Обнаженная

Котонеръ, который очень заботился о своемъ туалетѣ и поддерживалъ его съ большимъ трудомъ въ приличномъ видѣ для парадныхъ обѣдовъ и визитовъ, освѣдомлялся у Лопеса де-Соса съ искреннимъ удивленіемъ о прогрессѣ его гардероба.

– Сколько у васъ теперь галстуховъ, Рафаэль?

Около семисотъ; онъ недавно пересчиталъ ихъ. И стыдясь, что онъ не дошелъ до тысячи, молодой человѣкъ сообщалъ, что онъ собирается пополнить эготъ пробѣлъ въ туалетѣ во время ближайшаго путешесгвія вь Лондонъ, гдѣ были назначены автомобильныя гонки. Сапоги онъ получалъ изъ Парижа, но шилъ ихъ одинъ важный сапожникъ въ Швеціи, посгавщикъ короля Эдуарда. Брюки онъ насчитывалъ дюжинами и никогда не одѣвалъ одну пару больше восьми или десяти разъ; бѣлье поступало въ пользу его экономки почти новое; шляпы всѣ были изъ Лондона. Каждый годъ онъ дѣлалъ себѣ восемь фраковъ, которыхъ часто не одѣвалъ ни разу. Они были всевозможныхъ фасоновъ и покроя, чтобы служить смотря по обстоятельствамъ. Одинъ, напримѣръ, изъ матовой матеріи, съ длинными фалдами, строгій и суровый, былъ сшитъ по модной, иностранной картинкѣ, изображавшей дуэль, и надѣвался только въ торжественные дии, напримѣръ когда какой-нибудь пріятель просилъ его выступить, въ качествѣ безупречнаго и авторитетнаго человѣка, въ судѣ чести.

Портной удивлялся всегда его поразительному умѣнью и вѣрному глазу въ выборѣ матеріи и фасона. Всего Лопесъ де-Соса тратилъ на свой туалетъ около пяти тысячъ дуро въ годъ и говорилъ обоимъ художникамъ съ величайшимъ простодушіемъ:

– Порядочный человѣкъ не можетъ тратить меньше, если хочетъ одѣваться прилично!

Лопесъ де-Соса являлся въ домъ Реновалеса въ качествѣ хорошаго знакомаго послѣ того, что тотъ написалъ его портретъ. Несмотря на свои автомобили, шикарный туалетъ и знакомство съ титулованными особами, ему не удавалось прочно пустить корни въ высшемъ обществѣ. Онъ зналъ, что за нимъ водилось прозвище «маринованный красавчикъ» въ видѣ намека на отцовскую фабрику, и что барышни въ томъ кругу, гдѣ онъ бывалъ, ужасались мысли выйти замужъ за «молодого человѣка съ консервами», какъ его тоже называли въ обществѣ. Поэтому онъ очень гордился знакомствомъ съ Реновалесомъ.

Онъ попросилъ художника написать его портретъ и заплатилъ, не торгуясь, чтобы портретъ успѣлъ появиться на выставкѣ картинъ. Это былъ недурной способъ выдвинуться и втереться въ среду знаменитыхъ людей, съ которыхъ маэстро писалъ портреты. Затѣмъ онъ сошелся ближе съ маэстро, разсказывая повсюду о «своемъ пріятелѣ Реновалесѣ» такимъ естествениымъ тономъ, точно тотъ не могъ жить безъ него. Это обстоятельство сильно подняло его въ глазахъ знакомыхъ. Кромѣ того онъ относился къ маэстро съ искреннимъ уваженіемъ съ тѣхъ поръ, какъ тотъ, уставъ однажды выслушивать его скучныя повѣствованія про успѣхи въ фехтованьѣ, бросилъ кисть и, снявъ со стѣны старую шпагу, обмѣнялся съ нимъ нѣсколькими ударами.

– Браво, донъ Маріано! Вы не забыли того, чему выучились въ Римѣ.

