banner banner banner
Мертвые страницы. Том I
Мертвые страницы. Том I
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Мертвые страницы. Том I

скачать книгу бесплатно


Павел положил на место дневник, собираясь позднее дочитать, даже если и не веря, то из любопытства.

Он хмыкнул про себя, понимая, что, пусть и фантастическая, история Божены таки нешуточно увлекла его.

Желудок заурчал, дико захотелось есть. Скрипнула дверь, и он понял, что прабабка вернулась. Поэтому он поспешил уйти из её комнаты.

– Ты уже встал, родной. Проголодался? – заботливо проворковала Божена, увидев, что Павел не в постели. – Сейчас накормлю, иди скорее, садись за стол. Ой! – внезапно испуганно вскрикнула Божена, когда дверь в хату открылась и внутрь вошла Марьяна.

– А я Паше кое-что для улучшения здоровья принесла. Вот выпьет и сразу окрепнет, любую хворь как рукой снимет, – с улыбкой сказала она, вытаскивая из сумки небольшой графин с вином, при этом холодно глядя на Божену и затем ласково на Павла, протягивая вино Божене.

– Погости у нас, Марьяна. Ужином накормлю, – по тону прабабки Павел понял, что та предлагала отужинать гостье из вежливости.

Марьяна в ответ отрицательно покачала головой. А потом на Павла глянула и ему повелительным тоном сказала:

– Как полегчает, сразу ко мне приходи, – и ушла.

Божена смотрела на графин в руках, как на гадюку: с неприязнью и даже откровенной злобой. Затем вздохнула, поставила графин на стол, словно не могла поступить иначе, и принялась расставлять тарелки с едой. Затем вытащила из буфета свою банку со слизким содержимым и налила оттуда щедро в кружку, протянула Павлу.

– На, выпей, правнучек. Средство моё-то проверенное. Легче же стало?

Павел кивнул и без пререканий выпил, думая про себя, что если бы хотела отравить или ещё что задумала нехорошее, то сразу и сделала. А ещё осознал, когда пил из кружки, что, оказывается, он уже со специфическим вкусом и запахом свыкся. И оказалось, чем больше пил, тем терпимее оно становилось. А главное – ведь действительно помогало.

Ужинали они вместе с Боженой. Вина Павел пить не хотел (после того, что прочитал в дневнике, ну его, то вино, к чёрту)

Но прабабка настаивала, поэтому для вида пригубил, а потом незаметно вылил, пока та ходила за добавкой.

Божена, как заметил Павел, вина не пила, а его нарочно поощряла, но он не поддавался и, наблюдая, как та зевает, хоть сам тоже сильно хотел спать, медлил с остатками ужина, ковыряясь вилкой в картошке и жареной курице. Уловка сработала: прабабка совсем заклевала носом, едва не заснув за столом прямо с кружкой молока в руках.

– Пойду я спать. А ты, Павлуша, коль силы есть, то посуду за собой помой и молоко в холодильник убери. А ещё вино допей, скорее поправишься, – добавила прабабка, но при этом смотрела с ощутимым напряжением, словно ей отвечать было за то, чтобы он вино это треклятое выпил.

– Хорошо, – ответил, Павел и с энтузиазмом стал жевать куриную ножку.

Сейчас, когда стало полегче (вероятно, таки именно от зелья из банки Божены) и в мыслях его прояснилось, то действительно стал подмечать, как взгляды, так и прочие вроде бы обыкновенные вещи и от Божены, и от Марьяны, но теперь, после прочитанного, виделся в них Павлу совсем иной умысел.

Оттого он решил, что впредь нужно быть настороже и при случае обязательно дочитать прабабкин дневник. Хорошо бы завтра, а потом, как ещё чуточку окрепнет, то сваливать как можно быстрее из деревни. С такими мыслями Павел зевнул, доел начатую куриную ножку и, поставив остатки снеди в холодильник, помыл посуду. Затем сходил в туалет и вылил в выгребную яму вино от Марьяны. А после вернулся в хату, со спокойной совестью лёг спать и сразу заснул, крепко и без сновидений.

