Что другие думают во мне

– Почему к нему приехала полиция? – спросил я.

Если бы я умер в своем доме, меня бы месяцами никто не хватился…

Мерав ухмыльнулась, вытирая дорожки слез, образовавшиеся у нее под глазами.

– Авруми помогал полиции, вел допросы. По крайней мере раз в месяц его вызывали. Он ушел из профессии лет десять назад, сказал, что из-за работы у него кошмары, но иногда его все же просили приехать на особые задания. Вот и тогда тоже. Он им понадобился, ему позвонили, он не ответил, они специально приехали и обнаружили его.

– Серьезно?

К своему стыду, я почувствовал себя несколько уязвленным. Мне казалось, что я туз, который прячут в рукаве, что я особенный. Надо было догадаться. В каждой колоде несколько тузов.

– Я тоже на них работаю, веду допросы, – тихо сказал я.

– Правда? – Мерав посмотрела на меня. – Может, это как-то связано. Может, пытаются устранить тех, кто работает на полицию…

– Меня никто не пытался «устранить», – пробормотал я.

Я продолжил листать фотографии. Тело Авруми было сфотографировано еще с нескольких ракурсов. А потом появилась фотография маленького столика в центре комнаты, который на предыдущих фотографиях был виден не полностью или обрезан. Небольшой стеклянный столик, а на нем целая батарея бутылок – виски (да ✓✓✓✓✓✓), водка (нет ✓✓✓), несколько банок пива, а еще маленькое зеркальце с остатками какого-то белого порошка. На этом столике уместился целый праздник отчаянья, пьянства и дурмана.

– Алкоголь, – сказал я. – Лучший друг читателя мыслей, которого все достало. Кажется, твоему приятелю очень нужно было развеяться.

– Авруми практически не пил, – возразила Мерав, почти обидевшись за него. – Он обычно выпивал одну бутылку пива за вечер, чтобы немного затуманить сознание, и все. Шел спать. И он никогда не пил «Хайнекен», который тут стоит. Только «Карлсберг».

Она подошла так близко, что я почувствовал мятный запах ее шампуня, и указала мне на открытую бутылку водки, которая валялась около стола.

– Эта бутылка «Грей Гус» у него уже лет десять лежала в морозилке. Он собирался выпить ее, только когда сын женится.

– У него есть сын?

– Да, в Калифорнии. Они уже много лет не разговаривают, но он следит за его жизнью издалека. Эту бутылку водки он держал для особого случая, – сказала она. – Подожди-ка, смотри. Перемотай на ФТ-четыре.

– Что? – не понял я.

– Фотографию, там в углу кодовый номер, – сказала она.

Она указала на желтоватые буквы в углу фотографий, а потом пролистала вперед. Было два типа фотографий: названия одних начинались на ОС, других – на ФТ. ОС-1, ОС-2, ОС-3… Фото, на котором был стол целиком, – ОС-9.

– Если я правильно помню, то ОС – это сокращение от «обзорная съемка».

– А что такое ФТ?

Она просмотрела еще несколько фотографий и остановилась на ФТ-1.

– А… – вырвалось у меня.

– «Фотосъемка трупа», – тихо сказала она.

Я пролистнул три фото и открыл ФТ-4. На нее было смотреть проще, чем на остальные. Крупный план головы мертвого читателя мыслей. Большое ухо, занимавшее почти весь экран, короткие растрепанные волосы, длинная щетина. Само лицо, профиль, не поместилось на фотографию.

– Зачем нам на это смотреть? – спросил я.

– Вот тут, гляди, – сказала она.

Она указывала пальцем на что-то за ухом мертвеца.

– Что я должен увидеть?

– Вот эту точку за ухом.

– Похоже на какой-то укус, – сказал я.

– Нет, – возразила она. – Это след от иглы шприца. К нему подошли сзади и что-то вкололи.

– Если подошли сзади, это значит, что…

– Что это был другой читатель мыслей. Как и у тебя, и у Эрики.

– На первый взгляд.

– Ой, перестань уже. Ты знаешь, что так и есть.

Нет, я не знал, что так и есть. Вдруг я понял, насколько вся паника высосана из пальца и основана на череде совпадений. Мерав полагала, что речь идет о каком-то большом заговоре. Но…

– Но кто все это делает?

– Не знаю, – сипло произнесла она.

– Так… может, ерунда это все? – неуверенно спросил я.

