скачать книгу бесплатно
Видное место в арсенале печатной пропаганды Ленинграда в тот период занимали также плакаты, лубки, карикатуры. Ленинградские художники Серов, Кочергин, Авилов, Любимов, Горбунов и другие возродили в «Окнах ТАСС» боевые традиции печати времен Гражданской войны. Эти выпуски получили всеобщее признание. Они вывешивались на центральных магистралях города и на предприятиях, в райкомах ВКП(б) и агитпунктах, в воинских частях и учреждениях. В «Окнах ТАСС» наряду с агитационным плакатом и стихотворным или прозаическим текстом широко использовались документальные фото, важнейшие сообщения советского Информбюро. В выпуске «Окон» принимали участие многие рабочие и служащие, приносившие в редакцию свои рисунки и стихотворные подписи[3 - Шапошникова А.П. Летопись мужества. (Печать Ленинграда в дни войны). М.: Мысль, 1978.].
* * *
– Беженка, говоришь? К тёте приехала? – Управхоз Егор Андреевич протянул Кате кружку горячего чая и пододвинул сушки, за неимением вазочки сложенные в стеклянную банку. – Показывай документы, а то вдруг ты диверсантка!
Они сидели в тесной каморке домового хозяйства, обставленной с казённым аскетизмом – стол, два стула, полки на стене и узкий топчан, укрытый солдатским одеялом. На стене наклеенный на картонку портрет Сталина из журнала «Огонёк».
С благодарностью приняв нехитрое угощение, Катя вспыхнула:
– Я не диверсантка, а комсомолка. Правда к тёте приехала. К Людмиле Степановне Ясиной. Она в пятнадцатой квартире жила.
– В пятнадцатой? – Егор Андреевич сощурил глаза, припоминая. – Не знаю такой жилички. В пятнадцатой Гришины живут – сам хозяин и дочка. В прошлом году домработницу Нюську прописали. До жути вредная баба. Чуть не каждый день с жалобами бегает. Я здесь давно живу, а про Ясину никогда не слышал. Врёшь, поди.
– Как это – врёшь?! – От возмущения Катя едва не поперхнулась. С размаху поставив кружку на стол, она распахнула саквояж и вытащила посылку. – Вот, смотрите!
Егор Андреевич пошарил в кармане, водрузил на нос очки и прочитал обратный адрес.
– Да, загадка. А может, ошибка. Знаешь, как бывает? Попросила почтальоншу посылку отправить, а та случайно другой адрес написала.
А иной раз человек нарочно другой адрес пишет, чтобы его не отыскали.
Подумав, что в словах управхоза есть резон, Катя вздохнула:
– Похоже, вы правы.
Она оглянулась на звук открывшейся двери, в которую заглянули две старушки, одна в шляпке, другая в очках:
– Егор Андреевич, мы заступаем на дежурство. Будут указания?
– Какие тут указания? Сами всё знаете: при налёте организовать укрытие населения в бомбоубежище, послать наряд на крышу тушить зажигалки, наблюдать за посторонними.
Старушка в шляпке глубоко вздохнула, а старушка в очках сказала:
– Слушаемся, товарищ управхоз.
Когда старушки ушли, в конторке ненадолго повисло молчание, разбитое хрустом сушки в пальцах Егора Андреевича. Он сунул обломок в чай, дождался, пока спёкшееся тесто наберёт воду, и поддел его чайной ложкой:
– Что дальше делать думаешь?
Катя пожала плечами:
– Не знаю. Хотела на фронт пойти, но мне ещё восемнадцати нет. Буду работу искать – Ленинград город большой.
– Мыслишь в верном направлении, но с работой трудно – предприятия эвакуируют, не до новых работников, сама понимаешь. Новичков ведь ещё обучить надо, ремесло в руки дать, а не сразу за станок ставить. С заводов и из институтов народ сейчас тысячами увольняют, сажают на иждивенческую карточку.
– Всё равно буду искать, – сказала Катя, – мне идти некуда. В нашей деревне Новинке уже фашисты хозяйничают, а избы председатель сельсовета сжёг, чтоб гадам не достались.
