скачать книгу бесплатно
Он, видимо, был в прекрасном настроении – так весь и лучился от кончиков ботинок до белоснежной своей головы. Даже прикосновения его были не осторожными, как прошлый раз, а властными, энергичными.
– Доктор…
– Да-а? Меня зовут Владимир Николаевич.
– Доктор, а когда у вас появилась седина?
– Седина? – стетоскоп выскользнул из его руки и с глухим звуком упал на пол. Анюта бросилась поднимать.
– Ничего-ничего, спасибо. Седина?.. А что?
– А у меня в восемнадцать… Называйте меня Эсмеральдой, – добавила она и уставилась в окно, как будто не было здесь больше никого, как будто не её тела касались умелые руки доктора. А за окном падал снег, и бойка синичка терзала прикрученный проволокой к подоконнику кусочек сала.
– И уберите отсюда эту кормушку, не то я разобью окно молотком и буду сыпать соль на хвост этим зловредным тварям.
– А где вы возьмёте соль и молоток?
Она хмыкнула, скосила глаза и не ответила.
Владимир Николаевич вернулся в свой кабинет, бесшумно прошёл по ковру и сел в кресло, мягко и задумчиво поворачиваясь из стороны в сторону. М-да. «Доктор, а когда у вас появилась седина?» Как слепо и безжалостно ткнула она в самое больное место. Да, не со зла, ничего не зная, но боль от этого не меньше… Как свежа ещё рана! Марина, девочка моя… Сняв очки, он долго тёр глаза и переносицу. Старею… Раньше я лучше владел собой. Раньше я бы и бровью не повёл, а сейчас… и стетоскоп пострадал. Впрочем, дело не в вопросе, нет, дело не в вопросе…
Немного подумав и покачавшись в кресле, Владимир Николаевич тяжело вздохнул и вызвал Виктора.
Виктор Ильич явился сразу, точно ждал вызова за дверью.
– Проходил мимо, как раз собирался пообедать.
– Я не задержу, присядьте на минутку, сейчас пойдём вместе… – сказав это, он замолчал надолго и задумался, точно забыв о Викторе. Выждав достаточно и с сочувствием глядя на погружённого в размышления шефа, Виктор спросил, наконец:
– Что, тяжёлый случай?
Доктор встрепенулся.
– Это странно, Витя, странно и не очень приятно. Я вынужден сказать это кому-нибудь… Дело в том, что по непонятным причинам эта пациентка, эта Лиза Никольская, напоминает мне мою покойную жену.
– Анечка, а хотите я вам сказку расскажу?
– А Владимир Николаевич…
– Жили-были, Аня, мальчик и девочка. У них было много друзей. Целыми днями они бегали вместе, играли, и всем было очень хорошо. Так они жили – весело, очень весело, а потом девочке пришло время уезжать – надолго или навсегда, этого она не знала, и никто другой не знал. И вот собрались они все вместе в маленьком домике, в такой рыбацкой хижине на берегу быстрой речки. Речку было видно из окошка, а называлась она И-путь. Как всегда, они пели, играли в разные игры, веселились, только мальчик сидел один на железной кровати лицом к стене и смотрел в окно. И был он грустный-прегрустный.
– Почему ты не играешь с нами? – крикнула девочка и подбежала к нему. И тут она увидела, что он не просто сидит на кровати – он прикован: обе его руки скованы цепью, которая прикреплена к кровати, а кровать прикручена к полу, как в тюрьме. Девочка испугалась и стала плакать, потому что ей очень было жалко мальчика, и она не понимала, за что его посадили на цепь. Сквозь слёзы она услышала вдруг голос, который произнёс: «Навеки приговорённый». Тут начался дождь, и всем стало грустно. Это означало, что настал час расставания. Девочка вышла из хижины, друзья отправились её провожать, а мальчик остался один, прикованный цепью. Но когда девочка обернулась, она увидела, что он стоит на пороге, машет ей рукой, а вокруг него летают и перекатываются по земле большие разноцветные воздушные шары. Мальчик взял один шар и бросил его ей, при этом он что-то крикнул, но девочка не поняла – шумел дождь, он шёл всё сильнее и сильнее, и ничего не было видно вокруг – только солнце и серебряные нити дождя. А когда дождь перестал, никого не было рядом – все исчезли, только большой красный шар блестел у неё в руках. На нём была какая-то надпись, немного размытая дождём. И сквозь слёзы девочка прочитала: «Я тебя люблю».
Она замолчала так же неожиданно, как начала. Она уже не лежала – сидела, подперев спину подушкой, и смотрела куда-то мимо Ани, покусывая ногти. Ане же сидела так, как будто всё ещё продолжала слушать.
– А что дальше? – спросила она, не меняя позы и не переводя взгляда. Голос рассказчицы, да и сам рассказ, который так неожиданно начался и так же неожиданно оборвался, странно подействовали на Аню: она погрузилась в оцепенение, в то время как перед глазами ясно проплывали картинки прикованного мальчика, плачущей девочки, грибного дождя я и красного шара, точно она спала и видела яркий сон.
