Угличское дело

– Кажись, сдох? – сказал Битяговский, оглядывая люльку.

– Не…Это не…-ответил Волохов. – Мишка придушил немного.

– Когда это? – удивился от неоправданной лжи Качалов. Дьяк не услышал. Он скомкал маленькое лицо Молчанова широкой ладонью.

– Ты чего это, Андрюх? А? Куда бежать собрался?

Еле ворочая сплющенными в трубочку губами, Молчанов промычал.

– В Москву.

– В Москву. – протянул Битяговский. – Так совсем не понимаю. Я ж тебя туда и сам направлю. Лошадка тебя повезет. Сначала телегу, а потом тебя на аркане. Не понимает народ своей благости.

Молчанов заверещал.

– В яму не сади боле…Не выдержу.

– А куда тебя определить. – задумался Битяговский.

– Куды хошь…И пожрать бы…

Битяговский повернулся к Качалову.

– В мыльню его.

– А потом?

– Что у нас в клетях нижних? – спросил дьяк.

Качалов отвечал бойко.

– Гостя Трюхана майно. Конопля неразобранная. Кадушка с квасом. Кабысдох дворовый к цепке чугунной прилагающийся.

– Злой?

– Тещей кличуть. Микитке Едокову надысь портки спустила.

– Да ты что же это, дьяк? К тёще на съедение? – слабым голосом возмутился Молчанов.

– Попортим, господине, помяса. – заметил почтительно Волохов.

Дьяк подумал и решил споро, государственно.

– Тещу выселить, помяса в колодки. Всех кормить сообразно чину.

Мишка поволок люльку с Молчановым в сторону мыльни, а Битяговский прошелся по двору. Закрепить хозяйство верным глазом. День был на переломе. Углич город тихий, глубинный. После полудня и мухи не летали. Висели в воздухе недвижимо. А Битяговский работал. Таков был приказной московский порядок. На двор Брусеной избы свозили царев оброк с окрестных монастырей и сел. Здесь перебирали, раскладывали по особым клетям зерно, битую птицу, рыбу и полотно. Работала кузня. В углу обширного двора скучал в неровной шеренге отряд стрельцов. Перед строем стрелецкий голова Семенов отчитывал молодого высокого стрельца с малиновым смущенным лицом. Семенов тряс фитильной пищалью и шумел открытым черным ртом. Но так лениво и нехотя, что Битяговский поморшился. " Оттого и беды наши" – внезапно подумал дьяк.– "Что вроде бы по уму да без сердца. Но он то не таков. Нет не таков." – убедил сам себя дьяк и поднялся по ступенькам. Дело надо было дальше делать. Пробу сымать с монастырского меда в счет прошлогодних недоимок. Чарки две-три не более. Дьяк меры во всем держался.

