скачать книгу бесплатно
Он задумчиво постучал по пачке «Голуаз» и добавил – не гордо, но и не застенчиво:
– И ты не перечитывала бы эту мою книгу. Кстати, интересно, как она звучит в переводе? Надеюсь, все метафоры остались целы, это ведь не сюжет, с которым ничего не случится, как его ни переводи.
Можно ли в переводе уберечь метафору от перевода? Надо будет подарить ему автореферат.
Мой старый знакомый затянулся очередной «Голуаз»:
– Чем в меньшей степени один из двух твоих домов, в отличие от другого – действительно твой, тем в большей степени небо – другое… Все полюбившиеся тебе пятнадцать страниц – об этом, помнишь?
В транзисторе включили глушилку, да и поезду всё равно пришлось вернуться – собрание закончилось. Римка взяла свой куб-ридикюль, и мы втроём расправили затёкшие кости. Или мышцы – я толком никогда не знаю, что именно затекает.
Кубическая сумка в сочетании с джинсами и шевелюрой придавали Римке шарм в стиле Аннабеллы или Мари Джоли.
– Ты, Агальтинова, разнузданнейшая особа, – похвалила я Римку. – Стиляга без страха и упрёка.
Светка возразила:
– Ты что, Анька, стилягами называли мужиков! А нас – побоюсь даже сказать, как. Ну, то есть не то чтобы непосредственно нас, а нас как класс.
– Это зависит от системы ценностей называющего, – не стала я спорить. – Вернее, бесценностей.
Мы вышли из бьющих по не одному месту дверей, толпа рассосалась, и можно было подвести итоги.
– Так вот, Южина, – сказала Светка, когда мы прошли первый памятник и пошли в направлении второго, – ты, оказывается, – гремучая смесь буржуазной националистки с великодержавной шовинисткой.
Надо же! Что-то, значит, всё-таки услышала. Я целиком, как говорится, и полностью согласилась:
– И это мне говорит великодержавная сионистка!
Гельфандша громогласно расхохоталась – в радиусе метров двадцати никого не было, поэтому хохотать позволялось на любую тему:
– Прошу называть меня просто пархатой казачкой.
– А меня, – добавила Римка, – безродной космополиткой.
Мы со Светкой остановились и неодобрительно посмотрели на неё.
– Какая же из тебя безродная космополитка? – осадила её Гельфанд. – Агальтинова не может быть космополиткой.
– Разве что просто безродной, – поставила я точку, и мы захохотали так, что железнодорожница выбежала из своего домика узнать, не случилось ли чего с поездом.
– Вчера по «Голосу» Кэта Стивенса передавали, – сообщила Римка.
– Неужели не глушили? – удивились мы.
– Нет, я даже записала. Могу дать послушать, если будете продолжать называть меня разнузданной стилягой. Ну, я побежала, у меня вечером – важное дело, нужно халат привести в порядок.
Мы знали, что Агальтинова в гости ходит с халатом и тапочками, и всё это умещается в её кубическом ридикюле.
– Ты называешь удовольствие делом? – усмехнулась Светка.
– Самое главное дело в нашей жизни – это получение удовольствий, – пояснила Римка и ушла, что-то нащупывая в кармане джинсов, – возможно, соверен на дорогу.
6
Интересно, что значит «бишь»? Не как часть слова вроде «любишь», а как полноценное слово. Вот решила сказать: «Так о чём бишь это я?» – и рассмеялась сама себе. До чего же трудно временно перестать быть лингвистом! Наверно, перестать постоянно – было бы проще, но я не соглашусь даже на временно.
Итак, я шла с пары по теории перевода и думала, как бы я, будь я на месте Ивана Кашкина, а лучше – на своём, перевела название моей любимой пьесы.
«Как важно быть серьёзным» – с профессиональной точки зрения так же несерьёзно, как и «Как важно быть Эрнестом». Что ж поделаешь, если автор любит играть словами, а многие слова для игры не подходят? Это в английском языке «Эрнест» и «серьёзный» – на слух одно и то же, и было бы грешно не поиграть ими. А в русском было бы грешно наоборот.