– Дальше? – переспросила больная, деловито поправляя постель. – А что должно быть дальше? Это ведь сказка, а не роман с продолжением.
– А мальчик? Он так и остался сидеть в этой хижине?
– Не думаю. Скорее всего, он вырос и без труда порвал эту цепь – она ведь, наверное, была игрушечной.
– А девочка?
Она снова улеглась, укрылась одеялом под самый подбородок.
– Девочка? Она перед вами, – и закрыла глаза.
– Ну, к тому времени мы уже знали, кто она, хотя сама она, кроме вымышленного имени – Эсмеральда, – ничего сообщить не пожелала. Она всё время напряжённо думала о чём-то, сама поставила себе диагноз: отвращение к жизни. Но у таких людей обычно пропадает чувство юмора, а эта особа даже шутила сама, чем завоевала расположение медперсонала.
– И ваше?
– Моё?.. Давайте не будем торопиться. Спешить надо медленно, как говорили римляне.
– Владимир Николаевич!
– Да, Анюта!
– А она мне сказки рассказывает… Я думаю, что это, может быть, и правда, а может, это её сон.
– Сон? Очень интересно! Вы записали, как я вас просил?
– Конечно, я всё записываю, как вы и просили. Вот.
– Спасибо, Анюта! Цены вам нет! И мы с вами вместе спасаем человека.
– И спасём?
– Обязательно спасём, милая.
Дверь приоткрылась неслышно, не рывком, как всегда, и Владимир Николаевич вошёл тоже как-то не совсем обычно – боком, что при его солидности выглядело смешным, но смеяться было некому – его не замечали.
Все тайны мира, вселенной придуманы человеком. Тайна – это не объективно существующая вещь. Тайна подразумевает существование стремящегося её разгадать. Если бы не было человека, то не было бы и тайн. Сама вселенная мало интересуется собственным устройством, потому что он бесполезен, её интерес, если бы таковой и появился. Человека же всегда окружают тайны, потому что он слишком много на себя берёт. Зная лишь крупицу того, что можно узнать, он стремиться изменить всё сущее. В разгадках тайн – мироздания, бытия – человек ищет смысл и оправдание своего собственного существования. Тайна – миф, она существует только до тех пор, пока существует человек, интересующийся ею. Значит, и смысл жизни – это миф, выдумка, и жизнь человека имеет оправдание только в его собственных глазах. С точки зрения вечности люди бесполезны. Может, даже вредны. Хотя… природа не создаёт ничего бесполезного, бессмысленного, просто мы сами не знаем, для чего предназначены. Понятие «смысл» тоже искажено человеком, который везде и во всём ищет собственной выгоды… А может, люди нужны только для того, чтобы накопить колоссальный заряд энергии, который, высвободившись, даст новый импульс развитию вселенной? Может быть, цивилизации, все, которые существовали и будут существовать, – это и есть perpetum mobile!.. Но неужели, она не могла бы справиться без нас?..
Вечером дежурила Тоня – тихая, медлительная молчаливая. От её широкого лица в обрамлении тёмных роскошных волос струился мягкий свет и умиротворённость. Она никогда ни о чём не спрашивала и охотно позволяла не замечать своего присутствия.
Снятые с руки, тихо тикают часы на тумбочке. Из коридора послышались голоса, звуки телевизора и даже смех.
Тоня повернула голову, брови её удивлённо поползли вверх, но она встала и вышла, не проронив ни звука, – так хотел доктор.
Вся палата была погружена во мрак, только на тумбочке у изголовья стояла зелёная лампа, образуя на полу салатовый неподвижный полукруг, прихватывающий кусочек постели и тумбочку, где тихо тикали часы. Теперь в этом полукруге возник доктор.
– Вы что – опять объявляете мне протест? – обычно мягкий голос доктора прозвучал нарочито резко.
Полная неподвижность узкого лица на подушке. Черты его заострились так, что, кажется, проведи по ним живой ладонью, – останется след. Доктор протянул руку, медленно провёл ею в воздухе ото лба к подбородку, ощутил лёгкое дыхание. Губы её шевельнулись, произнеся:
– Почему вы так решили?
– Я пришёл к вам – вы даже не обернулись.
Она молчала. Владимир Николаевич сел на табуретку в тени, направил на неё свет лампы, нажал какую-то кнопку. Свет часто, ритмично замигал. Некоторое время вспыхивание и угасание происходило при полном молчании. Бокс, изученный до последних намозоливших глаза мелочей, предстал вдруг чем-то иным, чем-то таким, что лишено определённого места в пространстве: это было похоже на сон или на ту степень задумчивости, когда перестаёшь видеть и слышать окружающее, идёшь, сам не замечая куда, ведомый единственной мыслью или даже не мыслью вовсе, а глубокой сосредоточенностью на том, что только после станет мысль.