****

Романовы пошли в рост из-за женщины. Московский боярский род средних дарований, но хитрый и терпеливый. Между ними и троном долгое время стояли семьи великие и знатные пусть не делом, но памятью далеких, а значит невероятно славных предков. Рюриковичи. Гедиминовичи. Прямиком от Иафета через Августа Цезаря и императрицу Феофано. На этом фоне Андрейка Кобыла – родоначальник Романовых гляделся неважнецки. Бояре московские какими бы богатыми не были перед спесивой золоченой пылью пасовали. Шуйские, Воротынские, Голицины. И несть им числа частоколом глухим встали перед троном. Одна надежда была на самоуправство государево. Священное прогрессивное начало, мастерок, которым царство каменный Кремль построило, а не кучу песочных удельных замков. Царь Василий 3 умер, когда его наследнику Ивану и трех лет не было. За государство, уже окрещенное старцем Филофеем третьим Римом, взялся хищный клубок из царицы матери Елены Глинской и ближней аристократии. И начала опять расползаться Русь по имениям да поместьишкам, полетели во все стороны кровавые брызги, когда власть сама себя грызть начала, сойдясь в междуусобной бойне. Мать царя отравили, дядю, вообще весь род Глинских почти вывели. Ребенком царем, как мячиком, играли. Перекидывали от одной партии к другой. На всю жизнь запомнил Иван, что это значит в Москве быть слабым государем. По возрасту или какой иной причине. Крепко запомнил, как бояре перед ним ребенком убивали друг друга, как один из Шуйских (всегда где измена они!) на его кровать садился и речи непотребные вел. Как будто с ровней говорил, а не с повелителем. Едва лишь в возраст Иван вошел, он этого Шуйского псарям отдал без сожаления и те его прямо на дворе убили, чтобы все видели и знали. Кончилось головотрясение в стране, настал, наконец, крепкий царь после многолетней бескрайней вольницы. После потомки на дискутабельный фарш изойдут, доказывая превосходство поэтической, из дурной образованной головы выдуманной, Новгородской республики перед прозаической темной наглой зверской тоталитарной Московией с ее князьями жилами, пахнущей кровью, слезами великими и неизбежностью, всеподъедающим великим равнодушием перед временем. Да что оно время для тех, кто строит вечность? Новгород был богат, знаменит и сиял во все стороны света. Золотой пустой болван и самодовольное трепло. Была бы Москва, не было бы ее, он все равно не пережил бы 16 столетие. Его сожрали бы Литва или Ливонский орден или Польша или Швеция да кто угодно с крепкими яйцами и правдой в душе. Несколько столетий блестел Новгород, пока будущая столица русского мира путалась в своих финских дремучих лесах. Ни зряшного каменного собора, ни берестяных грамот (Акундин – Твердило Тердиловичу…а ногату я себе заимам..), деревянные стены, в которые каждый год стучат недобрые татары. Абсолютно отрицательная стартовая позиция, только и оставалось, что продолжать растворяться в гнилых болотах, пока и имя такое русские из свитков своих справедливых история не вычеркнет. Мимо византийской иконы к блюдцу с молочком для коровьего бога Велеса. Однако…И это хорошо…Новгород предложил быть рабом своих вольностей, Москва быть вольным в своем рабстве. Сотни законов и сотни плетей или всего один закон, но и плеть одна…Спра-вед-ливая! Московитяне в это верили, и перед этой верой сгибали шеи, но лишь перед ней. Тем и победили.

Первой женой Ивана Грозного стала Анастасия Романова, и это событие помимо всего прочего стало символом нового времени. Царь, уже самый настоящий венчанный царь, искал себе надежную опору внутри собственного государства. Ведь прямо в воздухе висела его с виду бесконтрольная власть. В разряженном воздухе аристократосферы. Он положился на вторых. Тех, что позднее назовут дворянством, и Романовы были лучшими из этого тогда молодого сильного энергичного племени. Это был правильный брак, и они любили друг друга. Анастасия до поры до времени смиряла те злые черные силы, какими была доверху заполнена его, с самого рождения, истерзанная хворая душа. Когда Анастасии не стало, некому было больше противиться, а сам царь не мог. Чумой стал на троне и заразил всю страну страхом и ужасом.

Романовы смогли удержаться в самое черное время. Они не высовывались. Были верными родственниками, а после смерти царя Ивана в 1584 году, Никита Романов стал одним из тех, кому было поручено опекать и наставлять царя Федора. В Регентском совете Никита Романов дядя царя и Борис Годунов шурин царя соединились против Мстиславских, Шуйских и Бельского. Через Романовых Годунову удалось укрепиться и стать, по сути, единоличным правителем. Бельский был сослан. Мстиславские и Шуйские разгромлены. После смерти Никиты Романова главой рода стал Федор Никитич. И тяжко ему бы пришлось обеспечить будущее фамилии и малолетних братьев. Если бы не было у него верного и мудрого человека полностью преданного клану. Такой человек у Федора Никитича был.