Бывая часто въ домѣ художника, Лопесъ де-Соса скоро обратилъ вниманіе на Милиту, которая отвѣчала его брачнымъ идеаламъ. За недостаткомъ лучшаго, онъ могъ удовлетвориться положеніемъ зятя Реновалеса. Вдобавокъ послѣдній слылъ за очень богатаго человѣка. Въ обществѣ не мало говорили о высокой цифрѣ его заработка, и передъ художникомъ было еще много лѣтъ трудовой жизни, что должно было сильно увеличить его состояніе, единственною наслѣдницею котораго была дочь.

Лопесъ де-Соса сталъ ухаживать за Милитою, пустивъ въ ходъ всѣ свои чары. Онъ являлся каждый день въ новомъ костюмѣ, подкатывая къ особняку то въ роскошномъ экипажѣ, то на одномъ изъ своихъ моторовъ. Изящный молодой человѣкъ завоевалъ расположеніе матери, что было дѣломъ нелегкимъ. Такой мужъ подходилъ ея дочери. Художника она не желала имѣть зятемъ. Тщетно надѣвалъ Сольдевилья яркіе галстухи и шикарные жилеты; соперникъ затмевалъ его. А хуже всего было то, что супруга маэстро, относившаяся къ нему прежде съ отеческою любовью, хотя и говорила ему по старой памяти ты, но принимала его теперь холодно, словно желая отнять у него всякія иллюзіи относительно брака съ дочерью.

А насмѣшливая Милита улыбалась и не выказывала предпочтенія ни одному изъ своихъ послонниковъ: Она была, повидимому, равнодушна къ обоимъ. Художника, бывшаго ея другомъ дѣтства, она приводила иной разъ въ отчаяніе, то унижая его своими насмѣшками, то привлекая полною откровенностью, какъ въ тѣ давнія времена, когда они играли вмѣстѣ. Но въ то же время ей нравилось изящество Лопеса де-Соса, и она весело смѣялась съ нимъ. Сольдевилья опасался даже, что они переписываются, какъ женихъ съ невѣстою.

Реновалесъ былъ въ восторгѣ отъ того, какъ дочь водитъ за носъ обоихъ молодыхъ людей. Она была мальчишкой въ юбкѣ; ее скорѣе можно было назвать мужчиной, чѣмъ обоихъ поклонниковъ.

– Я знаю ее, Пепе, – говорилъ Реновалесъ Котонеру. – Ей надо предоставить полную волю, Какъ только она выскажется въ пользу того или другого, придется сейчасъ же повѣнчать ихъ. Она не изъ тѣхъ, что ждутъ. Если мы не выдадимъ ее замужъ скоро и по ея желанію, то она способна удрать съ женихомъ.

Отецъ вполнѣ понималъ желаніе Милиты поскорѣе выйти замужъ. Бѣдняжка видѣла много горя дома. Мать была вѣчно больна и изводила ее слезами, криками и нервными припадками; отецъ работалъ въ мастерской; единственною собесѣдницею служила ей противная Miss. Спасибо еще Лопесу де-Соса, что онъ увозилъ ихъ иногда кататься; головокружительная ѣзда успокаивала немного нервы Хосефины.

Самъ Реновалесъ отдавалъ предпочтеніе своему ученику. Онъ любилъ его почти какъ родного сына, и вынесъ не мало сраженій, чтобы добиться для него стипендіи и наградъ. Правда, Сольдевилья огорчалъ его иногда мелочною измѣною, потому что, завоевавъ себѣ нѣкоторое имя въ области искусства, занялъ независимую позицію, расхваливая за спиною маэстро все, что онъ считалъ достойнымъ презрѣнія. Но даже при этихъ условіяхъ мысль о бракѣ Сольдевилья съ Милитою была ему пріятна. Зять – художникъ, внуки – художники; родъ Реновалесъ продолжался бы въ династіи художниковъ, которые наполнили бы исторію блескомъ своей славы.

– Но знаешь, Пепе! Я боюсь, что дѣвочка выберетъ другого. Она – настоящая женщина, а женщины цѣнятъ только то, что видятъ – здоровье, молодость.