Утром Божена будила и всё спрашивала о самочувствии. Павел нарочно жаловался на слабость, которая действительно заметно уменьшилась, но не настолько сильно, чтобы хватило сил пешком дойти до железнодорожной станции. Поэтому он хотел, чтобы прабабка поскорее ушла, оставив его одного, тогда можно было спокойно дочитать её дневник. Недовольная Божена долго расхаживала по комнате и, ахая и словно не зная, куда деть свои руки, то попирала ими бока, то сжимала в кулаки, при этом сквозь зубы сетуя и бурча что-то неразборчивое. Затем вслух заговорила о своём хозяйстве и многочисленных делах, не терпящих отлагательств. А когда успокоилась, сказала, что оставила ему на столе завтрак, и наказала полностью выпить налитый в большую кружку лечебный гриб из банки. Затем ушла.

Павел дождался, пока громко скрипнет и затем захлопнется входная дверь, и сразу встал. Голова предательски закружилась, нахлынула неприятная, непритворная слабость, и ноги дрожали, пока он расхаживал по комнате.

На дисплее телефона высветилось время: половина шестого утра. Павел зевнул, думая, что ему лучше сейчас поспать. Но кто знает, когда сегодня вернётся Божена, так что, если он хочет дочитать записи прабабки, следует позавтракать. А поспать он успеет и позднее.

Аппетит вопреки слабости оказался отменным, чему, вероятно, способствовала принятая перед завтраком большая кружка прабабкиного чайного гриба. Лечебное средство действительно бодрило сильнее, чем крепкий кофе.

Оттого Павел подумал, что, возможно, стоит-таки свалить, но тут же осадил себя, предположив, что будет делать на морозе в пути, если лечебный эффект бодрости внезапно закончится.

Расправившись с овсяной кашей, щедро сдобренной маслом, и доев вчерашнюю курицу, Павел выпил травяного чая с мёдом и закусил остатками блинов с ужина. Этим наелся, так сказать, до отвала, затем помыл посуду горячей водой из кастрюли, которую Божена держала в печи.

После он вышел на крыльцо проветриться. Снаружи крепкий мороз сразу безжалостно стал кусать щёки и нос. Божены нигде не было видно, а во дворе – тихо. «Так что следует заняться делом!» – подстегнул себя Павел и вернулся в хату.

Шторы Божена не отвешивала, как и не открывала ставни, отметил Павел, поэтому свет можно было включать смело – с улицы не видно. А в комнате прабабки слегка пахло жирной маслянистой горечью, словно что-то палили. На двери кладовки как прежде висел замок. Дневник находился на прежнем месте в шкафу, и, достав его, Павел уселся на диван и принялся за чтение.

«Бежать я, конечно, своего Гришку подговаривала не единожды, – продолжила рассказ Прокофья, – а всё без толку. Два раза даже вещи собрала, с родственниками в городе созвонилась, обещали приютить. И Гришка соглашался, но потом, когда с сумками и сундуком его армейским до границы деревни доходили, Гришка сундук и сумки ронял на землю, со стоном садился и говорил:

– Ты прости, Прокофья, но не могу уйти я. Ты уходи, а я не могу и всё, ноги к земле словно приросли, с места не сдвинуться, – говорит, а в глазах проступает такое горе и обида, что пробирает до самых печёнок.

Я кулаки стискивала, чтобы не закричать от гнева. Затем помогала ему подняться, и так домой возвращались. Позднее не раз ловила на себе насмешливый взгляд Марьяны и матери её, Роксоланы, тогда мне нестерпимо хотелось им в рожи ведьминские плюнуть, но сил в себе на то не находила. Вот не поверишь, зато в церковь городскую по выходным ездить стала. Службы стоять, посты блюсти, исповедоваться… Хоть знала, что всё пустое. Ведь если бы Бог меня слышал, то давно бы помог. А оно с церковью всё легче было жить.

Так и сейчас езжу, но не каждую неделю, как прежде. Молюсь. Что ещё делать остаётся? А Гришка давно болеет крепко. Ещё с той поры, когда снова понадобился ведьмам, так и заболел. С каждым днём хуже становится. Врач приходил, диагноза не поставил, а когда на скорой помощи отвезти его в городскую больницу решила, то не вышло, – развела руками Прокофья, носом шмыгнула, слёзы украдкой утёрла рукавом платья и продолжила:

– Всех мужиков наших деревенских ведьмы заразили неведомой хворью, да к земле здешней привязали намертво. Не только мой муж не может отсюдова уйти.

Она тяжело вздохнула и, выждав паузу, добавила:

– Я всё тебе, что хотела, сказала. А ты ступай, Божена, да подумай над моими словами крепко. Молодая ещё, вся жизнь впереди. А что мужика нет и ребёнок на руках – с этим справишься. На людей не смотри и до холеры тех посылай, коли кто и что на тебя наговаривать со злобы душ своих, прогнивших, станет.

