скачать книгу бесплатно
И снова тронула за руку, и Павел послушно кивнул.
Внутри дома Марьяны, как и во дворе, оказалось красиво, просторно и очень уютно. Внутри имелся как туалет, так и душевая кабина, на деревянных, окрашенных светло-коричневой краской полах лежали расписные ковры, на стенах красовались вышитые полотна и картины —пейзажи и натюрморты.
– Моя работа, – с улыбкой произнесла Марьяна, увидев интерес Павла к картинам.
Она без куртки и ботинок выглядела отталкивающе: одно плечо слегка ниже другого, за спиной горбик. Только глубокие чёрные глаза выделялись резким контрастом красоты на фоне изъянов. И удивительно густые чёрные волосы были заплетены в тяжёлую косу.
Дом изнутри выглядел гораздо больше и просторней, чем снаружи. По пути в комнату Марьяны они миновали гостиную с дорогой кожаной мебелью тёмно-бордового цвета и тяжёлыми шторами до пола в тон мебели. Павел даже задержал взгляд на узких стильных полках на стене, где рядом крепился импортный широкий и большой плазменный экран телевизора. Как раз такой он недавно видел в магазине в разделе, где цены были просто сногсшибательными.
На диване сидела мать Марьяны – такая же черноволосая, черноглазая, неопределённого возраста женщина, с некрасивым лицом с резкими чертами. А ещё очень тучная: жировые складки некрасиво обрисовывали бока под цветастым шерстяным платьем. Толстые щиколотки женщины выглядели опухшими, как и слегка одутловатое, вытянутое, как у дочери, лицо, на котором нос был приплюснутый, а не острый как у Марьяны. Зато голос женщины, когда она в ответ поздоровалась с ним, был властный и громкий.
«Таким если на кого крикнуть, – подумал Павел, – то может заложить уши».
Улыбка женщины была неприятной, а взгляд из-под густых ресниц тяжёлый, пронзительный – одним словом, рентгеновский. От её взгляда Павлу хотелось поёжиться, как и от улыбки, ведь женщина больше ни о чём не спрашивала, словно и так всё интересующее её о Павле знала. Только с Марьяной они многозначительно переглянулась как какие заговорщицы, а Павел от их взглядов поёжился.
У Марьяны в доме была своя, богато и современно обставленная просторная комната с лестницей на чердак, где располагалась, по её словам, художественная мастерская.
Усадив Павла на диван, Марьяна сказала, что отчим вскоре принесёт им бутерброды с чаем, а затем стала расспрашивать его, как на каком допросе. А Павел, рассказывая о себе, неожиданно понял, что не может не отвечать на вопросы Марьяны, как и не может ей соврать, даже приложив усилия, и от этого понимания мороз прошёлся по коже. Стало жутко, и голова закружилась.
Словно поняв, что с ним происходит, Марьяна гаденько улыбнулась и перестала расспрашивать. Затем встала, словно знала, что сейчас в дверь вежливо постучат, и сказала:
– Заходите, Жора Геннадьевич.
И в комнату с тяжёлым подносом вошёл высокий и тощий жилистый мужчина, совершенно седой, с лицом измождённым и испещрённым тонкими резкими морщинами.
Он был в тёмных, свободного покроя штанах и клетчатой фланелевой рубашке, с надетым поверх кухонным передником. Поздоровавшись глухим и сиплым, как бывает у заядлого курильщика голосом, мужчина натянуто улыбнулся и, как приметил Павел, старался смотреть либо себе под ноги, либо в сторону, но не встречаться с Марьяной взглядом.
А на Павла Жора Геннадьевич таки глянул, встретившись на мгновение с ним взглядом. И Павел от того взгляда обомлел, внутри зашевелился червячок тревоги, ибо в глазах мужчины застыла тяжкая, едкая, застарелая мука, словно внутри его гноилась и болела сама душа.
Марьяна подвинула к дивану круглый стеклянный столик, предварительно переложив с него на диван ноутбук. Затем помогла Жоре Геннадьевичу переставить на стол с подноса чашки с блюдцами, большой заварник и вместительное блюдо с бутербродами из круглых булочек с ветчиной, сёмгой и адыгейским сыром.
– Приятного аппетита, – тихо пожелал Жора Геннадьевич, опустив глаза, затем поспешил уйти.