И въ словахъ маэстро звучала нѣкоторая горечь, какъ будто мысли его были далеки отъ того, что онъ говорилъ.

Затѣмъ онъ заговаривалъ о заслугахъ Лопеса де-Соса, какъ будто тотъ успѣлъ окончательно втереться въ семью.

– Онъ – славный малый, не правда ли, Пепе? Немного глупъ для насъ и не можетъ говорить десять минутъ безъ того, чтобы мы не начали зѣвать. Прекрасный человѣкъ… только не нашего круга.

Реновалесъ говорилъ съ нѣкоторымъ презрѣніемъ о крѣпкой, здоровой молодежи съ дѣвственнымъ умомъ, чуждымъ всякой культуры. Эти люди брали радости жизни приступомъ. Что это ча народъ! Гимнастика, фехтованіе, футболъ, верховая ѣзда, сумасшедшее катанье на автомобилѣ – вотъ что заполняло все ихъ время. И всѣ – отъ королей до послѣднихъ бѣдныхъ мѣщанъ – предавались этимъ дѣтскимъ развлеченіямъ, какъ будто цѣль человѣческой жизни состояла въ томъ, чтобы развивать мускулы, потѣть и интересоваться всѣми перипетіями спорта. Мозгъ оставался бездѣятельнымъ, и всѣ жизненныя силы сосредоточивались въ конечностяхъ тѣла. Умъ не культивировался и оставался окутаннымъ облакомъ дѣтской довѣрчивости. Современные люди застывали, казалось, въ четырнадцатилѣтнемъ возрастѣ и не шли дальше, удовлетворяясь моціономъ и развитіемъ мускуловъ. Многіе изъ нихъ не знали или почти не знали женщинъ въ такомъ возрастѣ, когда прежнія поколѣнія мужчинъ успѣвали уже пресытиться любовью. Все ихъ время уходило на безцѣльный спортъ; они не успѣвали думать о женщинахъ. Любовь должна была скоро объявить забастовку, не выдерживая конкурренціи со спортомъ. Молодые люди чуждались женщинъ и держались отдѣльно, находя въ атлетическихъ упражненіяхъ удовлетвореніе, которое отнимало у нихъ всякій интересъ къ инымъ удовольствіямъ. Это были большія дѣти co здоровыми кулаками. Они могли выступать на бояхъ быковъ, но глядѣли робко на приближающуюся женщину. Всѣ ихъ жизненныя силы уходили на физическія упражненія. Черепъ ихъ былъ пустъ, и весь разумъ сосредоточился, казалось, въ рукахъ. Но каковы могли быть результаты всего этого?.. Можетъ-быть, это новое направленіе служило залогомъ болѣе здороваго и сильнаго человѣчества, которое не будетъ знать ни любви, ни страстей, и признавать физическую близость между полами только съ цѣлью продолженія рода человѣческаго. А можетъ-быть этотъ культъ силы и совмѣстная жизнь мужчинъ, постоянно обнажающихъ свои тѣла другъ передъ другомъ и восторгающихся сильно развитыми мускулами, поведутъ къ гадкимъ извращеніямъ и воскресятъ древнеклассическія времена, когда атлеты, привыкшіе къ презрѣнію женщинъ, доходили до самыхъ унизительныхъ поступковъ.

– Мы съ тобою были не такіе. Правда, Пепе? – говорилъ Реновалесъ, весело подмигивая другу. – Мы въ юности меньше заботились о своей внѣшности, но давали больше удовлетворенія физическимъ потребностямъ. Мы не были такъ чисты тѣломъ, но душа наша стремилась не къ моторамъ и къ первымъ призамъ, а къ возвышеннымъ идеаламъ.

Онъ снова заговаривалъ о молодомъ франтѣ, пытавшемся втереться въ его семью, и насмѣхался надъ его направленіемъ.