Он жутко волновался, хоть никогда и ни за что на свете не подал бы виду. Подъехал на экипаже к самым колоннам театра Сент-Джеймс, впервые в жизни дал вознице соверен вместо пенни – тому теперь хватит чаю до конца дней его правнуков, – вошёл в зал, когда там уже народ сходил с ума почти как в «Менадах», – и в партере, и на всех трёх или четырёх ярусах, я точно не помню. От начала до конца он бы не высидел, не смог бы притворяться беспечным целую вечность, да ещё и в перерывах отпускать ожидаемо неожиданные шутки.
Народ требовал автора, как на заклание. Он пробежал по проходу, запрыгнул на сцену и сказал, усмехнувшись и не поздоровавшись, и уж тем более не кланяясь:
– Рад, что моя пьеса нравится вам почти так же сильно, как и мне.
Пару раз похлопал публике, как будто хлопнул театральной дверью, и ушёл, теперь вызывающе не спеша, нащупывая в кармане немыслимо зелёного пиджака ещё один соверен.
Ах да, чуть не забыла – вечно я забываю важные детали. Возле прохода, в третьем или четвёртом ряду, кто их там считает в такой спешке, сидела дама с веером и спутником – судя по всему, мужем, причём идеальным. Взглянув на даму, он понял, что она заслуживает чего-то менее идеального, вынул бутоньерку – свою традционную хризантему – и бросил ей на колени.
Я спустилась на четвёртый этаж и решила, что если перевести нельзя, то переводить не нужно. Вообще-то многое переводить хоть вроде бы и надо, всё равно нельзя. А уж если и впрямь не нужно – то нельзя тем более.
Только что Владимир Лазаревич рассказал об Иринархе Введенском – о его переводах Диккенса. Введенский, как и я («ты, Аня, будешь жить вечно, – говорил Владимир Лазаревич, – потому что не пьёшь, не куришь и от скромности более чем не умрёшь»), Ввведенский тоже считал, что переводить нужно не букву, а дух, поэтому перевёл простую фразу не «Он поцеловал её», а так, как требовала ситуация: «Он запечатлел поцелуй на её пурпурных устах». В другом случае перевёл бы по-другому: «Он чмокнул её», например. Или, как сказала бы Светка, не самый активный человек на свете и поэтому, наверно, сторонник английского пассивного залога, «она была им чмокнута».
День был нескончаемый, таких дней не бывает много. Солнце бесшумно, без издёвки, без горячечного бреда лилось бесконечным потоком с бирюзового то ли неба, то ли моего любимого, но опрокинутого, запрокинутого надо мной моря. Так бывало раньше, давно-предавно, и только по воскресеньям, а вот ведь случилось в будущем, и в самый вроде бы будний, будничный день. Праздники я недолюбливаю, в них праздновать – требуется и положено, а вот в такой небудничный день – светлый-светлый, или, как у Тарковского, белый-белый, на тебя с запрокинутого неба-моря льётся счастье – не хочешь, а захлебнёшься. Да и хочешь, конечно.
Я барахталась и захлёбывалась, и тут-то он меня и заметил, хотя я проходила мимо, никого не замечая.
Я не потому его не заметила, что он был незаметен, а потому, что не знала, как быть с названием пьесы, и одновременно покатывалась от Светкиного пассивного залога. Попробуй не заметь меня в подобной ситуации! Да и только ли в этой?
– Чем могу? – спросил он с вальяжностью опытного мужчины, но меня-то не обманешь: зачем опытному демонстрировать опытность?
– А что вы можете? – не сдержалась я.
Сдержишься тут, когда такой мужчина!
Он посмотрел не на свои часы, а на мои – или так меня оценивал, начиная с запястий, – и сказал без вальяжности, что давало ему шанс:
– У меня закончились пары, а на партсобрание в этот раз не пойду.
– Так вы, отец Фёдор, партейный? – догадалась я.
– Александр, – представился он, – ещё ни разу не был отцом.
– Анна, – представилась я, – ещё ни разу не была матерью.
– Я не партейный, ты не подумай. Просто комсорг группы.
Врать не буду: мне совершенно не казалось, что мы знакомы целую вечность. Врут не только календари, но и заезженные романы.
На площади возле кукольного театра есть кафе-ресторан, там дают горячий шоколад, и там было тихо. Никто не толпился.
– Наверно, это напоминает Францию, – сказал Саша. – Пока точно сказать не могу, но надеюсь, что это кафе не закроют до тех пор, пока смогу наконец-то.