Отчим Марьяны вызвал у Павлика беспокойство, поэтому он как бы в шутку спросил:
– У вас так принято, что глава семьи готовит?
– Да, для отчима кухня в доме – самое лучшее и подходящее место. А готовить – его призвание. Он ведь шеф-поваром раньше в ресторане работал, а потом, как с мамой познакомился и съехался, то работу бросил. Но то по причине ухудшения здоровья… – отпила чай Марьяна и принялась за бутерброды, поощряя к тому же Павла.
– А ты живёшь здесь с родителями, я правильно понял? – спросил и отпил чай Павел, присматриваясь к бутербродам.
– Какой ты любопытный, однако, парень. Но симпатичный. Оттого, так и быть расскажу. Раньше я жила с матерью в столице, там окончила художественную школу, затем колледж. Работала иллюстратором, рисовала, но потом бабушка пригласила нас сюда, и я поняла, что у меня совсем иное призвание. Я осталась и теперь работаю на дому.
– Понятно. А не скучно молодой девушке жить в деревне?
– Отнюдь. Мне здесь очень нравится. Не люблю суету, шум и городской ритм жизни. Давай, ешь бутерброды, самые вкусные у отчима – с сёмгой.
Действительно вкусные – распробовал бутерброды Павел, удивляясь, как худенькая Марьяна лопает их без остановки один за другим. А он уже после трёх штук чувствует сытость.
– Покажешь свои картины? – спросил Павел, когда разрумянившаяся Марьяна, допив чай, внезапно сняла свитер, обнажив тощие, как палки, руки и костлявое, совсем не привлекательное тело с едва уловимым намёком на грудь под тонкой майкой с кружевными вставками.
Внезапно она отставила в сторону столик и подсела поближе к Павлу, шепнув тому на ухо: мол, кроме как смотреть на картины, знает другое, очень интересное и приятное занятие. А затем неожиданно поцеловала его в губы, руками же возясь с ремнём на джинсах. А опешивший, растерявшийся от действий девушки Павел на поцелуй не ответил и отвёл в сторону от ремня руки Марьяны, выдавив из себя:
– Прекрати! – и встал с дивана.
На мгновение Марьяна изменилась в лице. Затем сжала кулаки и резко вдохнула. И, криво усмехнувшись, выдохнула. А когда начала говорить, то стала выглядеть значительно старше, чем была:
– Я надеялась, что ты особенный, не такой, как остальные. Думала, что действительно нравлюсь тебе. Но на самом деле ведь не только не нравлюсь, а вызываю отвращение? Отталкиваю, да, Павел? А сам красивых девушек любишь? Красивой бы девушке не отказал? Что замолчал, отвечай!
– Что?.. – замялся и покраснел от её резкого напора Павел.
Слова Марьяны попали прямо в цель, ведь ему действительно нравились красивые, а она – ни капельки. К тому же в такую конфузную ситуацию он никогда ещё не попадал, а тут…
– Прости, Марьяна, если каким-то образом дал понять, что ты мне нравишься, – взял себя в руки Павел и ответил искренне.
– Всё уже не важно. Главное ведь, что ты мне по-прежнему нравишься. Поэтому, когда сам придёшь и попросишь, то и разговор будем вести по-другому, – холодно обронила Марьяна и лукаво улыбнулась, словно знала что-то такое важное, чего Павел не знал.
Ему не понравились ни её слова, ни тон, ни вообще происходящее, и сразу вспомнилось то неодолимое принуждение, которое он испытывал в присутствии Марьяны. «Нужно уходить отсюда», – подумал Павел. А она сказала, будто бы всё чувствовала или действительно мысли читать умела:
– Дорогу обратно сам найдёшь! – и махнула ему рукой, разлёгшись на диване и потянувшись, словно хищная черная кошка.
А Павла вдруг накрыла неимоверная усталость и слабость, бросило в пот, а в горле образовался такой ослизлый комок, что и слова выдавить из себя не мог. Так и ушёл, сам не свой, на ослабевших ногах – в каком-то наваждении. Всё казалось, что стены дома, как и комнаты, сжимаются, словно хотят его раздавить. А ещё по пути чудилось, будто бы кто-то невидимый злобно смеётся рядом, мелькает под ногами. Оттого несколько раз Павел спотыкался на ровном месте.