– Если Милита отдастъ ему предпочтеніе, я не буду препятствовать этому браку. Главное тутъ, чтобы, молодые жили въ согласіи. Онъ – славный малый и пойдетъ подъ вѣнецъ чуть ли не цѣломудреннымъ. Но боюсь какъ бы онъ не сталъ увлекаться послѣ медоваго мѣсяца снова своимъ спортомъ; бѣдная Милита приревнуетъ его тогда къ этимъ увлеченіямъ, которыя поглотятъ, кстати сказать, добрую часть ея состоянія.

Иной разъ, несмотря на то, что свѣтъ былъ еще хорошъ для работы, Реновалесъ отпускалъ натурщика, если таковой имѣлся на лицо, бросалъ кисть и выходилъ изъ мастерской, возвращаясь скоро въ пальто и шляпѣ.

– Пепе, пойдемъ, прогуляемся.

Котонеръ прекрасно зналъ, куда вели эти прогулки.

Они шли вдоль рѣшетки парка Ретиро, спуспускались по улицѣ де Алькалй, медленно лавируя между группами гуляющихъ, изъ которыхъ нѣкоторые оборачивались и указывали собесѣдникамъ на маэстро. «Тотъ, что повыше, это художникъ Реновалесъ». Вскорѣ Маріано съ нетерпѣніемъ ускорялъ шаги и переставалъ разговаривать; Котонеръ угрюмо слѣдовалъ за нимъ, мурлыкая сквозь зубы. Подходя къ площади, старый художникъ зналъ, что они сейчасъ разстанутся.

– До завтра, Пепе, мнѣ въ эту сторону. Мнѣ надо повидать графиню.

Однажды онъ не ограничился этимъ краткимъ объясненіемъ. Отойдя на нѣсколько шаговъ, онъ вернулся къ товарищу и произнесъ съ нѣкоторымъ колебаніемъ:

– Послушай-ка: если Хосефина спроситъ, куда я хожу, не говори ей ничего… Я знаю, что ты и самъ не болтаешь лишняго, но она постоянно на сторожѣ. Я говорю тебѣ это, чтобы избѣжать объясненій съ нею. Она и Конча не терпятъ другъ друга… Бабье дѣло!

II

Въ началѣ весны, когда весь Мадридъ искренно повѣрилъ уже въ прочность хорошей погоды, и нетерпѣливые люди вынули изъ картонокъ свои лѣтнія шляпы, зима вернулась самымъ неожиданнымъ и измѣнническимъ образомъ. Небо затянулось облаками, и толстая пелена снѣга покрыла землю, потрескавшуюся отъ солнечнаго тепла, и сады, гдѣ распускались уже весеннія почки и первые цвѣты.

Каминъ снова запылалъ въ гостиной графини де-Альберка, привлекая своею пріятною теплотою всѣхъ гостей, являвшихся къ «знаменитой графинѣ» въ тѣ вечера, когда она была дома, никуда не выѣзжая и нигдѣ не предсѣдательствуя.

Однажды вечеромъ Реновалесъ съ восторгомъ отозвался о чудной картинѣ, которую представляли сады Монклоа. Онъ только что побывалъ тамъ и полюбовался роскошнымъ зрѣлищемъ. Лѣсъ былъ окутанъ бѣлою пеленою и погруженъ въ зимнее безмолвіе въ то время, какъ сѣмена готовились уже пустить ростки. Жаль только что фотографы-любители такъ наводнили лѣсъ, что портили повсюду чистоту снѣга своими штативами.

Графиня воспылала дѣтскимъ любопытствомъ. Ей хотѣлось посмотрѣть это; она рѣшила отправиться туда на слѣдующійже день. Тщегно пытались друзья отговорить ее отъ этой поѣздки, предупреждая о неустойчивости погоды. Слѣдующій день могъ быть солнечнымъ и теплымъ, и снѣгъ того гляди растаетъ. Эти рѣзкія перемѣны погоды дѣлали мадридскій климатъ предательскимъ.

– Все равно, – упрямо повторяла Конча. – Я рѣшила непремѣнно съѣздить въ Монклоа. Я не была тамъ уже нѣсколько лѣтъ. Это и немудрено при моемъ дѣятельномъ образѣ жизни.

