Скрипачка

скачать книгу бесплатно

– Вы имеете в виду новый роман?

Вертухова кивнула:

– Я лично его пассию не видела, но некоторые из наших общих знакомых передавали мне… И сам Павел в разговоре по телефону намекал на необычайный творческий подъем, якобы охвативший его в последнее время.

– И вы не знаете, кто эта женщина? – еле сдерживая разочарование, спросила Алька.

– Ну конечно, нет. Соня говорила про нее – странная. Одевается как на маскарад, вечно в темных очках, в головном уборе. Явно молодая.

Алька не удержалась и кинула торжествующий взгляд на Ленку.

– Кто это – Соня? – поинтересовалась та, незаметно пожимая плечами в ответ.

– Соня? Это родная сестра Павла, Софья Тимофеевна Кретова. Чудесный, святой человек, единственная серьезная его привязанность и самый преданный друг. Кстати, о ней вы можете написать в своей статье – Павел многим ей обязан, она посвятила ему жизнь.

– А она станет с нами разговаривать? – недоверчиво спросила Ленка.

– Отчего же нет? Она, конечно, в жутком состоянии, я только вчера была у нее. Может, стоит выждать несколько дней, неделю, на худой конец. Но в конечном счете разговор с вами должен пойти ей на пользу – у нее появится какой-то смысл в жизни. Я напишу, как с ней связаться.

Вертухова принесла из комнаты лист бумаги, ручку и записала адрес и телефон Софьи Кретовой.

– Вот, держите. – Она протянула листок Альке, и та спрятала его в карман джинсов.

– Можно взглянуть на партитуры? – неожиданно спросила Ленка.

– Пожалуйста. – Зинаида Ильинична пододвинула к ней ворох папок. – Когда-нибудь об этом узнает музыкальный мир, помяните мое слово.

Алька с любопытством заглянула подруге через плечо. В папке лежали толстой стопкой широкие нотные листы, исписанные мелким, корявым кретовским почерком. Первой партитурой оказался «Тангейзер» Вагнера. Изложение показалось Альке громоздким и перенасыщенным, но кто его знает, как это звучит живьем в оркестре? Может, и вправду гениально. Ленка один за другим перекладывала нотные листы из папки на стол.

«Боже мой, сколько же их! – поразилась Алька. – И когда он только успел все это написать?»

Ленка потрясла две слипшиеся странички, и из них на стол вдруг выпал прямоугольничек плотной бумаги. Вертухова удивленно взяла его в руки, перевернула. Это оказалась фотография скрипки – такие делают для загранпаспорта на вывоз инструмента за рубеж.

– Откуда это здесь? – удивилась Зинаида Ильинична, машинально закладывая фотографию в самый низ, на дно папки. – Вы дальше смотрите, там Чайковский, уникальная работа.

– Действительно, здорово. – Ленка пристально изучала глазами партитуру, на которую указывала Вертухова.

«Надо же! – Алька с уважением поглядела на подругу. – Неужели она так прямо слышит музыку с листа?» Сама Алька вконец запуталась и устала. Ей было ясно, что ничего дельного у бывшей жены Кретова узнать не удастся, хотелось поскорее свернуть разговор и уйти. Но Ленка, казалось, всерьез заинтересовалась кретовскими трудами, лицо ее стало сосредоточенным, она методично перекладывала страницу за страницей, пока в папке не осталась одна фотография скрипки.

– Фантастика, – пробормотала Ленка и аккуратно сложила партитуры обратно в стопку. – И в голову не могло прийти, что он этим занимается.

– Напишите об этом, девочки. – Оживившаяся Зинаида Ильинична завязала тесемки на папке. – Обязательно напишите.

– Напишем, – пообещала Ленка. – И сколько у него таких папок?

– Не менее десяти. Я и сама в шоке – мы же давно не виделись, откуда мне было знать о такой гигантской работе. Теперь вот буду разбирать все это. – Вертухова махнула рукой в сторону коридора.

– Нам пора. – Алька поднялась из-за стола и незаметно потянула Ленку. – Поздно уже, завтра с утра репетиция. Вы нам очень помогли.

– А вы мне, – просто сказала Вертухова. – Приятно, что, несмотря на тяжелый характер Павла Тимофеевича, в оркестре так тепло к нему относились. Не поленитесь зайти к Софье Тимофеевне, она расскажет вам много интересного.

– Обязательно, – горячо заверила Алька.

Они с Ленкой с трудом успели на автобус до Москвы – следующий шел через два с половиной часа и прибывал из Химок в одиннадцать. Салон был полупустой, дорога свободная, и девчонки доехали минут за двадцать.

– Это же почти Москва, – удивилась Алька, завидев в окне огни метро, – а мне показалось, что мы заехали к черту на рога.

– Ты поезди туда в час пик, – усмехнулась Ленка.

– Верно. Вот уж не ожидала от Крета такой прыти. Смотри, сколько накатал, глядишь, бывшая жена теперь миллионершей станет, когда все издаст. Она ж его единственная наследница.

– А я думаю, не она, – задумчиво протянула Ленка.

– А кто?

