скачать книгу бесплатно
Я знала, что нужно идти домой, и домой хотелось. Но не хотелось – сильнее. Сильнее всего хотелось в детский садик, забрать Даню и идти с ним не спеша, отвечая на все его «почему». Надеюсь, бесконечные. И рассказывать ему об английской кошке, поехавшей в Лондон, чтобы посмотреть на королеву, а вместо этого загнавшую под стул перепуганную до кончика хвоста мышку.
– Сегодня на площади вдруг услышал «Миледи д’Арбанвиль».
– Не может быть! Разве её кто-нибудь знает, кроме нас?
Он отставил мороженое, чтобы рассказать.
– Иду к тебе и вдруг вижу: парень поёт и играет на обычной гитаре, совсем даже не электрической. Поёт почти как Кэт Стивенс, даже лучше, если можно. Произношение – совершенно британское, никакого Манхэттена, не говоря уже о Бронксе. Я дослушал до конца, пару человек бросили монетки ему в саквояж. Интересно, Кэту Стивенсу бросали?
Я отодвинула мороженое и начала нашу игру:
– Медсестра была француженкой. Её родители – дворяне в пятом или десятом поколении, отсюда буква «Д». Правда, её пра-пра- бабушки и дедушки давным-давно обеднели, ещё при Людовике XIV, поэтому «д» стало маленьким, на первый взгляд почти незаметным. Но только на первый – потому что те, кто первым взглядом не ограничивается, видели, что она заслуживает самого большого «Д»… Она его выходила, и он хотел посвятить ей весёлую песню – что-то в стиле рок-н-ролл – «Круглые сутки», или, как говорят не лучшие мои студенты, «Вокруг часов», но она заразилась от кого-то из больных, и песня получилась грустной…
Доев растаявшее мороженое, Вадик продолжил мой рассказ.
– Они вышли из «Красной Мельницы» на улицу Пигаль. Улица была грязная и потому грустная, как песня в твоём рассказе, но они этого не замечали, как не замечаешь других столиков, если твой не занят. Просто поднялись на Монмартр – по-моему, в то кафе, в которое зашли молодые люди из «Автобуса», – оно как раз там. Её звали Анн – фактически как тебя. Она была канадкой, работала в бюро путешествий. Они заказали горячий шоколад – или, говоря менее романтично, какао… Нет, в Париже это действительно горячий шоколад. Он распечатал пачку сигарет, рисунком немного похожую на твой значок. Анн взяла его за руку и сказала:
«Кэт, мне нужно лететь домой. Начальство прислало телеграмму: у нас бизнес пошёл вверх, Софи и Пэгги не справляются, им срочно нужна помощь».
Кэт затянулся и ответил:
«Домой» – в этом всё дело. «Домой» – значит от меня, а не ко мне»…
Софи ей потом рассказала, что слышала по радио новую песню Кэта – о том, что миледи д’Арбанвиль умерла. И когда Анн шла домой с работы, целая толпа народа смотрела на неё, как на мёртвую. А может, толпа её просто не замечала, потому что были события намного важнее – например, победа в Кубке Стэнли».
– Мне пора, – вздохнула я, переходя через привокзальную площадь мимо чебуреков. – Когда у тебя поезд?
– Я тебя провожу, – сказал он на пути к моей трамвайной остановке…
Трамвай спешно приехал: Даня, конечно, уже заждался.
Было ещё не темно и уже не светло – моё любимое время. Из-под туч вытекло варенье, кажется, малиновое. Буду знать, чем лечить горло, если заболит или если сорву голос, объясняя первому курсу сослагательное наклонение. Для Дани у меня варенье в специальной баночке, на небе такого нет.
Трамвай с номером отличника – точнее говоря, отличницы, вёз меня к Дане. Талон оказался счастливым, даже было жаль его компостировать.
Я села у окна, а значит – вышла из поезда и пошла через привокзальную площадь, мимо продавщицы чебуреков, потом мимо санаториев, потом кинотеатра – к моему дому, в котором было прохладно, несмотря на жару. Туда, где ходики тикают – будто колёса трамвая-поезда стучат на стыках, увозя меня в город с загадочно красивым женским именем.