Она рѣшила поѣхать туда утромъ… впрочемъ, нѣтъ, не утромъ. Она вставала поздно и принимала прежде всего членовъ «Женской Лиги», приходившихъ за совѣтомъ. Лучше послѣ завтрака. Жаль, что маэстро Реновалесъ работаетъ какъ разъ въ эти часы и не можетъ сопровождать ее! Онъ умѣетъ искренно восторгаться пейзажами, любоваться ими съ глубоко художественною чуткостью, и не разъ разсказывалъ ей о чудномъ видѣ, во время заката солнца, изъ садовъ Монклоа. Это зрѣлище было почти равно по красотѣ ясному вечеру въ Римѣ на Пинчіо. Художникъ галантно улыбнулся. Онъ сдѣлаетъ все возможное, чтобы быть на слѣдующее утро въ Монклоа и встрѣтиться тамъ съ графинею.

Графиня, повидимому, испугалась этого обѣщанія и бросила быстрый взглядъ на доктора Монтеверде. Но она жестоко обманулась въ надеждѣ получить упрекъ за легкомысліе и измѣну, такъ какъ докторъ остался вполнѣ равнодушнымъ.

Счастливый докторъ! Какъ ненавидѣлъ его маэстро Реновалесъ! Это былъ красивый молодой человѣкъ, хрупкій, какъ фарфоровая фигурка; черты его лица были чрезмѣрно красивы, что придавало физіономіи что-то каррикатурное. Черные, какъ воронье крыло, и блестящіе волосы съ синимъ отливомъ были расчесаны на проборъ надъ блѣднымъ лбомъ. Разрѣзъ мягкихъ бархатныхъ глазъ былъ нѣсколько узокъ; бѣлыя, какъ слоновая кость, глазныя яблоки заканчивались ярко-красными уголками; это были настояшіе глаза одалиски. Красныя губы алѣли изъ подъ закрученныхъ усовъ. Кожа его была матово-молочнаго тона, какъ цвѣтъ камеліи. Блестящіе зубы переливали перламутромъ. Конча глядѣла на него съ благоговѣйнымъ восторгомъ. Разговаривая, она постоянно посматривала на него, спрашивая взглядомъ его совѣта, сожалѣя внутренно, что онъ не проявляетъ деспотизма по отношенію къ ней, желая быть его слугой и чувствовать его авторитетъ надъ своимъ капризиымъ и непостояннымъ нравомъ.

Реновалесъ презиралъ его, сомнѣваясь въ томъ, что онъ – настоящій мужчина и высказывая на своемъ грубомъ жаргонѣ самыя ужасныя предположенія.

Монтеверде былъ докторомъ естественныхъ наукъ, и жаждалъ, когда освободится въ Мадридѣ каѳедра, чтобы выступить въ числѣ конкуррентовъ. Графиня де-Альберка взяла его подъ свое покровительство и съ упоеніемъ говорила о Монтеверде со всѣми серьезными господами, имѣвшими хоть небольшое вліяніе въ университетскомъ мірѣ. Въ присутствіи Реновалеса она разсыпалась всегда въ невѣроятныхъ похвапахъ доктору. Онъ былъ ученый человѣкъ. Ее особенно восхищало то, что вся ученость Монтеверде ничуть не мѣшала ему одѣваться съ утонченнымъ изяществомъ и быть красивымъ, какъ ангелъ.

– Такихъ чудныхъ зубовъ, какъ у Монтеверде, нѣтъ ни у кого, – говорила она, глядя на него въ лорнетку въ присутствіи постороннихъ.

Иной разъ она прерывала общій рааговоръ и выпаливала вдругъ, не замѣчая своей безтактности:

– Но видѣли-ли вы руки доктора? Онѣ изящнѣе моихъ и выглядятъ, какъ дамскія ручки.

Художникъ возмущался этимъ откровенностями Кончи, которая ничуть не стѣснялась присутствіемъ мужа.

