Дара

После этого я стал одержим ею, начал пробираться в шатер собрания практически ежедневно, стоя в Тенях, на женской половине, боясь выдать себя даже вздохом. Ворочаясь потом ночью без сна, я давал себе зарок больше не появляться в стане. Но уже в следующий полдень находил себя на том же месте, любуясь наклоном её головы, золотым завитком волос, все время выбивавшимся из-за уха, нежными пальцами, перебирающими амулеты, висящие на шее. Любовался и одновременно слушал уроки её отца.

Приходя, она сбрасывала сандалии и садилась, смешно поджимая под себя ступни. Ступни, на которых я готов был целовать каждый пальчик.

Учились пустынники странно. Мебели у них не было. Опускались прямо на циновки. Ничего не писали, лишь слушали. А Вождь говорил вещи странные, зачастую совсем невозможные. Говорил о том, что нет Света без Тьмы, как нет дня без ночи. Что нельзя убивать в себе желание, даже самое тёмное, стыдное, грязное. Ничто не создано зря. Нужно лишь понять зачем, придать ему форму, взять его силу, изменить направление, научиться контролировать, заворачивая в Свет; что оболочка человека временна, а Свет души вечен. И в каждом есть искра Неназываемого, частица Его сути. И суть эту развивать можно и должно. Растить, как пламя костра, питая силой. Темной. Потому что сила Света проста и ясна. Она ослепляет и порабощает.

Получается, племя использовало силу Тьмы? И темные желания? Всё это было не понятно.

Иногда он вскидывал голову от огромной книги, лежащей перед ним на полу, упираясь взглядом прямо в меня. Видел? Нет, вряд ли. Но наверняка, что-то чувствовал.

Амулет, напитанный Тьмой, надёжно скрывал меня в Тенях.  А пластина из Черного камня, которую Колдун смог оставить в самом темном дальнем углу шатра в один из наших официальных приездов в стан, давала мне теперь возможность перемещаться сюда, прямо от жертвенника.

Ритуал не простой, – расстояние все-таки на час ходьбы. Но теперь я знал, что могу ходить сквозь Тьму и за пределами Города.  Были бы здесь стены, было бы проще! Но мне досталась лишь опаленная черным пламенем тонкая каменная пластина под ногами, связанная ритуалом с жертвенником, с которой нельзя было сойти и Тьма, скрывающая меня.  Хорошо еще Колдун не спрятал пластину на мужской половине, где нас обычно принимали пустынники.

Мне бы остались лишь уроки.

Странно у них все-таки всё устроено. Стан вроде бы стоит свободно, без охраны, колыхаясь на ветру вымпелами родов, защищенный лишь по периметру воинскими шатрами, а пройти никуда нельзя.

Как будто глаза отводят. Сколько раз мы с Колдуном пытались свернуть то в сторону кузницы, разносящей звук ударов молота по наковальне по всему лагерю; то в сторону источника, находящегося в центре стана, но нет, – вроде и не запрещает никто, не сторожит, но дорожка под ногами стелется, стелется, шуршит песком, и вновь приводит к шатру собрания.

Стражник только сзади идёт, похмыкивает. Да и какой стражник, – мальчишка. Меч в ножнах хорошо не детский. Усы еще только над верхней губой светлыми волосками пробиваются.

Все они здесь светловолосые, голубоглазые. Как будто выбеленные светом. Но кожа, – не потемневшая от загара, не такая, как бывает у торговцев, приходящих с караванами в Город, продубленных солнцем, иссушенных ветром.

Да и в стане не жарко, ветер не обжигает. У шатров трава зеленая. Когда они траву-то успели вырастить? Вся пустыня высохла уже, а у них зелено. Дети на траве играют. Неужели скорпионов не боятся? Ведь если в траве подберется, так и не увидишь. А укус смертелен. Потом понял, – не боятся. Ничего они здесь не боятся.

Девушка идет с кувшином на плече, улыбается. Одежды длинные, струящиеся, по краю вышивка узором затейливым. Хочется присмотреться, а не получается. В глазах все как будто расплывается. Прошла неспешно, только песок под сандалиями шуршит. А улыбалась ли? Лица не запомнил. Только волосы. Былые. Распущенные. Вроде бы. А может и не распущенные? Все здесь вроде. Все не так, как кажется.

Мысль начнешь думать, – забывается. В договор хотели дополнительных плат ежемесячных вытребовать, забылось. Потом снова вернулись. Торговец их, Лойд Хаварт, сидит, улыбается радушно, – Что-то забыл, Князь?