Суббота Зотов сильный и высокий мужчина с толстой, как слоновья нога, шеей и пепельным окрасом короткой бородки. Он тяжело топал по извилистым переходам романовского терема. Все благоразумно пряталось и затихало, услышав тяжелую поступь дядьки Федора Никитича. Вдруг на пути Субботы возникла съежившаяся фигура растерянного мальчугана. В трясущихся руках деревянный ковшик. Суббота навис над бедным романовским служкой. Мальчик немо хватал воздух ртом.

– Ты чего, малец?

– Воду несу....Воду просили. – бормотал мальчишка.

– Ну…Дай пройти.

Малец с трудом разбирал чего от него хотят, а Суббота улыбался.

– Пройти то дашь?

Малец резво отошел в сторону.

– Ну беги, беги.

Малец пошел по переходу, стирая со лба холодный пот. Вдруг он взлетел, получив мощный пинок, и ударился о стену. Заплакал немо, не дай бог услышит.

А Суббота и не думал. Сказал рассудительно.

– Не со зла, малец. Для порядку.

Суббота окинул грозным взором, запертые но всеслышащие двери. Ударил ногой в первую попавшуюся.

– Всех вас мышей. Всех насквозь

Суббота двинулся дальше. Тяжелая низкая дверь. Перевел дух. Что-то изменилось в его лице. Теперь он пытался выглядеть слугой.

Суббота вошел в красиво разрисованную комнату с набранным полом. Он поклонился Федору Никитичу молодому гибкому широкоплечему красавцу.

– Что?– спросил встревоженно Федор Никитич.

Суббота остановился в углу перед иконами. Истово и жадно перекрестился. Потом повернулся.

– Гонец от правителя. К себе требует.

Федор раскинул руки крестом.

– Елданко. Тащи вериги.

Открылась маленькая дверь. В нее втиснулся заспанный толстый холоп. Чесал мягкое брюхо. Едва увидев Субботу мгновенно преобразился. Резвел и худел на глазах.

– По полному чину, княже?

– Все что в печи на стол мечи. В Кремль еду.

Елданко пропал за дверью.

– К обеду поспеешь.– сказал Суббота.

– Дело… У Бориса, Швырев Мишка сказывал, стерляди пуховые. И к девкам от него на Лубянку ближе.

– На Лубянке черти живут. В бабах срамных, как в избах. Кто зайдет того в пекло тащат.

Федор засмеялся.

– Не бойся, Суббота. Это если засиживаться долго.

В дверь протиснулся Елданко с кипой одежды на руках. С превеликим почтением стал наряжать Федора. Суббота любовался воспитанником, так что в глаз слеза полетела.

– Женить тебя пора. Обещал я твоему батюшке. Может, правитель затем и зовет. Ах, как было бы… У Стрешневых такая ягодка наливается… По Романовскому роду. Царица.

– Откуда знаешь? Видел?

– Кто боярскую девицу мне покажет. Да мне и видеть ее незачем. Все что надо я и так знаю. Батюшка ее окольничий. Под Быстрицей воеводой левой руки был. Сел у них и выпасов. Да соляных ям да казны денежной и рухляди полневой… Как при всем том красивой не быть?

– Соляные ямы…Тогда точно красавица писаная. Только не даст мне Борис дозволу. Я бы не дал. Князю Василию Шуйскому уже и сорок, а все холост.

– Шуйские проклятый, бунташный род. Поделом им. Ядовитое семя.

– Что до того Борису. Его другое гложет.

Елданко подал тяжелое верхнее платье. С трудом Федор натянул его на себя

Суббота говорил.

– Пускай их…Годунов вперед глядит…Что после царя Федора будет. Шуйские Рюриковичи и они первые у трона. Пусть жрут друг друга.

– Ты про Дмитрия совсем забыл.

– Нет, княже, я все помню.

Елданко торжественно внес высокую горлатную шапку. Суббота отобрал ее и сам почтительно водрузил на голову Федора.

– Как? –спросил Федор.

– Грозен яко лев рычащий. Блистаешь яко солнце полуденное.

– Потею и пахну яко сто онуч мужицких. Хожу яко в уборную не поспел, да еще и печная труба на голове. Елданко, давай меняться жизнями.