Слова Прокофьи горели в ушах, пока я выходила из её хаты, а в голове мысли и сомнения наскакивали друг на дружку, что из рассказанного правда, сходясь в одном: мне нужно уехать.

На улице, задумавшись, я не сразу увидела, что толпа собралась. А когда среди соседей разглядела свою взъерошенную, совсем не похожую на себя мать, сразу заподозрила неладное.

«Люба пропала, дочка. Ты прости, заснула крепко», -испуганно смотрела на меня мать. А у меня от её слов обмерло сердце, и сама душа словно вдруг затрепетала, да противный холодный ком в животе расползся мерзким слизняком.

Я хорошо помню, как тогда побежала, как закричала истошно и пронзительно: «Любочка, дочка, родная, где ты?!», продираясь сквозь деревенских, меланхолично и неспешно, как в зачарованном сне, неохотно бредущих в поисках моей дочки словно для вида.

А я всё думала, что Любочку похитили, и сходилась в мыслях, что ведьмы… Они, лярвы, нечистые, гадины, нелюдь! К ним и рванула.

Тучная женщина, статная, как королева, и одетая так же, со вкусом, с накрашенными губами, перехватила меня на перекрёстке у колодца. Я хоть ещё не встречала Роксолану лично, но узнала её по описанию Прокофьи.

– Стой, дура! – приказала она и, глядя мне прямо в глаза, произнесла: – Разве не знала, что нельзя в нашей деревне быть маленьким детям?

Я покачала головой, об этом мать меня не предупредила. И, если честно, никто из деревенских тоже не подсказал. Так ей и ответила.

– Хорошо, – поверила она мне. – Я помогу. Мне ведь, если сказать по правде, отнюдь ни к чему возникший беспорядок. «А с тобой за помощь позднее сочтемся», – сказала Роксолана, затем сняла с шеи яркий платок и вручила мне.

– Поспеши к церкви. Там твоя дочка. А платок смело и быстро накинь на собаку или женщину, кого с дочкой увидишь. Только страх не показывай, – хмыкнула ведьма и усмехнулась. – Беги! – подстегнула меня и резко махнула холёной полной рукой.

Я и понеслась, как ошпаренная.

Маленькая Люба не плакала, а должна была заливаться плачем, реветь во всю свою глотку. Ведь огромная, размерами напоминающая медведя чёрная лохматая собака держала мою дочку в зубах, крепко вцепившись в пелёнки, и тащила оную в церковь. Чтобы там, вероятно, загрызть?! Я как всё увидела, то, разозлившись, громко крикнула:

– Стой, кому сказала, сука!

Помню, что страха у меня перед собакой на тот момент не было, а вместо него меня переполняла материнская, ни с чем не сравнимая первозданная ярость и злость, мгновенно заполнившие всё тело адреналином. Оттого я бегом решительно рванула прямо на собаку, посмевшую украсть мою девочку.

Вероятно, от моего крика и напора собака растерялась и опешила: разжала зубы и выронила ребёнка на крыльцо. Люба тотчас жалобно захныкала и заревела. Собака же тряхнула головой и зарычала жутко пронзительно и очень-очень грозно, так что волосы у меня на затылке зашевелились и встали дыбом.

Я нутром чуяла: обычная собака, пусть и такая огромная, не способна издать подобный рык.

Вздрогнув, я стиснула зубы и решительно бросилась вперёд – накинуть платок ведьмы собаке на голову. Та сразу фыркнула и неожиданно жалобно заскулила, пятясь назад, затем всё больше отступая при этом, тряся и вертя головой. Но платок с морды не слетал, словно прилип намертво.

Я быстро взяла на руки Любу, прижала к груди и побежала прочь, не оглядываясь. Решила сейчас же собрать вещи и уехать в город. Остальное меня не волновало. Но мать сразу с порога меня огорошила, протянув мне тусклый коричневый камень на верёвочке, похожий на речной, сказав, что это будет оберег для Любочки. И, мол, оттого уезжать мне больше нет нужды.

А я, забыв о дыханье, слушала её слова и неотрывно смотрела на непокрытую, вдруг облысевшую материнскую голову, на её старушечье морщинистое лицо, и глаза, в которых сквозила неимоверная усталость и отчаяние. Смотрела и понимала, что мать без моего ведома и согласия тоже поспешно заключила с ведьмами сделку. Отдала им свои густые, крепкие, пусть и седые волосы, как залог, а ещё, как оказалось, наших коров. В этом с промедлением, с тяжким вздохом тихо призналась она, надевая на шею внучки оберег.