Это был настоящий горячий шоколад, совсем даже не какао.
– Мой профиль – Англия, – сказала я. – А твой?
– А мой – Россия шестнадцатого века, зачем далеко ходить? Точнее, торговые связи в эпоху Ивана Грозного. Это у меня в обозримом будущем будет такая диссертация.
Я удивилась:
– А разве тогда с кем-нибудь торговали? Я думала, в основном рубили головы и пытали лампой в морду.
Саша, что дало ему ещё один козырь, и не подумал снисходительно улыбнуться.
– Ещё как и сколько! Окно в Европу прорубил совсем даже не всемирно известный фанатик, запечатлённый в бронзе и учебниках весьма средней школы.
С тем, что женщины любят якобы ушами, никто из моего дамского окружения никогда не был согласен.
«Я ушами – слушаю, – как-то заметила Светка. – Иногда хлопаю, иногда их навостряю. Ещё они у меня часто мёрзнут. Как ими в таком состоянии полюбишь, да и в любом другом тоже?»
Или, как сказала когда-то мама, «любить ушами – слишком для меня радикально. Впрочем, я не пробовала, ничего конкретного утверждать не стану».
Да и с тем, что мужчины любят глазами, не соглашусь: пялиться и любить – совсем ведь не одно и то же.
– Ты не согласен с тем, что он якобы Россию поднял на дыбы? – бросила я пробный камень. Оказывается, камень попал в нужный огород. А ещё заезженные романы рассказывают, что женщины болтливы, – с логическим ударением на женщинах.
– На дыбу – так было бы правильнее сказать. Хотя для любого «первого» и «великого» нет существенной разницы между шпорами и шорами, между взнузданной лошадью и осчастливленной толпой. Всё, что он может и чего хочет – это заставить свою кобылу победоносно ржать на попадающих под копыта, равно как и блеющих и млеющих от священного трепета вперемешку с восторгом.
Я допила уже не очень горячий шоколад и заметила:
– По-моему, Пушкин хотел похвалить Петра и то, что тот сделал. Город вот построил… Не зря же он говорит «Люблю тебя, Петра творенье».
Саша сердито усмехнулся – сердито не на меня, разумеется:
– Аня, скажи, пожалуйста, как будущая мать будущему отцу, что важнее: то, что родители хотели, скажем, девочку, или то, что у них родился, скажем, мальчик?
Я кивнула и захотела мальчика, но Саше об этом не сказала – наверно, чтобы он не подумал, что я вздумала любить ушами.
– Мне совсем не интересно, – добавил он, – чего якобы хотел автор, в данном случае Пушкин. Главное – то, что у него получилось. А у него в данном случае очень даже получилось. Получилось объяснить, кем был Пётр Первый: насильником и убийцей, самовлюблённым, как все диктаторы. И таким же диким, как то жуткое наводнение. Я считаю «Медного всадника» началом нашего Серебряного века. Без этих стихов разве наступил бы Серебряный век? Чтобы сказать своё слово, нужны звуки, из которых это слово сложится. «Медный всадник» – азбука звуков для нового слова, азбука языка Серебряного века. Это вам, – чего это он со мной опять на «вы»? – не виртуозно-тривиальный «Онегин» с полукрепостной Татьяной, которую кто-то кому-то «отдал», и не бахчисарайско-цыганские роковые страсти, из которых могли произрасти максимум индийские двухсерийные фильмы, а уж никак не Серебряный век.
Я рассмеялась:
– Предлагаешь вытянуть «Онегина» в одну прозаическую строку и убедиться, что в нём нет смысла? То, что нельзя сказать прозой, не следует говорить стихами?
Саша удовлетворённо, но не снисходительно кивнул:
– Ты читала Писарева.
– В восьмом классе, – подтвердила я. – Хорошо, что мы его не проходили. Зоя Павловна мне его дала почитать не по программе. Это моя учительница русской литературы.
– А «Медный всадник», – продолжал Саша, – от вытягивания вытянет ноги. В этом, думаю, отличие стихов от рифмованной прозы, какой бы навязанной и вставленной в программу она ни была.
– Но всё-таки Пётр Первый – всеобщий кумир, как ни крути.