Он не помнил, как вышел из калитки у дома Марьяны и как добрался до хаты Божены.
Божена развешивала во дворе постиранное бельё. Но, увидев Павла, замерла, прищепка из пальцев выскользнула, а она вдруг изменилась в лице, побелела и с трудом выговорила:
– Павлуша, бег… – и, не договорив, захрипела, стала кашлять.
Павел растерялся, стал её по спине постукивать, хлопать, предлагать и воды, и за помощью сбегать. Наконец Божена, согнувшись, выкашляла слизкий сгусток, полный густых чёрных волос, и успокоилась. А Павла от увиденного затошнило, но приступ быстро прошёл, стоило отвести взгляд от сгустка.
– Ничего мне не надо, – деревянным голосом произнесла Божена и, как ни в чём не бывало, продолжила своё занятие. А Павел на то пожал плечами: что ведь поделаешь с чудачествами старухи?
В хате, заметив, что у печи дров совсем не осталось, он сменил куртку на прабабкину фуфайку, шапку на уши плотнее натянул да пошёл во двор колоть поленья.
Божена, как подметил Павел, весь остаток дня вела себя странно: притихшая стала и всё к чему-то прислушивалась. Правда, кормила лучше прежнего, вкусно и сытно, грибочки маринованные, хрустящие открыла, курочку пожарила и даже пирожков напекла. Зато вечером ненароком сказала, что к подруге с ночёвкой пойдёт, мол, так принято. А Павлу наказала ночью из хаты никуда не выходить, даже если услышит что-то подозрительное, например: шум, громкие крики, песни, хохот. Всё равно не выходить. Объяснила, что деревенские ночью свои ритуалы будут проводить, а чужакам это запрещено видеть. Затем пальцем погрозила для пущего убеждения и взглядом тревожным одарила. Что тоже, как и просьба прабабки, выглядело очень странно. Павел на то кивнул: а как иначе. К тому же он и не собирался ночью никуда выходить, да и спать на сытый желудок очень уж захотелось. Так и лёг на кровать, даже не слышал, как Божена ушла. А вот проснулся среди ночи от неясной тревоги. Сна – ни в одном глазу. Босой направился на кухню, чтобы воды попить. Тогда и услышал шум и возню за окном. Свет выключил, в окно посмотрел – никого. Выпил воды, а от неясной тревоги на душе кошки скребут. Посмотрел на время: три ночи.
В дверь постучали, а он от испуга чуть не подпрыгнул, воду расплескал из кружки. И разозлился: что за шутки?
Снова возня на улице, словно бегает вокруг хаты кто-то и пыхтит. Волк, лиса? Может, в курятник пробрались или в хлев? Вот беда будет!
С такими мыслями Павел быстро оделся, забыв про предупреждения Божены, и схватил топор, затем на крыльцо выбежал.
В небе полная луна вышла из облаков, высвечивая птичьи перья на снегу и кровь. Он крепче сжал топор и побежал к курятнику, а по пути услышал, жалобное мычанье коровы в хлеву. В крови вскипел адреналин. Павел рванул в хлев (дверь оказалась незапертая) и сразу щёлкнул выключателем. Свет вспыхнул лишь на мгновение, и сразу лампочка взорвалась, но он успел увидеть подле коровы большую чёрную собаку, и та, вцепившись в вымя, жадно сосала молоко.
Павел не мог поверить своим глазам. При виде собаки его сердце от ужаса замерло, пропустив удар. Заблеяли овцы – и наваждение спало. Собака оторвалась от вымени и грозно, предупреждающе зарычала.
– Вот грёбаная сука! – выругался сквозь зубы Павел.
Собака смотрела прямо на него – оттого жуть крепла. Павла аж озноб пробрал, но трусливо отступить или сбежать он не мог: характер не позволял.
Поэтому он занёс вверх руку с топором, намереваясь обороняться. Собака, если это действительно была собака, ибо размером она не уступала крупному волку, рыкнула, взмахнула хвостом и бросилась на него.
Павел заорал, глаза собаки злобно сверкнули красным. Над телом человека взял вверх инстинкт выживания, победив ступор и страх: когда собака прыгнула, обрушившись всей тяжестью на него, то Павел ударил. Лезвие прошло плашмя, лишь зацепив, но и этого хватило, чтобы собака заскулила и, отступив, исчезла в дверном проёме.