– Сестра. Эта самая Софья Тимофеевна. Когда мы к ней, кстати, наведаемся?

– Ты меня спрашиваешь? Я хоть завтра готова.

– Нет, завтра нельзя, дня через три, думаю, будет в самый раз.

– Ну через три, так через три, – покладисто согласилась Алька и вздохнула. – Смотри, все дороги ведут к этой таинственной бабе. Непременно нужно ее разыскать.

– Сомневаюсь, чтобы она нам многое рассказала, даже если мы ее найдем. Ну любовь на старости лет, с кем не бывает. К убийству это какое отношение имеет? И потом, во Владимире такой дамы не наблюдалось, очень уж она заметная.

– Я ж не говорю, что она пришила Крета. Просто раз он такой нелюдимый был, кто еще может о нем что-нибудь знать? Получается, очкастая – самый близкий ему человек. Разве не так?

12

К своему дому Алька подошла, когда на часах было пять минут одиннадцатого. На кривой лавочке, сосредоточенно глядя себе под ноги, сидел Андрей. Увидев его, Алька вспомнила, что он собирался приехать почти неделю назад. Надо же, поговорила тогда и забыла начисто.

– Привет, – он прытко вскочил навстречу. – Где ж ты бродишь на ночь глядя?

– Привет, – устало проговорила Алька. – По делам брожу. А вот кто-то собирался позвонить и прийти, но уже дней пять прошло.

– Болел я, – смущенно объяснил Андрей. – Поговорил с тобой, и на следующий день меня такой грипп скосил! Температура и все прочее.

– Бедненький, – насмешливо пожалела его Алька. – Витамины пить нужно. Зачем же ты притащился, полубольной, лежал бы дома, звякнул, я б к тебе зашла, поухаживала.

– От тебя дождешься ухаживаний, – хмыкнул Андрей. – Не бойся, не заражу, я уже почти здоров. Потопали лучше, а то холодрыга, я тебя час дожидаюсь.

Дома Алька сразу же вскипятила чайник, налила две чашки, поставила их на поднос вместе с печеньем, булкой, куском колбасы и отнесла все это в комнату. Андрей уселся к самой батарее, вытянув замерзшие ноги. Лицо его было красным, как у Деда Мороза, будто на улице стоял не март, а декабрь. Он мгновенно выпил чай, налил себе еще, осушил вторую чашку и удовлетворенно произнес:

– Теперь порядок, согрелся. Ну рассказывай, как жизнь, что новенького. Дирижер новый приходил?

– Приходил.

– И как?

– Нормально.

– Что-то немногословно.

– Андрюш, я устала, меня с самого утра сегодня дома не было. А Горгадзе мы только первый раз видели. Дирижер как дирижер, в отличие от Крета, матом не кроет, и то славно.

– А тот парень, который его… – Андрей сделал выразительный жест. – С ним что? Сидит?

– Сидит.

– Не повезло ему.

– Не повезло. Давай мы что-нибудь другое обсудим.

– Давай. Например, я снова могу спросить, где ты сегодня была.

– Можешь.

– И ты, конечно, мне не ответишь.

– Ты весьма догадлив.

Андрей засмеялся:

– Алька, ты никогда не изменишься. В тебе нет ни грамма великодушия. Ну скажи, зачем я сюда пришел?

– Не знаю. Наверное, чаю попить.

– Дура!

Андрей уронил руки на колени, опустил голову. В другой раз Алька, наверное, пожалела бы его – в самом деле, бегает за ней парень, совсем разум потерял. И хороший ведь, не кобель, как Копчевский или Чегодаев. Но сейчас Альку почему-то охватила злость. «Меня небось никто не жалеет», – с ожесточением подумала она, демонстративно составила пустые чашки на поднос и отправилась на кухню. Когда она вернулась, Андрей уже был прежний, веселый, добродушный и спокойный.

– Обиделась? – Он попытался заглянуть Альке в глаза.

– За дуру? Ничуть.

– Ну и молодец. Ты же знаешь, мне ничего не нужно.

– Я знаю, Андрюш.

– Просто мне нравится сюда приходить. Тебе ведь не жалко?

– Не жалко. Приходи на здоровье.

Алька вдруг почувствовала, что неимоверно устала. От всего: от враждебной вечерней тишины за стеной, от постоянного напряжения во время игры, от косых, неодобрительных Иркиных взглядов, от необходимости радостно улыбаться Ваське Чегодаеву, Алику, Славке и даже Ленке, когда совсем не хочется. А чего хочется? Разреветься на Андрюшкиной надежной груди, собрать шмотки, уехать с ним в его однокомнатную квартиру, стать если не любящей, то хотя бы любимой, носимой на руках женщиной? Нет, это минутная слабость, она потом себе не простит, всю жизнь будет жалеть, что у нее не хватило последней капельки мужества. Нельзя расслабляться, она сама заварила эту чудовищную кашу, по ее вине в тюрьме ни в чем не виновный человек. Значит, надо идти до конца, выдержать, не распускать сопли. Эх, черт, если бы можно было поговорить с Валеркой, сказать, что она верит ему и сделает все возможное…

Внезапно кровь прилила к лицу. А почему она не может с ним поговорить? Очень даже может! Хоть завтра или в крайнем случае послезавтра.