Вроде забыл, а что не помню, – стою, – дурак дураком.

Торговец еще шире улыбается,

– Хорошо, что вернулись. Мы хотели предложить выплаты в Город. Ежемесячные.

Я дернулся, вспомнив, и подписал дополнительный пункт. Домой приехали, в свиток заглянул, – прописана сумма, что и хотели получить. Позже понял, – я же её не назвал. Или назвал? Что же это за пустынники такие?

А потом увидел Дару. И другие женщины меня перестали интересовать. И в стане, И в Городе. Я просто перестал их замечать.

Любимую наложницу, пришедшую как-то ночью в мои покои без спроса, велел продать, -пришлым, чтобы никогда больше не видеть. Правильнее было бы, конечно убить, тем более, что и повод был, но потом передумал.

Что-там Вождь говорил про тело как Сосуд, хранилище Света. Тело было молодым, жарким, вспыхивающим от моих прикосновений мгновенно. Не понятно было только, откуда в ней взялся Свет.

За оскорбление Князя полагалась смерть. А что это как не оскорбление, если тебя видят голым и беззащитным? Пожалел. Хотя и обманывал себя, что решил по Справедливости. Ведь она уже спала в моей постели. Могла и ошибиться, приняв разовое разрешение за постоянное приглашение.

А стражника казнил. Сам. Потому что он, как раз приказ нарушил.

Да и мысли в его голове вертелись пакостные, нечестивые. Подсматривать собирался. И за Князем, и за чужой Женщиной. Дурак. Думал не узнаю.

Остальных наложниц тоже велел продать. А сам поехал к Вождю, просить отдать мне его дочь.

Вождь ответил категорически, – Своих за чужих не отдаём.

Колдун тогда спросил, это твоё последнее, слово, Вождь? – и по возвращению в Город предложил мне другой план.

С воплощением пришлось повременить, да и сама подготовка заняла немало времени. Но тогда казалось, что всё пройдёт просто. Каким самонадеянным я был! С этими пустынниками никогда просто не было.

Прав был Колдун. Слова Вождя ядом проникли в моё нутро, меняя и перестраивая Тьму, казалось развеивая её, нарушая сами основы. Справедливость больше не казалось единственно правильным мерилом.

Вестник прискакал в полдень. «Если Князь не передумал, то ритуал будет проведён завтра на рассвете».

Князь, не передумал! – я считал часы, стоя на городской стене и глядя вниз, на кочевой стан.

 Хотел попросить Колдуна, отвести меня к Даре, но его нигде не могли найти.

Колдун исчез из Города. А я считал его своей правой рукой. Почти другом. Хотя слово Друг звучало странно, напевно, из языка детей пустынь. В нашем, – такого понятия не было.

Жрец, связавший нашу Тьму на рассвете, связал и наши души, – там, где они соприкасались, давая возможность понимать друг друга, почувствовать Тьму друг друга.

Обычно мужчине после обряда доставалась Сила, женщине – Слабость. Поэтому-то и нельзя было трогать чужих жен. Владея чужой слабостью можно управлять миром.

Колдун исчез вместе с амулетом, позволяющим мне понимать детей пустынь. Хорошо еще, что вестник принёс послание на нашем языке. Иначе бы я не понял.

Хотя, если вспомнить, они всегда говорили с нами на нашем языке. Не идеально, но понятно. Странно, когда только успели выучить?

До рассвета следовало помыться, одеться, и выйти за городскую стену. В городе нам не советовали оставаться, – во избежание, так сказать. Во-избежание чего, – непонятно. Но рисковать никто не стал.

Вождь ждал нас у городской стены. Один. В Руках табличка. Выглядело всё как-то слишком просто. Нас осталось не более сотни. Если считать по мужчинам.

Женщин и детей в расчет никогда не брали. Хотя они естественно стояли здесь же, как и старики. Мужчины без оружия, все босые, у женщин нет украшений. Вообще никаких предметов. Нательная рубаха, волосы распущены. Все как было велено.

Вождь поднял на меня глаза. Бледные, серебряно-голубые, они обещали мне смерть.

Глава 7. Ритуал

– Я попрошу Милосердного остановить солнце, чтобы оно не взошло, – приблизившись, Вождь смотрел на Князя и как будто сквозь него; все затихли, боясь проронить хоть слово.