Павла колотило мелкой дрожью, адреналин спал, и оттого стало очень холодно. Он вышел из хлева, прикрыл дверь и только сейчас обнаружил, что навесной замок отсутствует, словно его сняли специально. «Божена ведь предупреждала ночью не выходить!» – пронеслось в мыслях.
Павел пожал плечами. Сейчас больше всего на свете хотелось прилечь и укрыться с головой одеялом. Грёбаная чёрная собака разбудила детский страх, теперь только о ней он и будет думать. Она ведь выглядела как та, большая чёрная и страшная тварюга из его кошмаров. Один к одному.
Но Павел заставил себя проверить курятник и убедиться, что большая часть кур на месте.
Толстая крепкая дверь в курятник плотно закрывалась на щеколду снаружи. Такая задвижка любому вору на руку, но не зверю – подсказал внутренний голос. Но Павел слишком устал и перенервничал из-за собаки, чтобы заставлять себя об этом думать.
Вернувшись в хату, он снял куртку и разулся, а на кровать забрался, не раздеваясь. И, согревшись, сразу заснул. А во сне услышал чувственный женский шёпот, который настойчиво звал со двора: «Иди ко мне. Павел. Иди же». Шептали так сладко и маняще, так возбуждающе, нашёптыванием обещая запредельное наслаждение, что даже мысли воспротивиться у Павла не появилось. Наоборот, хотелось поскорее увидеть шептунью и воспользоваться предложенным.
А вот на дворе, как наяву, всё было: и кусачий морозом холод, и россыпь далёких, ярких звёзд на чистом небе.
Шептунья стояла напротив крыльца, в белом тонком платье до пят, с глубоким вырезом, красиво подчёркивающим стройную женственную фигурку. Лица её Павел не мог рассмотреть, но был уверен, что женщина очень красива.
Она рукой поманила Павла к себе и так чувственно прошептала его имя, что кровь парня закипела от вожделения. Ноги сами понесли его к ней, и вот, вопреки темноте, он увидел её пухлые, сочные красные губы, как ягоды малины, на красивом лице.
Её руки притянули его к себе, обнимая неимоверно крепко, а губы впечатались в его рот – пьяняще сладкие, как та напитанная солнцем зрелая малина. И вот женский язык проворно оказался во рту Павла, слился, играя с его языком. Руки красотки полезли к нему в штаны, шаловливо стиснули пах. А затем она резко укусила его за язык и стала сосать кровь. Павел от боли дёрнулся, но освободиться не смог. Язык во рту онемел, как если бы в него вкололи наркоз. В ушах зазвенело, и она его отпустила. А затем как захохочет, громко и жутко, так что у него волосы на затылке встали дыбом.
– Теперь ты помечен, – зловеще произнесла красотка голосом Марьяны, и на секунду она и выглядеть стала, как Марьяна.
Павел обомлел, когда собрался было бежать, а сам с места сдвинуться не может, как и кричать: язык онемел, а ноги словно задеревенели.
– Послужишь мне, – хихикнула красотка.
Её лицо дрогнуло и пошло рябью, смотреть на неё Павлу стало невыносимо. Она взяла его за руку, сжала до боли, до звона в ушах, а потом дунула в лицо так, что мысли в его голове враз исчезли, а сама голова стала пустой, как воздушный шарик. Вот Марьяна ли, не Марьяна и потащила его за собой, и бежали, не то летели. Но как оказались на перекрёстке у колодца, Павел не понял. Весело ему вдруг стало. Посмотрел на огромный костёр и голых баб и мужиков, бегающих вокруг костра друг за другом с улюлюканьем и хохотом. На снегу были перья и кровь, а лица и рты у бегущих вымазаны красным.
Его снова схватили за руку и стали раздевать ловкие женские пальцы. И накатило такое сильное возбуждение, дикое и животное, одним словом – первобытная похоть, что всё равно стало, Марьяна ли перед ним, или нет, лишь бы имелась дырка между ног. Павел застонал, замычал, когда его потащили к костру, хотелось иного.
– Потерпи, – усмехнулась обнажённая женщина, которая вела его за руку. Кажется, таки Марьяна, ибо за её спиной имелся горбик. Но и её Павлу сейчас хотелось сильно, до чёртиков.
