёклы смертный час, раз блаженная не отказала, взяла копеечку.
Домой Маркел бежал так, что лошади по сторонам шарахались, а бровастый возница, видать, чумак из Малороссии, огрел кнутом поперёк спины.
«Взяла, взяла копеечку!» – пело и ликовало внутри, озаряя душу светом надежды. У дверей своей избы он увидел нескольких баб, что суетливо выметали голиками крыльцо, всё понял, схватился руками за изгородь и трубно завыл.
* * *
Государственный переворот в пользу императрицы Екатерины вызревал долго, а случился нежданно-негаданно, полыхнув в тот момент, когда в особняк князя Дашкова прибежал запыхавшийся офицер с посланием к её сиятельству Екатерине Романовне Воронцовой-Дашковой. Письмо оказалось такой срочности, что Екатерина Романовна решительно отказалась пить кофе и заметалась по покоям, а потом кинулась к конторке, дабы начертать записку в несколько строк.
Слуги стояли наготове.
– Мундир подайте, в нем пойду, – кинула Екатерина Романовна и, не ожидая, пока тонкое сукно плотно обляжет плечи, выскочила на улицу, сразу окунувшись в тёплый июньский день с запахом сирени и медвяных трав, что пробивались на недавно заложенном газоне. Высоко в небе парила одинокая ласточка, в появлении которой Екатерина Романовна усмотрела добрый знак.
– Господи, подскажи! Я знаю, что поступаю правильно, но не остави меня одну пред ликом опасности! Оборони от злого рока! Не ради себя стараюсь, но радею за Отечество!
Екатерине Романовне Дашковой минуло осьмнадцать лет, и она знала, что в офицерском мундире Преображенского полка выглядит похожей на нежного отрока с белой кожей и тёмными очами. Но сейчас было не до любования и маскарада. Надобно поспешать, чтобы не сорвался тщательно продуманный заговор с целью возвести на Российский престол истинную матушку-государыню, иначе пропало Отечество под пятой сумасшедшего голштинного шута, признающего над Россией власть прусского короля. Дошло до того, что на балу, перед всем честным миром, Пётр встал на колени у портрета Фридриха Второго и заставил сановников кричать тому виват! И кричали! Отводили глаза, крутили кукиши в кармане, но кричали!
Одна императрица Екатерина Алексеевна нашла в себе смелость промолчать. Истинная государыня! Только она должна взойти на престол! Только она и никто более!
Дашковой запомнился беглый стук собственных башмаков по деревянному настилу и то, как замерла, увидев всадника в малиновом кафтане с золотым позументом, нёсшегося навстречу во весь опор. Таким плечистым и рослым мог быть только Алексей Орлов, брат Григория Орлова!
Не чуя под собой ног, она кинулась навстречу:
– Алёша, любезный друг, поручик Пассек арестован![15 - Пассек Пётр Богданович – командир гренадёрской роты Преображенского полка, случайно проговорившийся о подготовке заговора (1762 г.). Позднее – государственный деятель.]
– Знаю! – Рванув за узду, он осадил коня, коротко всхрапнувшего. От морды животного летели клочья пены. От бешеной езды парик на голове Алексея Орлова съехал на затылок, приоткрывая полоску тёмных волос. Злым голосом он коротко бросил: – Надо действовать немедля, иначе голова с плеч! И императрицу погубим, и себя.
Екатерина Романовна побледнела:
– Да, ты прав! – Придерживая рукой шляпу-треуголку, она запрокинула голову, глядя на Орлова снизу вверх. – Я послала записку жене Шкурина[16 - Шкурин Василий Григорьевич – камердинер Екатерины, позже камергер, тайный советник, член Вольного экономического общества.], чтобы наняла карету для государыни и сообщила мужу держать её наготове. Шкурин неотлучно находится при императрице, подаст сигнал в случае опасности.