– Вы же забудете сейчас обо всём. Выбросите из головы все желания, мысли, страхи, почувствуете пустоту внутри, разрешите быть себе изначальному, – Князь, внутренне холодея, понял, что с момента его приветственного жеста, Вождь ещё ни разу не разомкнул губы.

– Ай, да пустынник! – подумал Князь, – Даже Колдун так не умел.

Заканчивался предрассветный час.

– Не гоните Тьму, но и не подчиняйтесь ей! – голос Вождя, звучал казалось для всех и никого в отдельности, гулко возникая сразу в голове, наполняя собой, создавая звенящую пустоту внутри, вытесняя все мысли и ощущения.

– Впустите внутрь Свет Вездесущего, как этот мир впускает солнечный свет, – не повышая голоса, он смог быть услышан каждым, – от воинов, стоящих сразу за спиной Князя, до стариков, замыкавших ряды, и находящихся ближе всего к городской стене.

– Для каждого из вас, солнце взойдет сегодня в разное время. Сейчас, когда души ваши открыты Милосердному, – просто поднимите глаза и протяните руки к небу, становясь сосудом для Света! – звучало как-то слишком просто и дико одновременно. – А когда почувствуете наполнение, – закройте глаза и опустите руки.

Вождь продолжал говорить какие-то казалось, обычные вещи о том, что никто не знает себя до конца, ведь лишь впуская в комнату свет, можно увидеть то, что пряталось в темноте, что даже пустыня оживает, нужно лишь оросить её, дав солнцу делать свою работу;

Голос лился без перерыва, слегка растягивая слова, отчего они звучали странно певуче.

Заглянув, казалось в самое естество, подготовив каждого, как хороший виночерпий омывает и готовит кувшин перед тем, как налить в него дорогое вино, – Вождь начал Ритуал.

Люди застывали, послушные Голосу, поднимали руки, каменея; застывало само время.

Стих ветер, шепчущий свою первую рассветную песню, зависла в небе маленькая пестрая птичка, неожиданно прервав утреннюю трель. В воздухе повисло марево. Краски выцвели. Мир стал серым.

Хаварт воздел одну руку к небу, держа в ней небольшую табличку, вторую, с посохом, направляя на стоящих перед ним людей, – и разомкнул губы.

Голос его теперь не плыл над пустыней, он грохотал набатом заполняя всех и каждого, останавливая время. Обрываясь на уровне, уже недоступном человеческому слуху, а может и не обрываясь вовсе.

Казалось, весь мир подчинился этому Голосу, покоряясь. И когда казалось, что грохот, пульсацией своей разрывающей барабанные перепонки, убьет все живое, Вождь произнёс Имя.

Имя, которое нельзя было ни запомнить, ни повторить. Оно звучало, рождаясь на границе восприятия, самым тихим шелестом, поднимаясь и увеличиваясь, в росте своем, взметнувшись вверх, грохоча обвалами в далеких горах, и раскалывая небо.

 Через раскол этот упал луч Света. Поначалу тонкий, как линия, он, постепенно расширяя разлом, усиливался, становясь все ярче, горячее, набирая плотность и объем, заполняя собой пустоту, созданную Вождем.

Спросив согласие на прохождение ритуала, Вождь не сказал, что чем позже человек пройдет ритуал, тем жестче свет, принимаемый им.

Ведь если можно выдержать час, спрессованный в минуту, то невозможно выдержать силу полного раскрытия, спрессованного в миг. Сосуд, даже наполненный Тьмой, все равно сосуд. Чем он больше, тем больше Света способен принять, Света, выжигающего Тьму.

Полное раскрытие сжигало душу также, как Полуденное Солнце сжигает любую жизнь.

Время нельзя перескочить. Его нужно прожить. Так и раскрытия происходят не автоматически. Постижение каждый совершает сам, и только когда он к нему готов.

Ритуал этот существовал с незапамятных времён, данный еще первому Хаварту.

Дети пустыни проходили его во младенчестве, принимая первый и единственный луч Света, учась с ним жить, постепенно раскрывая законы мироздания.

Пришлые также проходили Ритуал на рассвете, всегда с добровольного согласия, как обряд вступления в племя. И чем чище была душа, тем легче человек проходил Ритуал.

У каждого из Хавартов были собственные раскрытия. Кто сколько мог, тот столько и вмещал.

У каждого в племени было своё место, своё имя, свой путь.