Его поражало спокойствіе важнаго сеньора съ орденами. Что онъ слѣпъ, чтоли? Графъ повторялъ только всегда съ отеческимъ добродушіемъ:

– Ахъ эта Конча! Какъ она бываетъ откровенна иногда! He обращайте на нее вниманія, дорогой Монтеверде. Это ребячество, оригкинальности.

Докторъ улыбался. Его самолюбію льстила среда обожанія, которою окружала его графиня.

Онъ написалъ книгу по исторіи развитія животныхъ организмовъ, о которой графиня отзывалась съ восторгомъ. Художникъ слѣдилъ съ удивленіемъ и завистью за перемѣнами въ ея вкусахъ. Она перестала интересоваться музыкою, поэзіей и пластическимъ искусствомъ, занимавшими прежде ея непостоянный умъ, привлекаемый всѣмъ блестящимъ и звучнымъ. Она смотрѣла теперь на искусство, какъ на красивую и пустую игрушку, которая могла служить только для развлеченія въ дѣтскомъ періодѣ человѣчества. Времена мѣнялись; пора было стать серьезными и интересоваться наукой, чистой наукой. Она была покровительницею, добрымъ другомъ, совѣтникомъ ученаго человѣка. И Реновалесъ находилъ у нея въ гостиной на столахъ и на креслахъ извѣстныя ученыя книги; онѣ были разрѣзаны только на половину. Конча набрасывалась на нихъ съ любопытствомъ, лихорадочно перелистывала страницы и бросала книги отъ скуки и непониманія.

Гости ея – почти все старики, восторговавшіеся ея красотою и влюбленные въ нее безъ надежды – улыбались, спушая, какъ она говоритъ съ серьезнымъ видомъ о наукѣ. Нѣкоторые, пріобрѣвшіе видное имя на политическомъ поприще, наивно удивлялись ея разностороннему образованію. Чего только не знала эта женщина! Куда имъ до нея! Остальные господа – знаменитые врачи, профессора, ученые, которые давно не занимались наукою – относились къ ней тоже съ одобреніемъ. Для женщины она была недурно образована. А Конча подносила изрѣдка лорнетку къ глазамъ, чтобы насладиться красотою своего доктора, и говорила съ педатичною отчетливостью о протоплазмѣ, о размноженіи клѣтокъ, о канибализмѣ фагоцитовъ, о человѣкообразныхъ и собакообразныхъ обезьянахъ, о дископлацентарныхъ млекопитающихъ и о питекантропосѣ, разсуждая о тайнахъ жизни просто и фамильярно и повторяя непонятныя научныя слова, какъ-будто это были люди изъ хорошаго общества, пообѣдавшіе у нея наканунѣ.

Красавецъ Монтеверде стоялъ по ея мнѣнію, выше всѣхъ ученыхъ съ міровою славою. Книги ихъ, которыми такъ увлекался докторъ, вызывали у нея мигрень; тщетно пыталась она понять глубокія тайны этихъ крупныхъ томовъ. Но зато она прочитала книгу Монтеверде безчисленное множество разъ. Это было волшебное произведеніе, и она рекомендовала его для пріобрѣтенія всѣмъ своимъ знакомымъ, не шедшимъ въ чтеніи дальше романовъ или модныхъ журналовъ.

– Монтеверде – прекрасный ученый, – сказала графиня, разговаривая однажды вечеромъ наединѣ съ Реновалесомъ. – Онъ только начинаетъ жизнь, но я помогу ему, и онъ будетъ геніемъ. Онъ поразительно талантливъ. О, если-бы вы прочитали его книгу! Знаетели вы Дарвина? Навѣрно нѣтъ. Такъ онъ выше Дарвина, много выше.

– Еще-бы, – отвѣтилъ художникъ: – этотъ Монтеверде красивъ, какъ херувимъ, а Дарвинъ былъ безобразный дядя.

Графиня не знала, смѣяться ей или принять слова Реновалеса въ серьезъ, и кончила тѣмъ, что погрозила ему лорнеткою.