«Дура. Идиотка. Что же ты наделала?» – хотела обвинить я, но не смогла. Зачем попусту сотрясать злыми словами воздух, ведь всё равно ничего не изменишь. Я просто сглотнула неприятный ком в горле и молча зашла в дом.

А утром, к нам в гости наведалась Марьяна, принесла укрепляющий травяной чай в подарок для моей матери, а заодно сказала, что мне с завтрашнего дня надлежит приходить к ним домой и так делать через день: убираться и помогать по хозяйству. Затем ушла.

Так и пришлось мне отрабатывать должок.

Притом, что теперь без своих коров мы с матерью едва сводили концы с концами. Я с отчаяния бралась за любую работу как в райцентре, так и в деревне. Но платили за разовые подработки гроши, и мне с маленькой, подрастающей дочкой, конечно же, этих денег сильно не хватало.

И, может, поэтому я не находила в себе сил отказаться от поначалу мелких поручений ведьм, кроме привычной уже мне уборки у них по дому. Ибо за свои дополнительные поручения они всегда щедро награждали: когда деньгами, но чаще продуктами.

К тому же моя маленькая Люба часто и сильно болела, и тогда я уже и сама с безысходности у них без стеснения спрашивала, не нужна ли им какая помощь.

Роксолана на то усмехалась, а Марьяна смотрела так пристально и оценивающе, что мне становилось сильно не по себе. Но обе выжидательно молчали, словно проверяли, насколько хватит моего терпения. А потом действительно давали разные задания, которые исполнять следовало ночью. Не хочу и вспоминать, что приходилось делать: и на кладбище за землёй ходить, и покойников выкапывать, чтобы кости ихние для ведьм добыть, и в лесную чащу за травами и корешками, грибами и корой ходить. А там, надо сказать, раньше в нашем лесу и волки, и кабаны в изобилии дикие водились. Уж сколько страху я в этих походах нестерпимого натерпелась, до колик в животе и с того недержания мочи. Но неприятней оказалось в город ездить, там приходилось наведываться за кровью, ливером и мясом в мясную лавку, а ещё собак и кошек бродячих отлавливать. Так во время отлова покусали однажды меня сильно собаки, думала, что вообще растерзают, а в мыслях пронеслось: как тогда дочка одна расти будет, мать-то моя уже из себя совсем старуха замшелая, на одних травах ведьминских держится. Огород, куры, свиньи наши давно уже только на мне одной…

А на уколы от бешенства таки потом ездить пришлось в город, ничем не пособили ведьмы треклятые. Раны кое-как сама зашила.

Вскоре жизнь стала налаживаться – это когда Люба подросла, а вместо поручений ведьмы теперь каждую женщину в нашей деревне обязали на себя работать. Поделки из соломы и цветов делать, ковры ткать (специально станки нам ткацкие приобрели), вязать, шить, вышивать. Но и платили за хорошие вещи столь щедро, что деревенские разживаться потиху стали.

Надо ведь ещё сказать, что перед тем как работой обязать, ведьмы ярмарку на поле у реки, у арки, устроили, но не обычную, а, так сказать, для своих приспешниц и товарок по ведьмовству.

Поделки наши и рукоделия, снедь, что оставались после торговли, то завозили на телегах прямо в арку ту на поле, как в какие ворота, и в арке исчезали. А что за аркой находилось, я долгие годы знать не знала, и, может, то к лучшему было.

Ещё скажу, что вскоре все в деревне, кроме Прокофьи и меня, у ведьм на побегушках были и вообще к ним примкнули. Ишь, треклятые, без принуждения приманили силой, деньгами, лучшей жизнью.

Зато мужики наши от неведомой хвори как один полегли. А останки тех, кто не исчез в неведомом направлении, то хоронили в закрытых гробах. Сама случайно увидела, как однажды, когда гроб из хаты выносили, то крышка оного соскочила, а внутри лежало ссохшееся тело, оторванные конечности рядом, да и те не целиком. Кожа и кости – на нитках бескровных жил.

Кошмары до сих пор от увиденного мучают. Хоть и сейчас, не иначе как по воле злого рока, знаю, что с мужиками умершими случилось. О том позднее напишу.

За работой я временно забывалась от тяжких дум, страхов и проблем. А ещё собирала деньги для будущего Любы.

Но сначала, поднакопив, купила корову, затем ещё одну. Без скотины, родимой в деревне приходилось совсем туго.