Чем любимее город, тем меньшего в нём своего, чужого тебе, – и тем больше созданного тобой. А в самых нелюбимых – твоего ничего нет. Ты не приложила к нему руку, мамин значок не подходит к его улицам, не умеющим пахнуть сухими листьями, и песню о миледи д’Арбанвиль там не услышишь, сколько ни прислушивайся. Зато в любимом городе прислушиваться не нужно, всё слышно само собой.
Здесь мы когда-то играли в «Автобус». Впрочем, игра в тот раз была в одни ворота: у меня интерпретации не было, она была только у него. В том автобусе были мы с ним: сначала я одна, потом зашёл Вадик. Всё просто: пришёл к нам, не позвонив и не купив цветов. Саша сказал, что я ушла на работу, хотя сегодня воскресенье, и он сел в первый попавшийся автобус – хорошо, что без цветов. Я сидела у выхода, в лодке с послушными, как две нелёгкие пушинки, вёслами, и люди, иногда, со всплесками, проплывающие мимо, казались удивительно не такими, как когда ты – среди них, и медузы были отстранённо безопасны.
В автобусе было несколько человек, все с траурными цветами. Люди мешали плыть нашей лодке, осуждающе и пристально смотрели на нас, ведь у нас единственных не было цветов. Если у тебя нет чего-то, что есть у всех, то это так же плохо, как если у тебя есть то, чего ни у кого другого нет. Мы с Вадиком рассмеялись пришедшему нам в головы афоризму и поспешили от них в кафе – чуть выше улицы Пигаль.
А расстояние никуда не делось, даже не сократилось. И люди изредка всё проплывали и проплывали.
1а
Небо было ясным, как ответ на непростой вопрос.
Поезд подкатил, попыхивая, словно великий сыщик трубкой. Я неторопливо поспешил в вагон. Вернуться домой хотелось, но – не торопясь. Интересно, в этом СВ полки – рядом или одна над другой? Хотя какая разница, когда едешь один.
Через несколько дней лето покатится перекати-полем – попробуй останови. Положи, как советовал герой из моей любимой книги, каждый день на музыку, преврати свои дни в сонеты. Конфетная метафора, но Ане почему-то нравится. Дням нет до тебя дела, нет дела до твоей.
– Билетики приготовили.
музыки. Поезд отстукивает привычный ритм, и где-то Кэт Стивенс подпевает ему.
– Чай брать будете?
о том, что не надо бы уезжать, но если хочешь уехать – разве я смогу остановить тебя? Только будь осторожна и не слишком доверчива… Перевод, конечно, тот ещё, у Ани получилось бы намного лучше. В следующий раз обсужу с ней – Нет, я ездил в гости.
обязательно. «Дикий мир» – ну что это за перевод? Переводить в лоб – это приём не переводчика, а наёмного убийцы, в этот лоб стреляющего.
Жаль, что рядом: всё-таки разница есть.
2
Даня заждался, хотя я, как обычно, была в числе первых.
– Ребёнок замечательный, – сказала, улыбаясь, Фаня Шулимовна. Она хвалила всех, но от этого не было менее приятно. – Спал почти два часа, и победил в соревновании кто быстрее покушает.
– Сегодня были котлеты с макаронами, – пояснил Даня.
– Это правда, – подтвердила Фаня Шулимовна. – Когда у нас молочный суп, Даня обычно занимает последнее место, вы же знаете.
– И когда манная каша, – поморщился Даня.
Я знала, но повторение в не меньшей степени мать учения, чем я – Данина.
Мы шли по улице, пахнущей сухими листьями, акустической гитары не было слышно, чебуреками не пахло, и до вокзала, от которого поезд отправлялся в далёкий морской город, было неизмеримо далеко, потому что об этом не думалось.