Лишь Вождь, принимая Посох и имя Неназываемого, впрессованное когда-то, в расплавленный Ритуалом песок, терял своё имя, присоединяя к себе суть каждого, объединяя собой всех и становясь просто Хавартом.

К Милосердному нет длинных дорог и неправильных путей.

Можно было учиться всю жизнь, можно было спать на уроках.

Закон гласил: ты часть Мироздания, его неделимая крупица.

Ни Жизнь, не принадлежит тебе, ни Смерть. Лишь Выбор. Сиюминутный, каждомгновенный выбор между Светом и Тьмой, принятие своей темной стороны, умение запеленать черноту души в сияние Извечного.

Когда у Вождя родился четвертый сын, ему дали имя Рам. Охотник.

Его слух с детства был так тонок, что различал шорох змеи, ползущей за границей стана. Вот за разделыванием этой змеи и застал его отец, когда мальчику едва исполнилось три года.

Рам резал змею на куски. Начиная с хвоста. Живую.

Убить ее сил у него не хватило, но, как он потом объяснял, – хватило сил попросить не шевелиться.

– На каком языке ты просил змею? – спросил тогда отец,

– Ну конечно на змеином, – ответил Рам, – Она же не понимает язык Хавартов.

Праздник трехлетия должен был состояться вечером. И Суть ребенка, еще до недавнего времени скрытая за пологом младенчества, так ярко проявилась впервые.

А сам он, лишь недавно отнятый от материнской груди и переведенный утром на мужскую половину шатра, грустя и скучая по шумной, веселой матери, сумел незаметно и тихо исчезнуть из-под надзора старших братьев и найти себе развлечение.

– Ты будешь Охотником, – сказал тогда отец, возлагая руку на голову мальчика, и отвел его к охотникам на учебу, предварительно заставив сына убить змею, выпущенную из плена гипноза.

Вот тогда Раму было по-настоящему страшно. Наверное, в первый и последний раз в жизни.

– Охотник всегда принимает бой, – сказал ему отец,

– И бой этот, единственное, что судится по Справедливости. Жизнь против Жизни.

Рам до сих пор задавался вопросом, что бы сделал отец, если бы змея победила? Ведь у мальчика в руках был лишь детский кинжал, который вручают трехлеткам при отлучении от матери, а змея была с него размером.

– Наверное змея была ослаблена от ран, – подумал тогда Рам, и отец был уверен, что у мальчика есть все шансы на победу.

Но точный ответ он не знал и знать не хотел, поэтому вопрос так никогда и не задал.

А потом годами учился жить с этим страхом смерти, загнанным в глубину, ощущением, что каждый твой миг может быть последним.

Никто в племени не умел лучше него выследить зверя, никто не знал, как отвести взгляд дикому буйволу во время гона.

Рам с одинаковой легкостью понимал и язык птиц, и язык зверей.

 Но никогда больше не останавливал он их гипнозом во время охоты.

Забрать чужую жизнь, можно лишь положив свою на вторую чашу весов.

Если, конечно, не брать в расчет жетон на убийство, который выдавал совет Старейшин для приведения приговора в исполнение.

Убийцу перед закатом выпускали за Стан. Палачей в племени не было. Жетон на рассвете получал кто-то из кровников.

Впрочем, и здесь Жизнь была против Жизни. Из пустыни возвращался лишь кровник. Если не погибал, конечно. Ну, или, если, убийца не принимал Нить Милосердного, скрываясь в Убежище. Не всякий решался, потому что это такое спасение, что хуже смерти.

Кто-то, в племени, идя по пути раскрытий, достигал высот мудрости, пророчеств, умел чувствовать силы природы; кто-то видел болезни и умел их лечить; кто-то понимал силы земли; а кто-то просто жил. Каждый шел по своему пути.

Главным было не нарушать закон. Да и дураков не находилось. Порча выходила сразу, проявляясь гниющими зловонными пятнами на теле, руках, иногда обезображивая лицо, становясь видимой всем. Таких людей отделяли за стан. Для очищения. Иначе болезнь расползалась по одежде, предметам, жилищу.

Если человек не проходил собственный суд, не менялся, то в стан он уже не возвращался.

Внутренняя гниль убивала быстро.

Хотя даже и без этого, в пустыне выжить было нельзя. Благодать за пределы стана не выходила.

Побывав в Черном Городе, увидев Тьму, наполнившую там все и всех, Вождь точно понимал, что окончание сегодняшнего Ритуала для многих городских совпадет с окончанием жизненного пути.