– Это не ерунда, – сказала она. – Если хочешь жить, лучше тебе остаться тут, пока все не выяснится.

– О’кей, – согласился я. – Два последних вопроса.

– Точно последних?

– Обещаю.

– Слушаю.

– Кто такой Гади? – спросил я.

Мерав повернула голову и внимательно посмотрела на меня. Наконец сказала:

– Не знаю. Есть некто Гиди, частный сыщик, он помогает нам искать читателей мыслей. Может, ты его имеешь в виду?

– Нет, именно Гади.

– Тогда не знаю. А второй вопрос?

А с чего вдруг мне ей доверять?

Мне никогда не доводилось сильно полагаться на другого человека, мне никогда не приходилось верить кому-то, кого я даже не слышу. Что-то тяжелое и плотное разлилось в воздухе, и холодок от понимания, что меня кто-то ищет, что сети, расставленные огромной розыскной командой, опутывают меня, прополз у меня под кожей. Мне надо бороться, мне надо бежать, мне надо дать отпор, мне…

– Что такое «белый экран»? – спросил я.

– Это какая-то кодовая фраза, что ли? – спросила она. – Позывной сигнал? Или ты имеешь в виду именно предмет? На котором фильмы показывают, или, например…

– Не важно, – отмахнулся я. – Я думал, может, тебе это о чем-то говорит.

Она резко встала и молча протянула мне руку.

Я уже было отдал ей телефон, как вдруг внезапно вспомнил кое-что и поинтересовался:

– Могу я быстренько позвонить с твоего телефона?

Она на несколько секунд удивленно подняла брови, молча посмотрела на меня и наконец коротко спросила:

– Кому?

8

– Ты где? Почему не отвечаешь на сообщения? О какой поездке ты говоришь? – повысил голос генерал-майор на другом конце провода.

Каждый раз, когда я разговаривал с генерал-майором («Когда ты начнешь называть меня Амнон?»), я представлял его по-новому. Коренастый и усатый, с сияющей лысиной, зелеными глазами, смотрящими прямо в душу, или высокий, с орлиным носом и длинными пальцами, которые беспрерывно играют красным резиновым шариком. Я представлял, что он никогда не снимает солнечные очки и курит дешевые сигареты одну за другой, стиснув тонкие губы и поигрывая бровями, частично приоткрывающими завесу тайны над тем, что происходит в его беспрерывно работающей голове.

Генерал-майор любил полунамеки. Он верил в то, что вода камень точит, в бесполезность споров, во власть недосказанности. «„Да“ и „нет“ – это два самых сильных слова, – сказал он мне как-то раз во время ночного телефонного разговора, – но, чтобы сдвинуть мир с места, достаточно прошептать в нужное ушко „может быть“». – «Я не понимаю», – сказал я. «Я не утруждаю себя тем, чтобы убедить кого-то в своей правоте. Я сею в собеседнике маленькое зерно сомнения, чтобы он потом сам сменил свою точку зрения. Может, мне не достанется никаких лавров за это изменение, но мой визави, даже не осознавая этого, будет стоять именно на том крестике, который я нарисовал».

Генерал-майор (ладно, буду называть его Амнон) только один раз встречался со мной лично. Это было во время нашего первого знакомства, и я был пьян настолько, что с трудом мог вести связный диалог. Я вообще толком ничего не помню о том вечере, кроме того, что это и правда случилось. Амнон узнал, кто я, что я, и с тех пор мы с ним общались только по телефону и почте. Думаю, у него было несколько секретов, которые он не хотел бы мне раскрывать.

– Я в надежном месте, – я постарался, чтобы мой голос звучал спокойно, – но мне надо, чтоб вы мне помогли понять, что происходит.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, почесывая блестящее темечко, делая последнюю затяжку или глядя на улицу из окна офиса на здания, на зеленеющие холмы, на оживленную транспортную развязку, а может, просто на белую стену дома напротив.

Я ему вкратце рассказал, что произошло. Гость на пороге, обморок на вечеринке, поездка в уединенное место, неизвестно куда, знакомство с энергичной читательницей мыслей.

– Ты серьезно? – спросил он. – Ты мне прислал эсэмэску три месяца назад, что уезжаешь за границу на неопределенный срок, что тебе нужно побыть одному. И еще написал, что увольняешься.