Егор Андреевич досадливо крякнул:
– Прёт и прёт немец. Не знаю, что тебе и сказать, девонька. Я в Первую мировую на германском фронте Георгия заработал. Тоже много безобразий повидал, но так, как нынче, немчура не зверствовала. Ни их, ни наши солдатики мирное население старались не задевать. А в Польше было, что местный ксёндз нам ещё и стол накрыл. Ну, то есть не нам, а офицерам. Но солдатам тоже перепало по кружке пива да по куриной ножке. До сих пор помню, как я ту ножку грыз. Поляки знатно кухарить умеют. Да и наголодались мы на казённых харчах.
Он задумался. Молчала и Катя, слушая, как из радиоточки раздаётся мерный стук, словно кто-то осторожно бьёт палочкой по дереву: тук-тук, тук-тук. Или дождь по чердаку барабанит, как дома в Новинке, когда у них с мамой в избе прохудилась крыша.
Катя чувствовала, что пора прощаться, но уходить не хотелось. Желая растянуть время, она посмотрела на радио:
– Зачем стучит в ретрансляторе?
– Метроном стучит. Приборчик, вроде часов. Говорят, им музыканты пользуются. Я сам-то не видел. Это чтоб население знало, что радио работает. Круглосуточно диктора не посадишь, им тоже спать надо, – охотно откликнулся Егор Андреевич. – В Ленинграде по указу запрещено радио выключать, чтоб народ вовремя оповестить о воздушной тревоге. Медленно стучит – отбой, а быстро – значит, жильцам бежать в бомбоубежище, а мне крутить ручную сирену. – Кивком головы он показал на стойку с двумя металлическими дисками, к которым была приделана изогнутая ручка.
Прежде Катя никогда не видела ручных сирен, хотя сегодня на улице слышала её пронзительно режущий звук, как будто на крыше амбара истошно орут одновременно тысяча мартовских кошек.
Интересную конструкцию она осмотрела с интересом:
– Я бы покрутила.
Брови Егора Андреевича сошлись к переносице:
– Ещё наслушаемся. Печёнкой чую – скоро придётся ручку день и ночь крутить при бомбёжке, – в сердцах он стукнул кулаком по коленке, – бомба – это тебе не игрушка. Хотя откуда тебе знать – молода ещё.
– Я знаю, – непослушными губами сказала Катя. – Нас много бомбили на окопах. И из пулемёта фашистские лётчики стреляли. Маму убили.
Стараясь спрятать чувства, она поспешно схватила чашку с чаем и отпила большой глоток. Остывший чай приятно охладил горячее горло и помог прийти в себя.
Она вопросительно взглянула на Егора Андреевича:
– Спасибо вам большое. Я пойду?
– Как это пойдёшь? – Голос Егора Андреевича дрогнул от возмущения. – Куда это ты наладилась?
– Туда, – Катя неопределённо махнула рукой в направлении двери и подняла саквояж, готовая шагнуть за порог.
– А ну, сядь! – короткий приказ пригвоздил её к месту.
Она села послушно, как школьница. Всё равно идти некуда.
Егор Андреевич встал, поправил на окне светомаскировку, а потом опять вернулся на место и смущённо кашлянул:
– Короче, вот такое дело – вдовый я, – сплетя руки, он покрутил большими пальцами, – и детей нет. Круглосуточно на работе. Война. Надо быть на посту. Улавливаешь, куда я клоню?
– Нет, – честно ответила Катя, – не улавливаю.
– Эх, ты! А я думал, ты сразу угадаешь, что я предлагаю тебе в мою комнату заселиться, потому что в остальном доме уже густо беженцев натолкано. Пятнадцатая квартира, куда ты ходила, осталась свободна, но на завтра я её уже семье с Кировского завода обещал. Там теперь почти фронт.
Катя потеряла дар речи. Молчала и только глазами хлопала, не зная, что ответить и как благодарить. Пока она собиралась с мыслями, Егор Андреевич достал толстую тетрадь и надел очки:
– Давай твой паспорт, впишу тебя в домовую книгу, а завтра зарегистрируешься у участкового и получишь карточки. Авось не пропадём, Бог милостив.