Мы с Даней повторили английскую считалку о девочке с завитком на лбу: когда она была хорошей, она была очень-очень хорошей, зато когда плохой – тогда просто ужасной.
– Мама, я сегодня нашёл медаль! – сказал Даня.
Я вставила что-то неважное.
– Она такая серебряная, на ней винтовка и сабля вот так, – он скрестил руки, – и написано «СССР» красными буквами. И ещё что-то написано, я не понял.
– Покажи, я прочитаю, – предложила я.
Даня вздохнул:
– Пришлось отдать Фане Шулимовне. Она говорит, может, кто-то пришёл за ребёнком и потерял.
– Наверно, – вздохнула я вместе с ним. – Жаль, хотелось бы посмотреть… Я люблю медали и монеты, особенно старинные.
– А ты не знаешь, как она называется?
Я покачала головой:
– У нас в медалях разбирается папа, он же историк.
Даня вспомнил:
– Мне Вовка ни с того ни с сего сказал: «Скажи Пенин!». Я ему сказал «Пенин», а он говорит: «Твой папа – Ленин!».
– Здорово! – сказала я. Снова убедилась в том, что до некоторых родителей новые веяния пока не додули. – У вас в садике не соскучишься. Не то что у нас в университете.
– А что тебе там, в университете, скучно?
– На собраниях скучновато. И иногда – когда домашние задания проверяешь. Они такие одинаковые, что засыпаешь на пятом или шестом. Ну, в крайнем случае на девятом. У Айвазовского есть такая картина – «Девятый вал».
От вокзала – совсем недалеко. Если, конечно, не задержаться у чебуречной или не зайти в ресторан «Астория».
Даня высвободил руку из моей, поднял красный каштановый лист и спросил:
– А папа уже дома?
Проводница опустила ступеньку – спустилась на перрон проверять билеты.
– Конечно. Подаришь ему этот листик?
Даня поднял ещё один, не хуже первого, и снова дал мне руку.
– Один тебе, другой папе.
Так же неожиданно, как Вовка сказал Дане «Скажи Пенин», я вспомнила – почему-то, – как Вадик до неприличия пристально, почти заметно оценивал вышедшую из-за стола танцевать гражданку, явно желая поделиться со мной своей оценкой, как будто меня интересуют чьи-то мнения о ком-то. Я прервала процесс разглядывания:
«Она сзади выглядит лучше, чем спереди, ты заметил?»
Вадик ответил сразу же – явно думал об этом:
«Лицо ведь невозможно обтянуть».
В почтовом ящике оказалось пусто – значит, Саша уже вернулся с работы.
Лифта в нашем доме не было, но мы с Даней привыкли подниматься на пятый этаж пешком. За это время много чего можно вспомнить. Почему-то будущее время между первым и пятым этажами не так актуально, как прошедшее. Интересно, как бы это объяснила, например, Светка? Наверно, сказала бы, что я, в отличие от неё, высоты боюсь больше, чем смотреть сверху вниз.
3
Новые веяния начались с того, что в газетах стало интересно читать первую страницу, а из магазинов исчезло даже то, что было.
Потом у нас провели открытое партсобрание кафедры на тему кто как перестроился. У Саши тоже провели, конечно.
В партбюро запускали по одному и выпускали минут через пятнадцать. Как утверждает Агальтинова, четверть часа – мало для общения вдвоём и много для общения один на один. Тем более, что по ту сторону стола было целых трое, как когда-то, когда на мамином фестивальном значке почти не было царапин и мне нужно было носить не его, а октябрятский. Нет, раньше, конечно. Посередине – Сергей Викторович, наш декан и парторг, доктор наук. По правую руку от Сергея Викторовича – замдекана Ирина, кажется, Васильевна – тоже доктор наук, или нет, что я вечно всё путаю, – тоже кандидат. Тоже – потому что и я ведь теперь кандидат. А по левую руку от Сергея Викторовича – комсорг, кажется, Нина… Нет, Нина другая. Вечно я путаю.
Валерия Викторовича не было – наверно, он входил в какую-нибудь другую комиссию.