– Терпи, княже.

– Терплю. Самый распоследний посадский вольнее меня. Жениться по собственной воле не могу. Хорошо ли это, Суббота?

– Не знаю. Я не ты.

– И я пока не я....– сменил вдруг свой задорный веселый тон Федор Никитич. И показалось вдруг Субботе, что не боярская шапка на воспитаннике его, а что-то более золотое и важное: то ли шапка царская, то ли клобук белый патриарший..

– Чего смеешься, Суббота?

Зотов согнал с сурового лица легкую улыбку.

– Так…Привидится дурь всякая.

***

За годы скитаний Каракут отвыкнуть успел. В чужих краях, где бы ни был, в Венеции либо у турок, человека ясно видно. Много-много людей и дел их за шиворот и ниже. Дома, дома, дома, деревни, города. Всё гремит, шумит и солнца не видно. Видно, конечно, но такое. Будто на соседней мануфактуре вырезано. Мраморное, прекрасное и не живое. Здесь не так. Если особо не вглядываться так и простенько совсем. Без завитушек. После Волги степь вокруг дороги, потом лес. Пару раз людей вроде видели. Живых, да. Так-то, если подумать, побольше чем в Венеции живых-то людей. Из природы они живут, а не против. Умом Каракут понимал, что все совсем не так. И люди везде живые. Но сердце, сердце. Нигде ему так сладко не было, как здесь в родимой пустыне. Воздух особый? Да нет. Не чужой. Вот так оно верно. А если это верно то и все вокруг обретает душевный смысл. Как бы иногда противно и безнадежно не было.

В темной комнате перед Каракутом стояли хозяин и хозяйка постоялого двора. Плотные. Похожие друг на друга. Коробкообразные. У обоих под левым глазом аккуратные синяки фингалы. У хозяйки чугунок со щами.

– И за что? Ни за что. – выговаривал хозяин Каракуту

– Говорил вина ему не давать.

– Так и не давали.

Хозяйка вмешалась.

– Чертячья перетычка. Как перед Михаилом Берлиберийским. До конца стояли. Ухват бабушкин аб евоный хребет анафемский сломала.

Хозяин поспешил на помощь жене.

– Ох и ухватский был ухват из железа свейского. Убытков сколько от Рыбки твово. Он ведь и зверюгу своего опоил. Вдвоем бочку приговорили, шельмы.

– Щи теплые?– Каракут спросил хозяйку.

– Сутошные. Достала только.

Каракут взял чугунок.

– А мордопорча? Как бабу мою подбил, гляди. – не отставал хозяин.

Каракут оставил чугунок. Открыл железный сундук. Достал серебристую песцовую шкурку. Завязал его вокруг шеи хозяйки. Другую шкурку вокруг шеи хозяина.

– Это че?– спросила хозяйка.

– За беспокойство.

– А ухват?

Каракут вздохнул. Снял с шеи хозяина шкурку. Бросил в сундук. Высыпал в руку хозяина горсть медяков.

– Божий он у тебя человек, хозяйка. Не стяжатель, но дурак дураком.

Каракут появился на пороге постоялого двора. Вкусно ел щи из чугунка. Слышно было как сзади голосит хозяйка.

– Да мы бы всему воинству небесному ухваты купили бы пенек ты нерастыканый.

Слышен удар и жалобный скулеж хозяина. Каракут закрыл дверь.

Каракут шел по двору. Обошел мохнатый бежевый холмик и остановился. Перед ним открылась эпическая картина. Рыбка и его верблюд Васька спали, едва ли не обнявшись, и храпели едино в одну дуду. Каракут поставил на землю чугунок. Рыбка открыл один глаз и тут же закрыл. Стремительно и ненатурально захрапел. Каракут говорил в пространство, как будто не заметив этого.

– А хороший был песец. Серебряный. Жаль что отдал.

– Этим жадюгам. – Рыбка сел, зевая.

– Ты их видал? Великая мордопорча. Так что по грехам по грехам Рыбка казак. Подымайся и Ваську подымай или не поднимается?