* * *
24 августа 1941 года.
39-й моторизованный корпус армии вермахта захватил станцию Чудово и перерезал железную дорогу Москва – Ленинград.
27 августа
Утром немецкие танки и мотопехота атаковали позиции 48-й армии по всему фронту и вынудили её к беспорядочному отходу. В 12 часов прервано железнодорожное сообщение по линии Сонково – Мга.
28 августа
В 12 часов противник почти без боя занял Тосно, оттеснив к северу части 70-й стрелковой дивизии, захватил Саблино, а к 20 часам достиг посёлка Красный бор, продвинувшись за сутки на 30 км. От Ленинграда его отделяло всего 30 км.
29 августа
Войска противника захватили станцию Мга, перерезав Северную железную дорогу. Утром через станцию прошли последние два железнодорожных состава из Ленинграда.
30 августа
Головные дивизии 16-й немецкой армии, внезапно свернув с Московского шоссе, ворвались в Усть-Тосно и Ивановское и вышли к Неве. Таким образом враг перекрыл последние (прямой водный и железнодорожный) пути сообщения Ленинграда со страной.
* * *
Управхоз Егор Андреевич жил в квартире на первом этаже окнами во двор. От фундамента по стенам ползла сырость, наполняющая квартиру сладковатым запахом плесени. Плесень была неистребима, хотя жильцы вели с ней нешуточные бои, вплоть до окуривания стен горючей серой. Серная вонь витала в воздухе почти месяц, но плесень санобработки не заметила, благополучно продолжив расползаться по штукатурке зеленоватыми пятнами.
В квартире были четыре комнаты, кухня и тесная ванная комната без ванны, но зато с краном, цедившим капли в подставленное ведро. Главное место в общественной кухне занимала дровяная плита, на которой стояли керосинки по числу комнат. К стенам жались кухонные столики и висели ходики с кукушкой и двумя гирьками в виде шишек.
У Кати в доме были точно такие же часы, поэтому они приласкала их взглядом, как старого друга, и тревога на сердце стала рассеиваться.
Егор Андреевич распахнул дверь из коридора и ласково подтолкнул Катю вперёд:
– Располагайся, дочка.
Если бы благодарность имела свойства жидкости, то Катя наверняка утонула бы в её волнах. Но поскольку она не любила выказывать свои чувства, то в ответ только кивнула:
– Спасибо большое!
Спать ей предстояло на раскладушке, вытащенной из огромного тёмного шкафа с резными створками.
– Сам столярничал, – похвастал Егор Андреевич. – И шкаф, и раскладушку.
Кроме шкафа комната вмещала круглый стол, покрытый зелёной клеёнкой, четыре стула, деревянную кровать и тумбочку.
Помогая расставить раскладушку, Егор Андреевич посетовал:
– Я бы сюда и сам лёг, чтобы тебе бока не ломать, да продавлю ненароком.
– Обожаю спать на раскладушке, – заверила его Катя, потому что это была правда. В Новинке она часто забиралась на чердак, где на раскладушке лежал матрац, набитый сеном, и ложилась навзничь, глядя, как под крышей раскачивается паутина бельевых верёвок. Вдыхая пряный запах трав, она читала, думала или мечтала.
Несмотря на незнакомое место, уснула Катя почти сразу, а Егор Андреевич сел за стол, придвинул пепельницу, но курить не стал. Посмотрев на портрет жены на стене, тяжело вздохнул:
– Вот, Фрося, какие дела.
У него вошло в обыкновение вечером рассказывать ей, как прошёл день.
Ордер на вселение Егору Андреевичу выдали ещё в двадцатых, когда он с женой и дочкой пришёл в Петроград из Псковской губернии, где их село сгорело дотла.
Жители не поняли, кто запалил пожар, белые или красные, а может, и из деревенских кто-то соседям мстил, но только иного выхода, как податься в город, у Егора Андреевича не осталось.