– Замолчите вы, гадкій! Сейчасъ видно, что вы – художникъ. Вы не можете понять нѣжной дружбы, чистыхъ отношеній, братской любви, основанной на серьезномъ, совмѣстномъ трудѣ.

Съ какою горечью смѣялся маэстро надъ этою чистою братскою любовью! Онъ ясно видѣлъ положеніе вещей, и Конча не отличалась достаточною осторожностью, чтобы скрывать свои чувства. Монтеверде былъ ея любовникомъ, занявъ мѣсто одного музыканта; во времена этого счастливца Конча только и разговаривала о Бетховенѣ и Вагнерѣ, точно это были ея старые пріятели. А до музыканта она жила съ однимъ молодымъ герцогомъ, красивымъ малымъ, который выступалъ, по приглашенію, на бояхъ быковъ и убивалъ несчастныхъ животныхъ, отыскавъ предварительно влюбленнымъ взоромъ графиню де-Альберка, которая нагибалась изъ ложи, съ бѣлою мантильею и гвоздиками на головѣ. Съ докторомъ она жила почти открыто. Стоило только послушать, какъ злобно отзывались о немъ завсегдатаи дома графини, утверждая, что онъ – дуракъ, и книга его ничто иное, какъ пестрый костюмъ Арлекина, и состоитъ изъ чужихъ мыслей, понахватанныхъ у разныхъ ученыхъ и плохо даже подтасованныхъ, благодаря невѣжеству доктора. Эти гости, оскорбленные въ своей старческой и молчаливой любви, тоже завидовали побѣдѣ молодого человѣка, отбившаго у нихъ кумиръ, передъ которымъ они молча благоговѣли, оживляясь старческою страстью.

Реновалесъ возмущался самимъ собою. Тщетно боролся онъ со своимъ увлеченіемъ, побуждавшимъ его ходить къ графинѣ каждый вечеръ.

– He пойду больше туда, – говорилъ онъ съ бѣшенствомъ по возвращеніи домой. – Хороша моя роль тамъ! Подпѣваю въ хорѣ старыхъ идіотовъ любовному дуэту. Подумаешь, стоитъ этого графиня!

Но на слѣдующій день онъ опять шелъ къ графинѣ. Всѣ его надежды были основаны на претенціозно-гордомъ отношеніи Монтеверде къ графинѣ, на презрѣніи, съ которымъ тотъ принималъ ея обожаніе. Эта кукла съ усами не могла не надоѣсть Кончѣ, и тогда она обратится къ нему, къ мужчинѣ.

Художникъ прекрасно понималъ происшедшую въ немъ перемѣну. Онъ сталъ другимъ и дѣлалъ величайшія усилія, чтобы дома не замѣтили этой перемѣны. Онъ признавалъ, что влюбленъ, и это сознаніе доставляло ему удовлетвореніе, какъ каждому пожилому человѣку, который видитъ во влюбленности признакъ молодости, возрожденіе къ новой жизни. Его толкнуло къ Кончѣ желаніе нарушить однообразіе своего существованія, подражать другимъ, отвѣдать прелестей измѣны и выглянуть изъ строгихъ и крѣпкихъ стѣнъ домашняго очага, который становился все тяжелѣе и невыносимѣе. Сопротивленіе графини приводило его въ отчаяніе и только раздувало страсть. Онъ самъ плохо разбирался въ своихъ чувствахъ; можетъ-быть это было неудовлетворенное животное чувство и оскорбленное самолюбіе; ему было больно и обидно встрѣтить отказъ, когда онъ впервые измѣнялъ добродѣтели, которой держался всегда съ дикою гордостыо, воображая, что всѣ блага земныя ждутъ его, знаменитаго человѣка, и ему стоитъ только протянуть руку, чтобы взять ихъ.