– Нет, – сказал я, – это был не я…

На другом конце линии повисла тишина. Я слышал, как он медленно дышит через нос. Я, по правде сказать, не помню, чтобы он когда-либо выходил из себя, злился. Даже когда давал мне команды в наушник во время напряженного допроса, когда смотрел на нас из своего офиса и периодически посылал мне короткие указания, его голос был медленный и уверенный. «Сосредоточься на местоположении тела», «Спроси, как они деактивировали музейную сигнализацию», «Имена, дружище, мне нужны имена». А сейчас я услышал несколько приглушенных ругательств, как будто он прикрыл рукой трубку, чтобы впервые позволить себе разозлиться.

– Ладно… Дай мне навести справки, – сказал он, когда вернулся ко мне. – Я бы к тебе охрану прислал, но ты же не можешь находиться рядом с другими людьми. Может, один из наших домов-убежищ освободится. Попробую поискать что-нибудь удаленное.

– Спасибо, очень ценю. Но я, кажется, нашел себе убежище на первое время.

– Ты понимаешь, почему она тебя похитила?

– Нет, – сказал я с сомнением. – Мы дружили когда-то. Но это не дает даже намека почему.

– Назовешь мне имя?

Может, его тоже спросить о Гади?..

– Даниэла.

– Даниэла, а фамилия?

– Тогда ее, кажется, звали Даниэла Мишор.

Он поворчал. Не потому, что его что-то раздражало, просто он всегда так разговаривал. Он думал в тишине на другом конце линии.

– Кто-то пытался вывести тебя из игры. Может быть, что-то задумал и не хотел, чтоб ты оказался рядом и помешал. Видимо, этот кто-то знает, что ты наш туз.

– Сомневаюсь, что кто-то, кроме вас, меня так называет, Амнон.

Мы встретились в Лас-Вегасе лет десять назад. Мне было двадцать с чем-то лет, я вел ночной образ жизни.

То есть не в том смысле, что я ходил на вечеринки, или в клубы, или что-то такое, а просто жил в основном ночью.

Я часто переезжал, не мог найти подходящего места, где поселиться, жил то в полуразрушенном доме на городской окраине, то в заброшенной квартире за коровником в каком-нибудь поселке, то в заводской сторожке в промышленном районе. Спал днем, работал в ночную смену или сидел дома, читал и смотрел кино на маленьком телевизоре.

А еще, конечно, был алкоголь. Когда я был моложе, я смутно ощущал те чувства, которые шелестели вокруг меня, иногда улавливал обрывочные сигналы ощущений, проблески размышлений. С течением времени становилось все труднее и труднее абстрагироваться, прятаться за бетонной стеной от оглушительного боя барабанов чужих мыслей. Поначалу алкоголь помогал. Я нырял в него как в бассейн, он позволял мне двигаться под водой и слышать только самые сильные басы той музыки, что играла снаружи, он превращал звучащие во мне чужие разговоры в белый шум, в отдаленный шорох.

Наконец я нашел для себя не особенно полезный организму коктейль из алкоголя и успокоительных таблеток, который помогал мне держаться, когда нужно было участвовать в людных мероприятиях или появляться в той или иной компании. Чужие голоса, может, и оставались за стеной, но и мой внутренний голос оказывался задушен, затолкан в угловую комнату, набитую черной ватой, или спрятан под огромной подушкой, полностью покрывавшей его лицо; подушка иногда поднималась и позволяла глотнуть воздуха, но заглушала любой крик.

Временами – в те дни, когда я был особенно смел или глуп, – я отправлялся бродить по улицам, забредал в какой-нибудь клуб, где, как следует напившись, танцевал один до упаду, только чтобы назавтра проснуться с дикой головной болью и думать: с чего, черт побери, я решил, что оно того стоит? Очевидно, мне просто хотелось побыть с людьми, я скучал по той тонкой воображаемой линии, которая отделяет меня от других, но через секунду растворяется, и они просачиваются внутрь меня.

Когда я нашел сайт «Объединения читателей мыслей» с дурацким синим фоном, аляповатым шрифтом и чересчур большим количеством курсива, то подумал на мгновение, что нашел таких же людей, как я. На протяжении трех дней я пытался отправить сообщение через всплывающую форму «Свяжитесь с нами» и после тщетных попыток пришел к выводу, что это не более чем очередная остроумная шутка людей с кучей свободного времени.