Стоило подойти к костру, как танцующие вокруг него, расступились, впуская их. Кто-то из женщин приложил к его лбу липкие и пахнущие медью пальцы. Пламя гипнотизировало, дым пах горько и одновременно сладко еловой смолой. Его взяли за руки и закружили вокруг костра, что-то напевая при этом. Вскоре стало жарко, весело и хорошо, а потом, когда круг распался на пары, то Марьяна собственнически схватила его, утаскивая прямо на снег, который отчего-то не ощущался холодным. И, повалив, оседлала, резко насаживая на себя, и поехала на нём, как на жеребце, заездив и измотав до полного изнеможения. Вскоре кости Павла превратились в кисель, в паху горело, и казалось, что вместе с семенем она вбирала в себя и его жизненную силу. А ещё мерещилось (или то на самом деле было?), что объезжала его то горбунья Марьяна, то уродливая, пыхтящая и сопящая старуха с обвислыми грудями, то стройная красотка с телом богини… Но, когда, наконец, Марьяна насытилась и с хохотом слезла с него, обессиленный Павел погрузился в чёрное, обморочное забытьё.
– Пей, Павлуша. Кому говорю, открывай ротик и пей, – приговаривала Божена, пытаясь всунуть в рот Павлу ложку.
Он замычал, завертел головой, хотел задать вопрос, но вместо звуков изо рта вышло всё то же мычание. Голова кружилась, тело словно одновременно налилось свинцом, став непомерно тяжелым, а то неожиданно становилось легче гусиного пуха. Такое, кажется, полетит – стоит вздохнуть, а в голове звенело, желудок крутило, и Павел снова и снова исторгал из себя едкую желчь.
– Полно тебе. Пей, полегчает, – снова приставала с ложкой Божена.
Она сидела на табуретке рядом с кроватью, где он лежал. На полу, возле табуретки, Павел в свете керосиновой лампы рассмотрел трёхлитровую банку с мутным содержимым и чем-то круглым, плавающем в жиже внутри, одновременно похожим и на медузу, и на чайный гриб. Ему очень хотелось пить, и Павел промычал, наконец, с трудом выдавив из себя слово «пить». Божена же насильно приложила ложку с жижей из банки к губам Павла, выговорив:
– Глупенький, непослушный Павлуша. Видишь, как оно теперь вышло, что за непослушание-то наказали…
Он едва собрался что-то сказать в ответ, в мыслях вертелось слово «врач».
– Хватит, дёргаться, лежи тихонько.
Божена насильно впихнула ему ложку в рот и вдруг, пригвоздив тяжёлым взглядом, заставила помимо воли проглотить едкую, солоноватую жидкость, отдающую рыбой. А от неё ему и полегчало. Боль в желудке, горле, кишках, что буквально минуту назад стягивала тело в узел, пошла на спад. Осознав это, Павел сам открыл рот.
Божена улыбнулась и, поставив банку с пола себе на колени, зачерпнула ложкой мутную жидкость и напоила его. И так повторила несколько раз, затем убрала банку с колен на пол, погладила Павла по голове, как маленького ребёнка, и, тяжко вздохнув, ласково прошептала:
– Спи, Павлуша.
И он заснул. А снилось ему яркими, как наяву, обрывками детство, тот самый день, когда он с родителями приехал погостить к Божене на юбилей.
В дороге, как и дома, родители спорили. Мама ведь в который раз ехать не хотела, а папа её уговаривал: мол, единственную пожилую родственницу в восемьдесят лет не навестить – грех.
Тогда в поезде они пили чай, и мама вдруг перешла на шёпот, но Павел всё равно услышал её слова о том, что в деревне живёт самая настоящая ведьма и с детьми туда приезжать нельзя. Затем отцу рассказала, тоже шёпотом, что… Так ещё свою дочку, маму мамы Павла, заклинала Божена, просила в каждом своём письме, умоляла НИКОГДА не приезжать.
Павел во сне чётко вспомнил, как, проговаривая всё это папе, его мама внезапно повысила голос, сказав, что, когда выросла, считала прочитанное в письмах сказками. А Божену умалишённой старухой. Но позднее стала сомневаться.
А ещё мама вспомнила, что мать заставила её поклясться никогда не приезжать в деревню.