– Не знаю. Вчера как верблюда пил.

– А он и есть верблюда

– Ну да?

– Только ему не говори.

Пока собрались, пока Ваську растолкали, майский свежий денек прочно утвердился. Каракут взлетел в седло. Левая рука на рукоятке черкесской шашки. Оглянул свой небольшой поезд. Погрозил шутливо Рыбке. Тот качался дремотно и полупьяно среди горбов понурого Васьки. Каракут махнул рукой. Двинулись…

* * *

У Шуйских на Москве богатый двор. Как иначе. Фамилия знатная. Рюриковичи. Второй свежести, а думали про себя… Много чего думали. Иногда совсем крамольное. За что и терпели всем семейством. Не раз и не два. Ссылали Шуйских, казнили часто, а прощали ещё чаще. В 1586 году ввязались Шуйские всем семейством в очередную интригу. Явилась к царю Фёдору депутация от земства с прошением «… чтобы государь чадородия ради второй брак принял, а первую свою царицу отпустил в иночий чин». В первом приближении дело куда как справедливое. 11 лет жили вместе и бездетно царь Фёдор и Ирина Годунова – сестра Бориса правителя. Вместо Ирины предлагали девицу из рода Мстиславских, и то ради чего всё затевалось. Выскочку худородного Бориса Годунова окоротить. По возможности сразу на умную и вредную голову. Борис переиграл хитрую диспозицию. Ивана Петровича Шуйского главу клана, воеводу храброго, победителя Стефана Батория, в Кирило-Белозерский монастырь отвезли. Там он показательно угорел от дыма в собственной келье. А Василий Иванович стал первым в семье и ужом выкружил из смертельной опасности. Год прозябал в Буйгороде в ссылке. Был прощён, но не покорён. В Москву вернулся не тихим, но затаившимся.

Так вот подворье у Шуйских богатое. Стены кирпичные и красные. С намёком. Тоже фрязин строил. Не маэстро Фиорованти. Пониже и пожиже, но по образу и подобию. У тяжёлых в свейском железе ворот два здоровенных холопа бездельем мучались. Смотрели на улицу. Прохожих задирали. Отворот и Укорот их на княжьем дворе прозвали. А христианских своих имен они стеснялись.

– Не туда идёшь, карасик. Сюда ходи. Здесь слаще. – орал, надсаживался Укорот. Крутил похабно пороховой рог на цепке у широкого расписного золотой нитью пояса. Скользящая мимо молодка статная и купчистая насыпала озорно и дерзко в ответ.

– Да что с тебя взять? С холопа смиренного. Что мы с тобой делать будем? Ворота подпирать на пару?

– Смотря чем подпирать. – не унывал Укорот.

– Куда тебе. У тебя вся сила в язык ушла. Байбаки рязанские.

– Брось, Укортище. – Окорот хлопнул товарища по ленивому животу. – Гляди, тютя, едет.

Окорот схватил за уздцы крестьянскую лошадку. Тащила она за собой скрипучую телегу с ражим мужиком. В бороде, армяке и с рыжей глупостью в круглых глазищах.

– Куды? – ловко, по-хозяйски спросил Окорот.

– Туды. – ответствовал мужик степенно.

– Куды туды? – настаивал Окорот.

Мужик не уступал.

– Туды куды.

– Туды? – Окорот спуску не давал, а мужик в своем праве и это чувствовал.

– Туды.

Сдался Окорот. Отпустил уздцы и посторонился.

– Туды? Туды можно. Если бы куды… Езжай, тетёха.

Мужик лошадку приложил кожаной плетёшкой и поехал. Аж светился, что москалю вломил, как Половин Целикович. Окорот смотрел вслед и приговаривал.

– Вот где, балабол. Не заткнёшь. Что там?

Пока Окорот разговоры разговаривал, Укорот в телеге мужика шуровал. И с прибытком. Через ворот залез под рубаху и показал опасливо разлапистый щучий хвост.