А Любу, пока я работала и поручения ведьм выполняла, смотрела облысевшая и теперь от этого постоянно в платочке мама. Травы от ведьм хоть и поддерживали в ней ясность ума, но волосы так и не отросли.

Но и от обострившейся немощи ведьминские травы уже слабо помогали, и я лишь надеялась, что пусть она хоть досмотрит дочку до школы.

Так, не иначе как моими молитвами и надеждами, и случилось: мать умерла, дожив до ста лет.

Любу зачислили в школу в райцентр. К слову, надо пояснить, что на её вопросы, почему в нашей деревне нет других детей, я отвечала, что их унесла болезнь. А про местных ведьм, если ей что и рассказывала, то лишь тогда, когда дочка не слушалась, на манер страшных сказок, коим она не верила, ведь совсем не по-детски скептически посматривала на меня, когда слушала.

А однажды дочка случайно нашла наши старые с матерью письма в шкафу и, прочитав их, жутко перепугалась: там ведь мама писала, чтобы я из города сюда не приезжала, и про ведьм кое-что нехорошее рассказывала.

Пришлось Любе объяснять, что её бабушка, когда писала мне эти письма, сильно болела и бредила, поэтому нафантазировала. Кажется, тогда Люба мне поверила. По крайней мере, больше о письмах не спрашивала.

Я, вообще, её рано вести хозяйство приучала и помогать нам с бабушкой. И учиться заставляла хорошо, мотивируя лучшей жизнью в городе, где столько всего интересного, вкусного и модного. Люба ведь платья красивые и вещи очень любила. Вот я и говорила ей, что в городе, когда там живёшь и работаешь, всё купить можно. В общем, учила её мечтать о другой жизни, главное – чтобы подальше от деревни. Так что, думаю, у дочки и времени не было по деревне расхаживать, сплетни и слухи собирать да из любопытства расспрашивать.

Благо ведьмы тоже к Любе явного видимого интереса не проявляли.

А я вот сильно встревожилась, когда одним ранним утром увидела приехавшие в деревню грузовики, груженные разными стройматериалами: кирпичом, блоками, цементом. За ними цепочкой ехали шумные бульдозеры и фургоны, в которых людей развозят.

Помню, что сразу бросила резать овощи и под сильным порывом выбежала из хаты, руками замахала.

– Эй! – крикнула водителю фургона и из любопытства спросила: – Куда это они едут?

Из деревенских никто, кроме меня, из хат не вышел, что странно, если учесть сие необычное событие. А водитель, как в глаза бросилось, был словно пьяный или больной: глаза стеклянные и нездорово бледный. Он странно на меня посмотрел, не мигая, а когда я уже и не ждала ответа, то таки ответил голосом жутким, скрежещущим, как будто он шёл не из горла человека, а какого механизма.

– На объект едем, строить… – ответил он, и я отступила с дороги и вернулась в хату.

А потом, сделав завтрак и разобравшись с насущными делами по хозяйству, пошла по следам машин. Как раз вчера дождь прошел, и колёса нехило так отпечатались в земле.

Так дошла до поля и обмерла, как обнаружила, что следы машин обрываются прямо за аркой.

В груди теснило от дурного предчувствия, подсказывающего, что ведьмы затеяли что-то уж очень нехорошее и колоссальное по размаху. Иначе зачем им было пригонять сюда столько техники. Как бы ещё наловчиться и узнать, что скрывается за аркой? Я даже, расхрабрившись, шагнула в неё. И ничего не произошло – вышла на поле за ней. Но другие же явно оказывались где-то ещё. Как телеги с ярмарки, так вот сейчас и грузовики, и прочие машины. В чём же здесь крылся секрет?

Итак, этот секрет раскрылся, когда Люба подросла и похорошела. В отца пошла. У нас ведь в роду все женщины выходили простенькие на лицо. А она и фигурой другая, с плавными женственными изгибами, при этом стройная, что береза. Что и сказать – парни и мужчины местные и в школе на неё быстро заглядываться начали.

А вот ведьмы, что мать, что дочь, стали посматривать косо и нехорошо, бросая долгие, пристальные взгляды Любе в спину, словно мысленно желали ей разные пакости. Марьяна так вообще без стеснения откровенно недолюбливала мою Любу. Бывает, что как на неё посмотрит, то дочка то споткнётся на ровном месте и упадёт, то поранится, то ведро в колодце утопит.