В ленинградской части жизни у Егора Андреевича был родной завод, эта комната и, конечно, жена Фрося и дочурка Любонька. Дочкины портреты Егор Андреевич все спрятал – не мог смотреть без душевной боли: руки начинали ходить ходуном, а из груди вырывалось рыдание, больше похожее на звериный рык.
Любонька служила военврачом и погибла на Халхин-Голе. Следом за дочкой на погост отнесли Фросю. А он, старый пень, остался небо коптить, хотя с радостью переселился бы к ним на небушко.
Но сейчас война, а значит, надо жить. Не для себя – для других. Для жильцов, для Ленинграда, вон, для этой нежданной конопухи, что сопит под одеялом на раскладушке.
То ли порывистостью движений, то ли прямым взглядом, но Катерина крепко напомнила Егору Андреевичу потерянную Любоньку.
* * *
В директиве Гитлера № 1601 «Будущее города Петербурга» от 22 сентября 1941 г. со всей определённостью говорилось:
2…стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России дальнейшее существование этого крупнейшего населенного пункта не представляет никакого интереса. Финляндия точно так же заявила о своей незаинтересованности в существовании этого города непосредственно у её новых границ.
4. Предполагается окружить город тесным кольцом и путём обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сровнять его с землей.
Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты, так как проблемы, связанные с пребыванием в городе населения и его продовольственным снабжением, не могут и не должны нами решаться. В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения[4 - ГА РФ, ф. 7445, on. 2, д. 166, ял. 312–314, перевод с немецкого.].
* * *
С двадцать шестого августа в Ленинграде был введён комендантский час. Движение по городу прекращалось в десять вечера и начиналось в пять утра.
Второго сентября вновь снижены нормы хлеба.
Гитлеровцы пёрли на Ленинград со всех сторон, не давая Красной армии роздыху. Радиоэфир заполонили тревожные сводки с фронтов. Война грозила затянуться надолго.
Катя подумала, что надо сделать какие-нибудь продовольственные запасы на зиму. Что взять с Егора Андреевича? В буфете у него тараканы свадьбу справляют, а на кухне стоит бутыль подсолнечного масла и лежит кулёк серых макарон.
Когда Катя совала макароны в кипяток, то они сразу же разваривались в полужидкую массу.
– Третий сорт, что ты хочешь? – сказала соседка тётя Женя. – Такими макаронами впору поросят кормить.
Работала тётя Женя на швейной фабрике. Она была грузная, черноволосая и длиннорукая, как горилла. Ещё в квартире жила библиотекарша Вера Ивановна с двумя детьми – тринадцатилетней Ниной и шестилетним Ваней. Хорошенькая блондинка с красивыми глазами, Вера Ивановна оказалась очень непрактичной и всё время забывала, где какие карточки надо отоваривать. Катя удивлялась: неужели трудно запомнить, что хлеб можно купить в любом магазине, а крупы, жиры и сахар только в прикреплённом. Из-за рассеянности Вере Ивановне приходилось дополнительно стоять в очередях, поручив Кате присматривать за детьми.
По большому секрету тётя Женя шепнула, что Вера Ивановна могла уехать в эвакуацию чуть ли не в первых рядах из-за того, что у неё муж полковник. Но она наотрез отказалась уезжать. Сказала, что не может оставить библиотеку, потому что без присмотра книги растащат. Такую позицию Веры Ивановны тётя Женя решительно осуждала и при каждом удобном случае не забывала пенять:
– Вот, Верка, не послушалась мужа и сиди теперь, как мышка в западне, да ещё с мышатами. Вон, народ говорит, что последние поезда с эвакуированными ушли, да назад вернулись. Захлопнулась наша коробочка.
Впрочем, тётя Женя выговаривала вполне беззлобно, даже с сожалением, и Вера Ивановна не неё не обижалась. Она давно привыкла, что тётя Женя может без стука войти к ней в комнату или по-свойски заглянуть в кастрюльку с супом.
С тётей Женей и Верой Ивановной Катя поладила сразу, а третья соседка – старуха Анна Павловна Кузовкова – встретила её с открытой враждебностью.