Я ненавидел эту жизнь. Ненавидел ночь, ненавидел тот факт, что могу бодрствовать только ночью, когда нет людей. Я думал было переехать на какую-нибудь отдаленную ферму на склоне горы или улететь на какую-нибудь испещренную трещинами скалу, однако мои мечты разбивались об отсутствие денег.

Еще у меня были они. Орли28 и безымянный3, а еще круассан_на_масле_форева, и хочу_кубок, и красавчик_диаз. и DontAskName, и StreetLamp92, и нонимони. Кто-то из них знал о моей способности или, точнее, о моей «проблеме». Я с опаской выбирал, кому рассказать, отлично понимая, что они, скорее всего, подумают, что я вру или – хуже того – что я сумасшедший. Реакции разнились от осторожного сочувствия до острого недоверия и, конечно же, воодушевления на пустом месте.

В случае с нонимони, например, реакции почти не последовало. Он воспринял это как очередной ярлык, который можно наклеить на меня и принять к сведению. Только спустя несколько месяцев после первого признания, во время ночного разговора, плавно перешедшего в жалобы на жизнь, он обмолвился на эту тему:

нонимони: А почему ты не используешь свои способности?

паддингтон2: Что ты имеешь в виду?

нонимони: Ты же говорил, что умеешь слышать чужие мысли. Наверняка так можно заработать кучу бабла

паддингтон2: Ты имеешь в виду сеансы, что ли? Я не могу выступать на публике… точно не один, разве что с кем-нибудь

нонимони: Не, не сеансы. Там все про разное думают. Про покер или что-нить такое

паддингтон2: Еще хуже. Я буду играть за других, буду принимать решения по их мыслям

нонимони: Если будешь цепляться за свои карты, то нет

паддингтон2: Это как?

И он был прав. Розданные карты могут быть «якорем», чем-то во внешнем мире, что возвращает меня снова и снова в мои собственные мысли, чем-то, что отделяет мой мир, мою игру от чужой игры. Я мог видеть и чувствовать карты всех, кто сидит за столом, мог понять, как они рассуждают, мог предугадать, когда они действительно собираются поднимать ставку, а когда блефуют, просто потому, что я чувствовал, что сам собираюсь сделать это. Но потом я смотрел на свои настоящие карты и падал обратно в свои мысли, в свою игру. Вдруг граница между моими мыслями и всем остальным миром проявилась. Это сработало.

Я начал с маленьких, частных игр на дому. Конечно, только поздно ночью, чтобы у меня в голове не было никого постороннего, кроме игроков за столом, никакого тумана лишних мыслей. Через несколько месяцев я уже начал подыскивать ту самую отдаленную ферму где-нибудь на севере, о которой мечтал. Но вдруг, окрыленный успехом, я решил слетать в Вегас, побыть там несколько месяцев и обеспечить себе безбедную жизнь раз и навсегда. Чтобы осилить долгий перелет, я накачал себя алкоголем и таблетками за минуту до посадки, а после приземления, когда все вышли, вразвалочку покинул самолет под изумленными взглядами стюардов.

Я и в Вегасе выбирал игры, проходившие в отдельных дальних комнатах, почти без публики, и постепенно увеличивал свой стек[4] и количество игроков, с которыми мог сидеть за столом. Между играми я вытаскивал свой блокнот, не только чтобы напомнить себе, что́ мне на самом деле нравится пить, и заказать ровно это, но и чтобы занести в таблицу характеристики игроков. Они думали не только о картах, но их настроение и мысли, даже если напрямую не касались игры, выдавали их дальнейшие тайные намерения. На каждого была заведена отдельная колонка.

Я уже мог жить и днем. Мог проводить сутки напролет за долгими играми, снова и снова побеждая, но также стараясь иногда проигрывать, чтобы не вызывать подозрений. Я был тем самым игроком, на которого все остальные поначалу смотрят свысока, – почти не разговариваю, тяжело дышу (из-за усилий, прикладываемых на то, чтобы обработать мысли, проходящие через меня) и бесконечно проверяю свои карты, что выдавало отсутствие опыта, неуверенность, может даже обсессию.

В конце дня я обналичивал фишки в кассе казино или клуба, в котором играл, и отправлялся пить и танцевать до поздней ночи. На следующий день после плотного то ли завтрака, то ли обеда я приводил в порядок мысли при помощи пары больших чашек кофе и снова отправлялся на охоту. Благодаря этому занятию я смог купить себе кусок земли на краю леса и построить большой дом из стекла, о котором всегда мечтал, – прозрачный, если смотреть наружу, непроницаемый, если смотреть внутрь, с огромным садом вокруг и с обстановкой, которую Даниэла окрестила «балаган-ну-что-за-балаган».