Онъ былъ униженъ и оскорбленъ этимъ крахомъ. Имъ овладѣвала глухая злоба каждый разъ, какъ онъ сравнивалъ свои сѣдые волосы и глаза въ морщинахъ съ красивою мордочкою этого младенца-ученаго, сводившаго графиню съ ума. Ахъ, эти женщины! Чего стоилъ ихъ восторгъ и преклоненіе передъ наукою! Все это сплошная ложь. Онѣ поклонялись таланту только подъ красивой, юношеской наружностью.

Упорный характеръ Реновалеса побуждалъ его дѣлать все возможное, чтобы сломить сопротивленіе графини. Безъ малѣйшаго раскаянія вспоминалъ онъ о сценѣ съ женою ночью въ спальнѣ и о презрительныхъ словахъ ея, предупреждавшихъ о невозможности успѣха у графини. Но презрѣніе Хосефины только подбодряло его упорнѣе стремиться къ достиженію цѣли.

Конча одновременно отталкивала и привлекала его. Несомнѣнно, что любовь художника льстила ея самолюбію. Она смѣялась надъ его объясненіями въ любви, обращая ихъ въ шутку и отвѣчая ему такимъже тономъ. «Будьте посерьезнѣе, маэстро. Этотъ тонъ вамъ не подходитъ. Вы – великій человѣкъ, геній. Предоставьте лучше молодежи принимать видъ влюбленныхъ студентовъ». Но когда онъ, взбѣшенный тонкою ироніею, клялся мысленно, что не вернется къ графинѣ никогда больше, она, повидимому, догадывалась объ этомъ, принимала ласковый тонъ и привлекала къ себѣ художника такою привѣтливостью, которая сулила ему скорый успѣхъ.

Если онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ и умолкалъ, она сама заговаривала о любви и о вѣчной страсти между людьми съ возвышеннымъ умомъ; эти чувства были основаны, по ея мнѣнію, на единствѣ мысли. И она не прерывала этихъ завлекательныхъ рѣчей, пока маэстро не проникался снова довѣріемъ къ ней и не предлагалъ ей опять своей любви, получая въ отвѣтъ добродушную и въ то же время насмѣшливую улыбку, словно онъ былъ большимъ, но неразумнымъ ребенкомъ.

Такъ жилъ маэстро, то окрыляемый надеждою, то впадая въ отчаяніе; Конча то привлекала, то отталкивала его, но онъ не могъ оторваться отъ этой женщины, какъ будто она заворожила его. Онъ искалъ, точно школьникъ, случая остаться съ нею наединѣ, выдумывалъ предлоги, чтобы являться къ ней въ неурочные часы, когда гости не приходили, и блѣднѣлъ отъ досады, заставая у нея доктора и замѣчая атмосферу неловкости и натянутости, которую создаетъ своимъ присутствіемъ всякій непрошенный, назойливый гость.

Слабая надежда встрѣтиться съ графинею въ Монклоа и погулять съ нею наединѣ часъ или два, вдали отъ круга невыносимыхъ старичковъ, таявшихъ вокругъ нея отъ слюняваго обожанія, не давала ему покоя всю ночь и все слѣдующее утро, какъ будто онъ шелъ дѣйствительно на любовное свиданіе. Идти или нѣтъ? Можетъ-быть ея обѣщаніе означало простую прихоть и было давно забыто? Реновалесъ написалъ письмо одному бывшему министру, съ котораго писалъ портретъ, съ просьбою не пріѣзжать на сеансъ, и взялъ послѣ завтрака извозчика, прося гнать лошадь во всю мочь, словно онъ боялся опоздать.

Онъ прекрасно зналъ, что Конча пріѣдетъ въ Монклоа не ранѣе, чѣмъ черезъ нѣсколько часовъ, если явится вообще. Но сумасшедшее и совершенно неосновательное нетерпѣніе не давало ему покоя. Онъ воображалъ почему-то, что явившись раньше, онъ ускоритъ этимъ пріѣздъ графини.

Онъ вышелъ на площадку передъ маленькимъ дворцомъ Монклоа. Извозчикъ уѣхалъ обратно въ Мадридъ вверхъ по аллеѣ, конецъ которой терялся подъ сводомъ голыхъ деревьевъ.