– Ух ты, какая жирная да приличная. – подивился Окорот. – Чисто Меланья Патрикиевна с Арбату. Эта даже на рожу пригожей.

Не успели они порадоваться как одна из створок тяжёлых высоких ворот открылась и на улице появились красиво ряженные всадники на крупных немецких конях. Между ними ехал преувеличенно, выше самого высокого края лицемерия, бедно одетый, тщедушный человек на хрупкой лошадке. У человека были пронзительные, всё подъедающие глаза. И честно добытую щуку он замеьтил сразу.

– Что это у тебя, Укорот? – голос у князя Василия Ивановича был высокий и низкий. Такой. Как все у князя. Подчиненный. Укорот, не будь дураком, сразу на колени бухнулся и щуку перед собой на руках держал.

– Вот, княже. Расстарались. Из воздуху добыли.

Василий Иванович разлепил тонкие, бледные губы.

– Узнаю московский воздух. В поварню снесите. От царя вернусь, попробую.

Они посмотрели почтительно как поезд князя исчез в ворохе московских улиц, а потом Окорот сказал.

– Мне бы князем…Никогда бы так. Что же это у своих же холопов перед всей улицей отбирать. Никакой чести.

Укорот не согласился. Дальше глядел.

– Да, что там понимать. Пановать не холопствовать. Там все навыворот. Так уцелеешь.

* * *

Углич. Не боевые «украинные» стены а вполне себе мирные внутренние городские стены. Сушилось белье, а кое-где проломы были неряшливо заделаны досками и заросли кустами да травой. Тусклая деревянная икона над ржавыми воротами. У торговой дороги, ведущей в город, совсем молоденький стрелец Торопка в кафтане и с бердышом, начищенном до блеска. Он охранял женщину, по шею закопанную в землю. Недалеко девушка Дарья, а с другой стороны, на низенькой скамеечке, сидела бойкая старушка Макеевна, мать стрельца Торопки.

– Торопка, сынок. Может кваску. Солнце как печет.

– Не буйствуйте, мама… Сидите тут и сидите. Дома Зорька не кормлена.

– Ты за нее не сердешничай. За себя горюй. Поставил черт усатый на солнцепеке. Уж я пойду. Пойду старосте губному пожалуюсь. Что же если робкий да неклепистый так и можно? Всем пистоли дали. А где наша пистоль?

– Матушка цыц.

– Не цыцкай на матерю. Разживись в начале, чем цыцкать.

– Я на вас тоже Ракову пожалуюсь. Стоять.

Бердышом Торопка преградил путь Даше. Та протянула кувшин.

– Водички. Напиться.

– Не можно. Принимай назад.

Эту сцену видели Каракут и Рыбка. Движеньем руки Каракут остановил их маленький поезд. Каракут спрыгнул с коня и подошел к стрельцу. Сзади него держался Рыбка. Торопка вперед выставил бердыш.

– Не подходи.

К нему на подмогу бросилась Макеевна.

– Уйди носатый.

– Ты чего, жиночка.

– Думаешь, если у нас пистоли нет так можно? Торопка, дай бердыш.

– Матушка.

Пока они тянули друг у друга бердыш, Каракут склонился над преступницей. Ее глаза были закрыты, но она еще жива. Каракут достал маленькую сулейку. Приложил ее к пересохшим губам женщины.

– Ты что это. Нельзя. – крикнул Торопка.

– Нельзя так нельзя. За что ее?

Из под локтя Торопки выглянула Макеевна.

– Мужа свово казнила, убивица. Пока спал, зарезала.

– Было за что?

.– Коли так. Что с того?

Каракут подошел к Даше. Руку положил на плечо коротко.

– Дочь? Нечего тебе тут делать. Домой иди. Она заснула теперь. Далеко она.

* * *

После того как пополдничали, Битяговский за ухо вытащил Митьку Качалова из-за теплой большой печки. Там Митька, как и положено провинциальному русскому человеку, вознамерился славно всхрапнуть часок, а лучше и другой и третий.