Однажды ночью в Вегасе, за неделю до возвращения домой, он ко мне подошел. Амнон, агент сыскной полиции, нонимони. Он сел рядом со мной и представился. Кажется, его голос тогда был другим. Голос я еще худо-бедно помню, но даже под дулом пистолета не смогу вспомнить лицо. Так вот, он предложил мне сотрудничать, быть тем самым «тузом в рукаве» у полиции. Он внимательно следил за моими играми в покер из диспетчерских комнат разных клубов, которые давали ему доступ после предъявления серьезной корочки, и у него создалось впечатление, что я говорю правду.

Я не помню ничего из нашего разговора, но когда я вернулся в Израиль и открыл дверь своего дома, то обнаружил на полу конверт с номером телефона, который мне следовало выучить наизусть, а сам конверт уничтожить. С тех пор я специальный помощник генерал-майора Амнона Аарони и лучший следователь в мире.

– Спустя неделю после того, как ты исчез, ограбили банк, – сказал Амнон, задумавшись. – Может быть, хотели удостовериться, что ты точно не приедешь, если что-то пойдет не по плану.

– Заложники?

– Не было. Но могли быть. Они ворвались в банк за десять минут до закрытия. Забрали все деньги, которые лежали не в сейфе, примерно двести тысяч. Сделай кто-нибудь глупость – и легко могли бы быть заложники.

– Сколько человек?

– Трое. Только женщины, судя по камерам. Женская банда. Такое нечасто бывает. Думаешь, она была одной из них?

– Нет, вряд ли она из тех, кто мог бы стать грабителем.

– А из тех, кто похищает и чуть не убивает?

– Мм… Пришлите мне фотографии с камер наблюдения, и скажу… может быть…

– Странно. Ради двухсот тысяч пойти на убийство? Еще и знакомая?

– Отправьте мне фото, и посмотрим, говорю же. Что еще произошло?

– Все, больше ничего особенного. Была парочка допросов, на которых ты бы не помешал: несколько подозреваемых в убийстве, еще один – как мы думаем, занимается наркотрафиком – и несколько молодчиков, которых мы застукали бродящими вокруг ювелирного магазина, – короче, ничего серьезного.

– Отправьте мне фото и информацию. Вдруг что-то щелкнет.

– Может, кто-то просто не хотел, чтобы ты в принципе путался под ногами, – рассуждал Амнон вслух, – может, они натворили что-то, о чем мы еще не знаем, а может, еще только замышляют. В любом случае тебе надо быть осторожным.

– Амнон, вам знакомы другие читатели мыслей?

– Кроме тебя? – спросил он. – Нет.

Я мог с тем же успехом спросить, изменяет ли он своей жене. Нет ни одной причины, по которой он сказал бы «да».

– Точно не знаете еще одного следователя полиции, который тоже читает мысли? Некто по имени Авруми?

– Кто это?

– Еще один читатель мыслей, его убили недели две назад, – ответил я.

На несколько секунд с той стороны повисла тишина.

– Никогда о нем не слышал, – сказал он, – а откуда ты знаешь?

– Друзья рассказали, – ответил я, наградив Мерав, которая лежала на кровати и жевала оладушек, глядя в потолок, пока еще не заслуженным ею званием. – Может быть, я не один такой.

– Меня наверняка привлекли бы к подобному делу, – сказал Амнон. Подумав секунду, он добавил: – Ладно, пока что старайся не светиться и дай мне навести пару справок.

– «Не светиться» – это мое второе имя, – сострил я.

– Знаю, знаю, – сказал он, – но сейчас будь еще более осторожен. И выходи на связь хотя бы раз в двадцать четыре часа.

– Слушаюсь, командир.

– Смейся сколько хочешь, но кто-то явно хочет тебе навредить, и он знает твои слабые стороны. То, что случилось, может быть и предупреждением.

– Ладно, ладно. Буду на связи. Отправьте мне материалы на мейл, я найду способ залогиниться и прочитать. Может, это даст нам что-нибудь.

– Осторожнее там, – сказал он и отключился. Ни пока, ни до свидания. Десять лет прошло, а он все еще не научился завершать разговор.