Парткомната была мне знакома. Не так давно, когда перестраиваться ещё не было нужно, я пролетала мимо, на пару по разговорному английскому, и на лету рылась в новой, ещё плохо знакомой сумке – искала проверенные сочинения, слава Богу не забыла. Из туалета вышла уборщица тётя Валя. Я хотела улыбнуться и поздороваться, но тётя Валя была какая-то перепуганная, пользуясь термином экзистенциалистов – в пограничном состоянии, и совершенно заплаканная. Нет, правильнее сказать – зарёванная. Чтобы оказаться в таком состоянии, в каком была она, нужно не плакать, а реветь долго, беспомощно и навзрыд.
– Анютка, – пролепетала тётя Валя не своим голосом, шморгая носом, – что ж мне теперь делать?.. Заявление писать, да?
– На кого, тётя Валя? – в тревоге спросила я, всё-таки сумев переключиться.
Тётя Валя заплакала и высморкалась в совершенно мокрый платок:
– На меня, детонька. По собственному желанию…
Я завела тётю Валю в партбюро, налила ей свежей воды из полного графина – она как будто для самой себя недавно поменяла воду.
– Представляешь, Анечка, – прошептала она, – я зашла убирать, а они – на этом столе… Ты себе представляешь?!.. Чёрт меня дёрнул так не вовремя!..
– Что на столе? – переспросила я таким же шёпотом – всё-таки партбюро, не говоря уже о состоянии тёти Вали. Вообще-то я плачу намного громче, когда плачу, хотя намного реже.
– Ой, Анечка, зайчик, не что, а кто: Сергей Викторович с Иркой, замдеканшей своей. Представляешь?
Я поняла, как не понять. Хоть бороды, да и седины, у декана не было, но бес всё равно куда надо – ребро-то было, и явно не одно. Наверно, если бы я была мужчиной, я бы его поняла, хотя лицо, как известно, не обтянешь.
Я обняла тётю Валю:
– Вот пусть они и пишут заявления. А вам-то с какой стати?
– Так я ж увидела, Анечка!.. Чёрт меня дёрнул войти в неподходящий момент! Что ж теперь делать? Я получаюсь – свидетель…
Я подумала, потом уточнила:
– А вы что-то сказали, когда вошли, или просто вышли?
– Да какое там вышла! Как ошпаренная выскочила… Анюточка, рыбонька, а может, они меня не заметили? Как ты думаешь?
Я подумала, что как не заметить – я бы заметила, но сказала, что ни за что на свете. И настоятельно отсоветовала тёте Вале писать заявление. Сказала, что парторгов и замдеканов пруд пруди, а уборщиц не так уж много, особенно таких, которые не забывают менять воду в графине и приходят убирать ни свет ни заря. И мало ли что кому ударит в голову и в ребро… Представляю, как бы эти детали назвала Римка.
Сергей Викторович был весь из себя в кожаной куртке без галстука, в соответствии с веяниями. Ирина, если не ошибаюсь, Васильевна тоже была строга и соответствовала моменту. Или ошибаюсь… Вечно я ошибаюсь, Саша прав.
Интересно, какие они, эти галереи? Вообще, что такое галерея? Римка говорит, что они – на открытом воздухе, то есть под открытым небом, и небо там совсем другое. Значит, они без потолков? Пятнадцати страниц недостаточно…
На этот раз в галерею – мою, картинную – решила не заходить. Пошла с вокзала к себе домой мимо кинотеатра – забыла название, вечно я забываю. На афише было написано «Мольба». Народу в кассы не было, народ с утра на пляже. Я тоже пойду, вот только отвечу на вопросы Сергея Викторовича.
– Что такое перестройка? – сказал Сергей Викторович.
Нет, он сказал с большой буквы:
– Что такое Перестройка?
С утра я знала, как нужно ответить, но подумала о полированном столе и ответила неверно.
– Перестройка, – сказала я, – это чтобы проверять сочинения вовремя и чтобы все умели говорить по-английски и читали с удовольствием.