– Да рази ж сегодня мой черед, Михайло Петрович. – жаловался Митька. Дьяк его не слушал и свое долдонил.

– Рассыпались как тараканы. Вот уж мы с вами субботу святую спразднуем. Розгами да уксусом. Заходи, – дьяк толкнул Митьку в черный спертый воздух Брусенной избы. Теперь дьяк сидел за толстыми хозяйственными книгами, а напротив Качалов скрипел пером и нудел.

– Леонтия Терехова вдовица. Две кадушки с медом гречишным. Эх, она сама как мед..

– Жито, жито за ней.

– Не было за ней жита.

– Гляди лучше.

Качалов со вздохом встал и пошел к двери. Дверь внезапно распахнулась. Впечатала Митьку в бревенчатую стену… Вошел разъяренный Михаил Нагой. Высокий с испитым лицом.

– Где деньги, дьяк.

А дьяк, словно не расслышал, сказал невозмутимо.

– Мишка, а книги прибери. – а потом добавил как будто только сейчас заметил князя.

– Здрав будь княже, Михаиле. С брюхом что не так? Больно гневлив ты сегодня.

– Деньги, дьяк.

– Нету, князь. Пока с Москвы указу не было.

– С Москвы. От Бориса.

– От государя.

– От государя… Как бы все не перевернулось однажды, дьяк. Тогда…

– Это я уже слыхал. От кого же? Андрюшка Молчанов помяс ваш что-то такое вспоминал. Пропал он что то. Давно не видать. Или видать. Это с какого крыльца смотреть. С моего вот допустим…

Михаил Нагой тяжело смотрел на Битяговского. Резко повернулся и вышел из Брусенной избы.

* * *

Во дворе московского кремлевского дворца ловкие ярославские мужики сколачивали невысокий широкий помост. Все как один в просторных рубахах. Тесали высушенные бревна, добирались до белого тела. Стучали, покрикивали друг на друга.

Борис Годунов отошел от окна. Он красивый черноволосый мужчина. Мягкой рукой обнимал золотое яблоко державы. Прошел мимо пустого деревянного резного трона, чуть касаясь его рукой. На лавках у стен самые сильные люди. Лупп Колычев, дьяк Вылузгин, Ф.Н. Романов и Василий Шуйский.

Вылузгин развернул свиток и начал зачитывать письмо Битяговского.

– А Андрюшку Молчанова на дыбе пытали и показал тот, что Михайло Нагой принуждал его над парсуной царя ворожить и волос царицын над колдовским огнем жечь. Говорил Михайло, что царица бесплодна как пустыня Синайская. А еще зелье ядовитое у Нагих в подполе в мешках хранится. Оный Андрюшка по недосмотру убег, но ловят его знающие люди. Не уйдет колдун.

Лупп Колычев не выдержал. Лохматый огромный он почти кричал.

– Колдуна этого в Москву везти. К патриарху. Пусть в огне издохнет.

– Другого найдут. Под корень рубить надо. – заметил Вылузгин.

– Нагих. Все семя в Пелым. Память о них избыть. Углич вон он как бельмо в глазу. Всем видать. Не прыщ на заднице. – это уже Федор Никитич себя проявил, а Годунов как бы и не слышал. На Шуйского посмотрел.

– Князь Василий Шуйский что думает?

– Чем дальше от Москвы тем славы больше. – заметил князь Василий. Эх, знал что-то князь Василий. Все понимал. Здесь среди этой расплывающейся серой роскоши, его скромное платье блестело самым лучшим бриллиантом.

– Тебе ли не знать. – подметил молодой Романов.

– Мне ли не знать. – смиренно признал Шуйский.

Лупп не унимался.

– Кто теперь про брата твоего помнит, князь Василий? А он герой. Псковский сиделец. Баторий круль польский об этого воеводу зубы обломал. А как злоумышлять стал. Новую жену царю Федору приготовил. Вмиг в опале оказался и смерть нелепую принял. В келье угорел. Кто про него теперь помнит.