– Спасибо, – сказал я и вернул телефон Мерав.

Она забрала его у меня из рук.

– На здоровье, балбес, – ответила она, – и хватит уже болтовни.

– Хватит болтовни, – пообещал я.

Она вышла из комнаты, покачивая головой.

Я лег на маленькую кровать и уставился в потолок. Кто ты, Мерав? Ангел-хранитель читателей мыслей в этом грешном мире? Недавно узнала о моем существовании или знаешь куда больше, но не признаешься? Что-то тут не вяжется. Из-за умения читать мысли у меня атрофировался навык понимать, с кем имею дело, если только я не вижу его насквозь, как открытую книгу. Прошло много времени с тех пор, как я общался с той, кого не могу читать. Я привык легко понимать других людей, но сейчас вдруг оказался в ситуации, когда не могу постичь, как сочетание уверенности-безумия-рассеянности-душевности-непреклонности работает в ней, в этой женщине.

Мне надо вернуться домой. Проверить почту, узнать, как выглядели грабители, была ли Даниэла одной из них. У меня не было сомнений в том, что она хотела не убить меня, а лишь отключить на время, но версия с ограблением банка явно противоречила всему остальному, что она сказала мне в тот вечер. И все же две фразы, сказанные Амноном, засели у меня в голове. Женская банда. Такое нечасто бывает.

9

Бени Липкин не представляет, насколько важную роль он сыграл в моей жизни. Сомневаюсь, что он меня вообще помнит. Это был полноватый мальчик с золотистыми волосами, похожими сзади на пух, а спереди на мех. Не удивлюсь, если узнаю, что в средней школе он стал хулиганом, а немного позже – нервным банкиром со слишком стремительной походкой и вечно потеющими руками. Я, конечно, злорадствую. Тот факт, что благодаря ему обнаружилась самая большая проблема моей жизни, никак не связан с тем, каким человеком он был. Но в моем воображении он был – и остается – вестником апокалипсиса.

Я его видел трижды. За мгновение до того, как весь мир ворвался в мою голову. Шпион, подосланный всеми жителями Вселенной, чтобы удостовериться, что их мыслям действительно удалось меня взломать. Шпион, который сумел прокрасться незамеченным, пока его не засек луч полицейских фонариков, после чего, ухмыляясь, поспешно удалился.

Бени жил через три дома от нас, на той же улице. Такой же бело-серый пластиковый забор, такая же жухлая трава, как у нас. Гостиная семейства Липкин была светлее, чем наша, не так захламлена фигурками из темного дерева и толстыми коричневыми коврами, в ней было много молочно-белого стекла и светлой гладкой плитки. На одной из стен, я помню до сих пор, висела увеличенная фотография желтой хризантемы, а на ней крупная пестрая бабочка. Когда я впервые к ним пришел, мне показалось, будто я вышел на улицу. Недалекая матушка Бени Липкина в голубой узкой юбке и тонкой розовой рубашке, старательно застегнутой на все пуговки, подозвала его, представила нас друг другу и попросила его «показать свои игрушки». А после того, как он жестом скомандовал мне подниматься по лестнице в его комнату, пригласила мою маму составить ей компанию и выпить чаю с «каким-нибудь вкусным пирогом». Мама пошла за ней осторожно, легкими шажками идя в ногу с хозяйкой дома.

В своей комнате Бени предложил мне поиграть в электропоезд, и я почувствовал воодушевление и радость от вида новой игрушки. Может, это я почувствовал, а может, он. Как только мне надоедало играть во что-то, он тоже поднимался и начинал другую игру, и всегда это была та самая игра, в которую и мне внезапно хотелось поиграть. Я был не более чем послушной тенью, которая ходила за ним туда-сюда по комнате и радостно откликалась на каждое желание, возникавшее в нем. Может быть, я частично тоже приходил в восторг от некоторых игр и тоже хотел в них поиграть, но такое совпадение желаний, их сила, воодушевление, владевшее нами обоими, – что-то в этом было странное, неправильное, и я понял это только потом, когда снова оказался дома, один.

Я недоумевал, почему не хочу играть ни во что другое, почему не достаю пазлы с верхней полки, не вытаскиваю книжку или даже не предлагаю немножко поиграть в прятки, – во все это я так любил играть с мамой. Быть не может, чтобы мне доставляло такую радость пинать мячик туда-сюда или бегать с криками по дому с пистолетиком.