А я понимала, что растущую конкурентку видит в дочке ведьма, ибо что Роксолана, что Марьяна мужиков как местных, так и приезжих к себе уж очень часто водили.

А если те, кто им полюбился особо, на других женщин посмотрят, то они злились сильно: в лице менялись, пятнами покрывались, а изо рта чуть пена не шла.

Сгубят они мою Любу, житья не дадут – осознала я.

Поэтому, выбрав выходной день, решилась и дочке всё о нашей деревне рассказала. А Люба внезапно на то звонко рассмеялась, у виска пальцем покрутила, мол, что за чушь я несу. И сумасшедшей назвала. А Марьяну и Роксолану назвала простыми знахарками, сведущими в травах женщинами, какие в каждой деревне издавна бывают. Но я не отступала, разозлилась и кулаком по столу ударила да резко сказала, что докажу свою правоту. И доказала, показав кое-что. Благо первое мая на днях было, а они на вальпургиеву ночь постоянно куролесили и шабашничали в лесу на поляне. А деревню сонными чарами окутывали, чтобы никто не мешал. Но то раньше было, когда наши деревенские женщины ещё в приспешниц ихних не превратились. А ещё ведьмы летали на мётлах, как в сказке про бабу Ягу. Вот увидев всё их бесчинство воочию, Люба моя мне поверила, перепугавшись нешуточно.

Оттого она без колебаний и поехала в город летом поступать в ПТУ и поступила, отучилась и там прижилась, освоилась.

Письмами, надо сказать, мы часто обменивались. Но вскоре дочка в городской среде забыла про виденное, или ещё что произошло, ибо в письмах она больше про ведьм не вспоминала, но и приезжать – не приезжала. Но то было потому, что я заклинала её дорогу в нашу деревню забыть.

Хотя напишу ей так, а после горько плачу ночью и ещё больше рыдаю, расстроившись с горя, когда порой прочту между строк в письмах дочери о том, что считает она меня ненормальной. Так и стоит перед глазами прописная строчка из письма: «Ты, мама, явно не в себе, раз просишь дорогу домой забыть. Но я тебе прощаю, помню, что и бабушка старая тоже такой была».

А я ей всегда деньги постоянно присылала, пока Люба замуж не вышла. И отчего-то про меня сразу совсем забыла и вскоре деньги брать отказывалась, назад отсылала. Вот как внучка родилась, так письма от дочки совсем редко приходить стали. Раз в год она мне лишь по праздникам писала, и то это было мне огромное счастье, а я всё так же, скрепя сердце, продолжала настаивать, чтобы она в гости не приезжала.

А потом они в другой город переехали, и в последнем письме от дочки было, что она развелась. И всё: нет вестей. Пришлось мне с горечью смириться, хотя поначалу я надумывала бросить хозяйство, собраться и уехать на поиски дочки. А оно вон как вышло, проклятая земля из деревни уехать не пустила. Плохо мне на остановке стало, а как вернулась, отошла и сразу на это дело подумала, что ведьмы и меня здесь своими чарами приковали, как тех мужиков опоили с помощью вина. А меня чем? Да мало ли какими силами они теперь располагают. Разжились с годами вон как богато, словно царицы, а сами внешне ни на день не постарели.

Жалко вот, что теперь в город мне был закрыт путь. Оставалась лишь деревенская ярмарка – с тем, что там можно купить или обменять, но и того, если честно, мне было вполне достаточно. Главное, что, находясь отсюдова вдали, моя Любочка в безопасности.

Годы мои быстро идут в труде не покладая рук, проносятся день за днём практически мгновенно. Вскоре на ярмарочной торговле своим трудом разжилась и я. Деньги хорошие появились, так скоро смогу и дом свой утеплить, хозяйственные пристройки обновить да мебель сменить на такую, как в телевизоре показывают в сериалах. Ведь соседки, пусть и приспешницы ведьм, но именно так и поступили. И им все, что заказали с города, со строительными материалами и подрядчиками привезли. Так и в доме у ведьм: у них-то вообще обставлено внутри по современной моде.

Убиралась, видела, оценила, а душевой кабинке даже позавидовала.

И подумала: что мне со своими деньгами делать? Не закапывать же в землю? Дочке их передать не могу, поэтому – эх! Значит, решено – себя порадую разными удобствами и прочим. Трудом своим как-никак комфорта на старости лет заслужила.

Правда, с годами и я ослабела: кости и колени в плохую погоду особенно крепко ноют, и вставать тяжеловато рано, но заставляю себя. Как иначе.