Еще до полудня, Вождь надеялся избавиться от неизвестно как случившегося зятя.

Он ничего не знал о тенях и не поверил Дарину, разбудившему его ночью криками о том, что Дара будут Черной Княгиней. Сны вещи ненадежные, а Дарин слишком любил сестру. Мог и выдумать.

Первыми отмерли дети, их ауры окрасились свойствами души. Вместо серых, стали разноцветными. Дети всегда легко принимали Свет.

Отмер князь, его багровая аура приобрела золотой оттенок. Воин. И Торговец.

Начали приходить в себя женщины. Женское любопытство и вера в чудеса сильнее страха смерти.

Многим понадобится сегодня помощь врачевателей.

 Свет беспощаден и входя в душу, открывает её полностью, показывая всю неприглядность Тьмы. С этим еще нужно научиться уживаться.

Мужчинам было тяжелее всего. Многие придут в себя лишь через несколько дней. Несколько человек погибло. И с этим ничего нельзя было теперь поделать.

Кровь на руках Князя. Груз на плечах Вождя.

Когда все закончилось, Князь подошел к будущему тестю. Хотя почему будущему? Метка на руке Князя никуда не делась, – Я сделал то, что ты хотел, Вождь, – черные глаза смотрели жестко, -Когда обряд единения?

Хаварт окинул его нечитаемым взглядом, задержавшись над головой Князя. Через кроваво-золотую ауру проступало зарождающееся сияние. Аура Вождя. Самое жесткое принятие. Изменение от Я до Мы. Способность присоединять и объединять души народа.

– Если ты будешь в силах, – то после заката, когда выйдет первая звезда,– не торопясь проговорил Вождь.

– А что не так, с моими силами? – удивился Князь.

Вождь усмехнулся,

– Еще не вечер, – и показал тому за спину,

– Уверен, что твои люди готовы к празднику? – и развернувшись, побрёл в стан.

Князь оглянулся. Жители города, многие из которых, годами не выходили за крепостную стену, сейчас выглядели в большинстве своём крайне растеряно. Они сидели, стояли, некоторые просто лежали на земле с глупыми выражениями лиц. Кто-то рыдал в голос. Кое-где дымились обугленные пятна. Среди всего этого хаоса бегали дети.

– Мы справимся до вечера, – ответил Князь, поворачиваясь к Вождю.

За спиной никого не было. Лишь ветер гнал по пустыне куст верблюжьей колючки.

Глава 8. Свет и Тьма

Отец вернулся с ветром. Прошелестел внутрь тихим сквозняком, отодвинувшим полог шатра, и вышел уже человеком.

Пустыня унесла куст верблюжьей колючки. Он стоял в парадном ритуальном одеянии, уставший, разом похудевший. Лишь глаза сияли Светом Неназываемого.

Обычно после таких ритуалов отец не выходил подолгу, иногда оставаясь внутри на несколько дней.

– Возвращаю себя в человека,– говорил он, улыбаясь в усы, когда я маленькая, еще рисковала задавать вопросы.

Отвечал он всегда, но понимать многие вещи я стала лишь спустя годы.

– Мы рабы перед Светом, потому что невозможно противостоять Милосердию. Ведь если капля воды питает росток, то водопад убивает всё живое. Свет нужно контролировать также жёстко, как и Тьму.

После Ритуала к нему запрещалось обращаться и с просьбами и вопросами.

Я сидела под навесом, молчала, пережидая. Подняла на него глаза. Как, наверное, это здорово, когда мир открыт и однозначен. Когда нет сомнений и страха перед будущим, когда можешь прочитать каждую мысль любого существа, увидеть его воспоминания, забрать его боль, вылечить его душу…

Я дёрнулась. Вот дура! И опустила глаза, заливаясь краской стыда.

– Ты не виновата, – отец смотрел на меня и внутрь меня, будто заледенев, не двигаясь, лишь голубое сияние, плескавшееся в глазах, отличало его обычного человека. И меняло всё, также как луч солнца, упавший на водную гладь, меняет всю поверхность на что-то непостижимое, сияющее. Вроде бы и вода, а смотреть невозможно.

Я вновь заглянула ему в глаза, обмирая от страха и боясь найти там осуждение? Гнев? Презрение? И понимая, что совершила, возможно, самую большую ошибку в своей жизни.

Если бы я все рассказала ему вчера, когда мы приехали, наедине, можно было бы сохранить это в тайне. Отец всегда говорил, – Что происходит в шатре,– из шатра не выходит.