Он пожал плечами:
– Я совсем даже не ревизор и не комиссар Фурманов и не считаю Александра Македонского героем, ломай стулья или не ломай. В этой же категории у меня – Пётр Алексеевич Великий, Иван Васильевич же Грозный, Наполеон без отчества Бонапарт и прочие вершители, свершители и сокрушители. Их наберётся на целый народ, и не один, но что толку от такого народа?
– Отвергаешь роль личности в истории?
Саша допил шоколад, у него и у меня постепенно превратившийся в какао.
– Какие же это личности? Александр II – личность, и поэтому памятника ему нет. Личность отличает от безликости наличие уникального лица, а диктаторы – все на одно лицо: и они сами все как один, и те, кому они диктуют. Хотя многие воспринимают диктат как необходимый и полезный диктант с работой над собственными же ошибками. Эти многие уверены, что вся их жизнь – сплошная ошибка, вот и работают над ней не покладая рук и складывая головы.
Мне захотелось успокоить его, хотя он выглядел спокойным, но я риторически спросила:
– Ты собираешься всё это защитить?
– Те, кто ставит памятник диктатору, – не ответил Саша, – думают, что это памятник спасителю. Но Спаситель приходит туда, где нет заранее подготовленной почвы. А диктатор приходит только на заранее выложенный для него асфальт или брусчатку. Как Пётр Алексеевич, изничтоживший пятую или даже четвёртую часть населения России для прорубания уже давно открытого, хотя и не распахнутого окна. Как и его «тишайший» папенька со своим верным опричным патриархом Никоном.
– Ты и вправду думаешь, что диктатор приходит туда, где его уже ждут?
– Конечно! Ждут и заждались. Собственно говоря, диктатора ждут всегда, сколько бы ни заявляли обратное. А Спасителя никто не ждёт, хотя распинаются, что ждут. Впрочем, распинаться и распинать – это они умеют.
«Я более чем такого же мнения, – подумала я, – мы с папой это обсуждали, когда он ещё был жив, но, как сказала бы Гельфанд, кто на меня нападает, чтобы я это защищала? Впрочем, пока не защищаешься, они не нападают… Может, всё-таки передумает защищаться?»
6а
Зачем защищать банальность? Она сама постоит за себя, защитится от кого и чего хочешь – стоит только захотеть. Мне, правда, не хотелось – особенно после встречи с Аней.
Я посмотрел на себя в зеркало и расхохотался так, что оно чуть не треснуло изнутри. Часы временно остановились, посмотрели на меня, хохочущего с обеих сторон зеркала, и поспешили вперёд, навёрстывая упущенное.
7
Животных положено любить. Улыбаться и восхищённо млеть при виде выгуливаемой собаки, чувствовать и выказывать доходящее до подобострастия умиление. Помнится, один из моих не совсем состоявшихся поклонников твёрдо сказал:
– Кто не любит животных, тот не любит людей.
Пришлось частично согласиться и полюбить вместо него другого кандидата – правда, всё же человека. Он, разумеется, так же спокойно не любил животных, как и я. С ним я тоже рассталась, но по другой причине, сейчас уже не помню, по какой. Ах да, вспомнила: он был недоволен тем, что я довольна жизнью в большей степени, чем недовольна. Недовольство жизнью я не люблю примерно так же, как животных.
Как говаривала Римка, я себялюб, но не собалюб. Не знаю, правда, как это в женском роде.
На воскресенье у меня было запланировано повести Даню в цирк. Он никогда ещё не видел тигров, разве что в зоопарке и в «Полосатом рейсе». Но в зоопарке тигр – это одно название, от него только запах и остался. Я, конечно, восхищалась вместе с Даней и восклицала «Ух ты же ж!», хотя тигры в клетке – чем они реальнее медведей на бывших конфетах? В «Полосатом рейсе» намного лучше, но живые тигры для Дани были бы не то что кино, пусть и такое классное.
Я пришла с работы – вернее, с очередного собрания и работы. В почтовом ящике журналов сегодня не было. Радость каждый день – это счастье, а до счастья ли в переходный период? Хотя, думаю, толстые журналы расходились бы, даже если бы их печатали, как обычные газеты или, скажем, «Аргументы и факты». Из «Известий» Саша уже вырезал групповое фото очередных реабилитированных и с Даней наклеивал его в самодельный альбом «Они сражались за Родину».