Только вот Божена сама внезапно позвонила и пригласила их приехать, а звонок принял папа и сразу согласился. А мама как узнала, обомлела, не поверила, что Божена звонила, хоть папа и адрес назвал, и фамилию с отчеством. А затем закатила истерику и долго не могла прийти в себя, рассказав папе про письма от Божены, которые ей передала мать, наказав в деревню не приезжать. Они тогда говорили громко и спорили, и Павел всё слышал, только ничего толком не мог понять.
Отец в поезде, в который раз спокойно выслушав маму, начал её убеждать, что то, что она рассказывает, – просто глупые бабские суеверия и чушь. Затем обещал защищать как ее, так и маленького Павла. А сыну, который сразу папе поверил, подмигнул. Ведь как ему было не поверить: отец крепкий, как шкаф, широкоплечий мускулистый мужчина, у которого в шкафу лежала медаль за соревнования по боксу.
Павел во сне застонал, заворочавшись, но так и не проснулся. А сон из спокойного, полного воспоминаний, резко переходил в кошмар, где маленький Павлик, уставший от задушевных разговоров подвыпивших родителей за столом у Божены, от жаркой натопленной хаты, незаметно для всех вышел во двор поиграть.
Но во дворе ему было скучно, а городскому маленькому мальчику интересной казалась сама деревня. И он, открывая и выходя за калитку, даже подумать, не мог, что может в ней заблудиться или, то, что с ним может случиться что-то нехорошее. Нет, такого просто не могло быть, ведь иначе родители бы его предупредили.
И это что-то нехорошее, а потом забытое хотело там, во сне, произойти снова, но Павел проснулся раньше, встревоженный, с колотящимся сердцем и с ощущением грядущей беды.
Его лихорадило. Хотелось пить, и в бреду Павлу казалось, что в его размягчившиеся в теле кости натолкали битого стекла, ибо иначе почему болью отзывалось каждое движение?
– Бо-бо-жена, – едва ворочая языком, позвал прабабку. В хате было темно и тихо. Снова её позвать Павлу сил не хватило, и он лежал, раскрывшись, уставившись в потолок.
Минуты тянулись мучительно медленно и длились часами. Мысли Павла путались, наседая одна на другую, нелепые, бестолковые, и этим все, как одна, страшные, так что трудно понять, где сон, а где явь. Но ему срочно нужна была помощь и врач.
Когда уже придёт прабабка? Скорее бы пришла. Тогда он сразу попросит – нет, потребует у неё вызвать врача, ведь иначе умрёт. Так было плохо.
Вскоре пить захотелось сильнее, язык во рту Павла распух, а его дыханье выходило с груди со свистом.
Он должен найти в себе силы и подняться с кровати. Встать, чтобы хотя бы попить. С такой решительной мыслью Павел свалился с кровати на холодный пол.
Скрипнула дверь, пришла Божена и, вероятно, услышав, как он упал, или чувствуя неладное, бросилась сразу к нему, даже фуфайку не сняла. Она легко подняла Павла с пола, как малого ребёнка, и уложила в кровать. Затем включила свет и напоила, но не водой, а той солоноватой омерзительной жижей из банки, которая, оказывается, стояла в комнате, у батареи. На этот раз Павел не спорил, а просто пил, пока не отяжелел, раздувшись его живот, а потом, когда резко накрыло облегчение, – заснул.
Новый сон разбередил ещё одно забытое нехорошее воспоминание.
Стоило маленькому Павлу из прошлого выйти на улицу, осмотреться, как мальчик увидел молодых худых, с измождёнными лицами мужчин, в свободно сидящих на них, как с чужого плеча, куртках и брюках.
Они, стоя на четвереньках, прыгали по снегу, затем снова вставали и шли уже нормально, как люди, только сильно сутулившись и выставив вперёд руки, но почему-то приоткрывая рты, откуда вытекала слюна, которую мужчины периодически вытирали руками. А ещё они часто с натугой стонали, вытягивая из себя протяжное «и-ии», словно других звуков не знали. За стонами следовали харкающие плевки себе под ноги.
Странные мужчины хоть и пугали, но сильно заинтересовали Павла, и он сам не заметил, как, следуя за ними, заблудился, а те вдруг как сквозь землю провалились.