Не сегодня. Сегодня он был единым сосудом Света. И то, что принимал, – узнавали все. Ну, если конечно, был вопрос. Ответ на пустое место не приходит.

Так и я, заглянув в это сияние, узнала о том, что Князь в ожидании Ритуала провёл бессонную ночь на городской стене, что он ждёт обряда со мной, что его аура стала тройной. А ведь редко, когда душа выдерживала силу сплетения двух путей.

– Ты не виновата, – отец легко коснулся ладонью моих волос, и развернувшись, ушел в шатёр. Легкость его касания никак не совпадала с тем, что я увидела в его глазах.

Полог опустился.

В такие моменты мне казалось, что внутри не шатер, каждый уголок которого заполнен знакомыми с детства вещами, а другой мир.

Пустота черного каменного мешка, в котором я сидела позапрошлой ночью не была так страшна, как та тишина, что скрывал сейчас этот полог. Тишина, невозможная для живых.

Мы все шевелимся, дышим, двигаемся. Сейчас я не слышала изнутри не звука. И входить в шатер было строжайше запрещено.

Но у меня не было другого выхода. На плохо слушающихся ногах я подошла к входу.

Мне нужно было, чтобы отец отменил принятое решение. Решение, последствия которого изменят жизнь всего племени.  Решение, которое положило на одну чашу весов мою честь, а на другую, –  жизнь всех людей, прошедших сегодняшний Ритуал.

– Отец, они приняли Свет! Это нерушимо! – я отодвигала край полога, не пытаясь зайти, обманывая себя, как когда-то в детстве. Заходить внутрь нельзя, но про открывать завесу ничего сказано не было.

На меня обрушился грохот и свет. Казалось, что в шатре бушует солнце. Ослепленная и оглохшая я шарахнулась назад, опуская ткань. И бросилась в свой шатер, сбивая всё на своём пути, падая и вновь поднимаясь, задыхаясь от ужаса и боли.

Если бы у нас была обычная семья, то шатер наш выглядел бы, как и другие, стоящие вдоль дороги, повернутые входом наружу, с навесом над циновкой, на которой хозяин дома обычно принимал гостей, и где сидели мужчины после длинной рутины ежедневых дел, ведя неспешные разговоры и попивая обжигающий отвар.

Если вечер был холодным, то гостей принимали на мужской половине, куда жена хозяина приносила через внутренний проход угощения и напитки. В женскую часть заходил лишь хозяин. Точнее, в сам шатер, в котором проходила жизнь всей семьи, с очагом в центре, на котором готовили еду, грелись вечерами, сидя на тюфяках, разложенных по кругу, Единственным, что отделялось завесой, было родительское ложе. Туда детям вход был запрещен. Кроме ребенка, которого мать кормила грудью, и которого переводили в общее помещение после праздника трехлеток, забирая его от власти матери во власть отца.

Когда мальчику исполнялось двенадцать, и его сущность выходила из-под отцовской опеки, он мог поставить себе шатер, примкнувший к родительскому, но с отдельным входом. Обретая пару, он переносил свой дом на свободное место неподалеку, расширяя его, отделяясь таким образом от родителей, увеличивая место рода.

Наша женская половина была мертва. Насколько я знаю, отец после смерти матери, ни разу не лёг больше на её ложе. После отделения братьев во вторую половину вообще не заходили. У меня был свой шатер. Примыкающий к отцовскому, но отдельный. Отец построил мне его своими руками в тот день, когда у меня началось женское. Отделив от своей сути, наложив запрет на вход в шатер любому, в том числе и себе.

– Дом, – место твоей женской силы, – говорил он. Место, куда ты приносишь страхи и где принимаешь решения. Место, которое лечит твою душу и укрепляет твоё тело.

Здесь я просидела весь вчерашний день после возвращения из Города. Вспоминая, каждое мгновение из произошедшего и только сейчас начиная осознавать случившееся. Мучимая страхом и волнением. Не в состоянии принять решение.

Здесь я и просидела весь вчерашний день после возвращения из Города. Вспоминая, каждое мгновение из произошедшего и только сейчас начиная осознавать случившееся.

Отец вызвал меня, лишь когда на закате собрались все братья, примчался Лохем, которого похоже никто не ждал, и загнавший лошадь, чтобы успеть на Совет. Старейшины, перед принятием решения, выслушивали всех.