Андрей изумленно смотрел на ее торжествующее лицо.

– Ты что? – окликнул он тихонько. – У тебя такой вид, будто ты чемодан баксов нашла.

– Пока не нашла, – серьезно сказала Алька. – Но, кажется, знаю, на какой дороге он лежит.

13

После репетиции решили остаться – сегодня было девять дней со смерти Павла Тимофеевича. Молодежь сгоняла в магазин за продуктами и выпивкой, женщины наскоро накрыли на стол. Кто-то, едва помянув дирижера, вскоре исчез, большинство посидели час и разошлись. Остались лишь «старички» и несколько человек из струнной группы, торопиться которым, по-видимому, было некуда. Сухаревская и Чегодаев, сидя в углу стола, обсуждали недавнюю репетицию, на которой Горгадзе продолжал давить струнников, и особенно первые скрипки.

– Яркости ему не хватает! – тихо возмущалась Ира. – И что мы можем, я тебя спрашиваю, если даже у меня Вильом, а у остальных в лучшем случае «немцы», а в худшем – современные инструменты. Итальянских скрипок в группе – одна-две и обчелся. Зажрался он там, в своей Франции, проблем наших знать не хочет.

Стоило ей выпить хотя бы пару стопок водки, на нее нападало скандальное настроение. Чегодаев с улыбкой смотрел на разбушевавшуюся Ирку. Завтра хмель слетит с нее, и бессменный концертмейстер покорно засядет за групповые, будет три шкуры драть со своих и выжмет-таки из них яркость почище чем из любого, играющего на «итальянце». На то она и Ирка Сухаревская.

– Успокойся. – Васька наконец прервал ее затянувшийся монолог. – Закуси, и пойдем к нашим.

Он кивнул в сторону окна, где, нарушая все установленные филармонией правила, курила небольшая мужская компания во главе с Глотовым. Витю Глотова Чегодаев недолюбливал – тот казался ему холодным, расчетливым дельцом, бесконечно далеким от жизни оркестра и музыки в целом. Как бы удивился Васька, узнав, что многие считают таким же его самого. Но это было несправедливо: Чегодаев был музыкант, и музыкант до корней волос, до смешного влюбленный в свою профессию, способный долго и тяжело трудиться.

Работа инспектора поначалу давалась ему нелегко – мешала осторожность, привычка все делать с оглядкой. Васька втянулся в инспекторство постепенно, почувствовал вкус, уверенность, стал незаменимым человеком для администрации. Глотов же изначально был нацелен лишь на то, чтобы делать в оркестре деньги. Получать удовольствие от работы – такого понятия для него просто не существовало. Дело свое он знал блестяще, гастроли по России и зарубежью организовывал безупречно и с максимальной выгодой, но в его холодных синих глазах за толстыми круглыми стеклами очков никто и никогда не видел улыбку. Хотя, конечно, Виктор Глотов улыбался и даже смеялся. Но так уж у него получалось, что глаза будто жили отдельно.

У окна разговор шел на ту же животрепещущую тему. Изрядно принявший, Алик Копчевский, с красным, сердитым лицом, громко говорил концертмейстеру альтов Толе Женчуку:

– А ты попробуй поиграй на моем полене, и я посмотрю, какой у тебя будет звук! – Женчук отворачивался от Копчевского, но тот надвигался на него, норовя заглянуть прямо в лицо. Прозрачные, словно лед, глаза Глотова перемещались с Копчевского на Женчука и обратно, пока наконец не замерли на Алике.

– Я что-то не пойму, кто мешает тебе заработать на приличный инструмент? – холодно поинтересовался он.

Алик от возмущения потерял дар речи и умолк на полуслове. Потом он втянул воздух, смешно заморгал и проговорил:

– Кто мне мешает? Ты еще спрашиваешь! Тебе ли не знать, как мы тут пашем, каждый день вызов, а я, к твоему сведению, вечером квартетом в клубе играю. Иногда и ночью. И что, заработал я на «итальянца»? Черта лысого!

Чегодаев увидел, как навострила уши Ирка, и не успел он что-либо предпринять, как та подлетела к Глотову.

– Заработать, говоришь? – прошипела она. – Да как он, мальчишка, может заработать, если я пятнадцать лет оттрубила здесь – и то ничего путного не смогла! Думай, что говоришь, – зажрался, разжирел за наш счет!

– Прекрати, Ир. – Чегодаев, который никогда, даже в самом сильном подпитии, не выдал бы своей антипатии к Глотову, потянул ее за рукав, но та лишь в ярости зыркнула на него.

– А нечего оскорблять! – отчеканила она. – Живет за наш счет, ладно, пусть, но чтоб уважал!

– Правильно! – заорал Копчевский. – Экс-сплу-ататор! – Язык его заплетался, он еле держался на ногах.

– Пора расходиться. – Васька подмигнул Глотову. – Помянули дирижера, и ладно.

– Да я что? – пожал тот плечами. – Ничего обидного в виду не имел.