Она уже догадалась, что это, но это не была ещё чужая власть, а просто своё, ранее дремавшее, а теперь проявившееся желание говорить. Она была уверена в том, что, если захочет замолчать – замолчит.
Теперь появился голос – спокойный, отрешённый. Он шёл из темноты, и вполне мог быть её собственным.
– Эсмеральда… Откуда это имя? Почему Эсмеральда?
– Ну, как вы не хотите поверить?
– Поверить чему, Эсмеральда?
– Тому, что я давным-давно всё делаю просто так, ни почему. Я с детства воображала себя цыганкой. Мне хотелось уйти в табор!
– Тебе и сейчас этого хочется, Эсмеральда?
– А что такое хочется? Я больше не знаю, что это значит. Мне хочется только того, что я могу исполнить или получить сию же секунду. Если мне не захочется сейчас говорить, я закрою рот и буду молчать. Если бы я так же, по своему желанию, могла перестать дышать, я бы это сделала.
– Тебя что-то тяготит? Расскажи мне…
– Не могу… Какая пустота, и этот снег за окном – белый и холодный… Зачем снег? А в Африке сейчас жара, и чёрные негры бегают по раскалённому песку, и море плещется у скал… Что, может русская душа так устроена? Но если русский человек подобен русской природе, то за зимой непременно наступит весна, непременно… Впрочем, какая я русская? Во мне украинская кровь, и польская, и азиатская… ещё бы цыганской! Да, наверное, есть и цыганская! Не может быть, чтоб не было. Наверное, есть… И всё такое тёплое. Не люблю, когда холодно! Не могу, когда такая пустота вокруг, и эти белые голые стены, и иней на стёклах – ничего не видно… Ведь это неправда, что человек, бегающий по песку под жарким тропическим солнцем, устроен и чувствует так же, как тот, на холодном ветру, под дождём… С точки зрения вечности люди бесполезны! На холодном ветру, под дождём, когда вот-вот взлетит самолёт… и автобус с жёлтыми фарами лучами разрезает тьму и… нет! Не вспоминать! Уберите свет! Я не хочу больше говорить!
Свет погас. И снова голос – тихий, вкрадчивый, баюкающий:
– Ты устала, но теперь всё позади. Тебе тепло, хорошо. Ты чувствуешь приятный покой во всём теле. Тебе хочется спать. Спать. Спать!
Вокруг всё стало гибким, обволакивающим, принимающим в себя, но она ещё старалась держаться на поверхности. Однако то, что было не она, делалось всё настойчивее, оно ласкалось и окружало, как разогретый морской песок, как мягкое тёплое облако, и она, наконец, отдалась ему полностью.
Доктор опустил ладонь на её лицо. Лоб у неё был влажный. К вискам тяжело приливала кровь. Постепенно глаза его привыкли к темноте, и он увидел её лицо. В полумраке не различить было синяков и царапин, и оно белело – строгое и тонкое. Владимир Николаевич опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть её. Точёный профиль с изящным, плавно изогнутым носом, маленький, твёрдо сжатый и в то же время удивительно нежный рот. Он убрал со лба растрепавшиеся пряди волос и с напряжением всматривался в её лицо. На душе становилось тревожно. Нет, не похоже, совсем другие черты, но сквозь эти черты, как сквозь вуаль, с неумолимой ясностью проглядывало другое лицо… Обман зрения или шутки исстрадавшейся памяти? Или я сам медленно схожу здесь с ума от боли и одиночества?
Поднявшись с коленей, он медленно вышел из палаты и тихо прикрыл за собою дверь.
Как она сказала? С точки зрения вечности… Мне ведь не послышалось? Так говорила Марина. Это была её фраза, позаимствованная у меня. Не понимаю. Простое совпадение? Да, но это сочетание слов мне не приходилось больше слышать ни от кого за всю мою долгую жизнь, и при этом они так похожи… Что это – случайность или же это тот случай, когда внешнее сходство порождается сходством высших психических процессов?.. Или ты решила напомнить мне о себе? Но ведь я тебя никогда и не забываю.
5
В понедельник доктор появился позднее обычного, почти в полдень – бодрый, отдохнувший и, показалось, весёлый. Лиза даже удивилась про себя.
– Ну, вам лучше? – спросил он с порога.
Она посмотрела вопросительно – и не стала отвечать. Лучше помолчать, пока не станет ясно, что это с ним? И ещё как-то странно смотрит… ах, да – без очков. Тоже что-то новенькое. Скорее всего, его довольный вид имеет какие-то самостоятельные причины, но может быть узнал что-то? у-у, разнюхал, как пить дать! И что теперь? вернёшь меня обратно?
– Что же вы молчите? Хотя мне кажется, я и сам вижу: синяки ваши уже проходят и… Удивительно, за время моего отсутствия даже румянец появился?
– Поверьте, доктор, ни с вами, ни с вашим отсутствием это никак не связано!
Он довольно рассмеялся.
– Опять нападаешь?
Но как только он занялся своим делом, всё лукавство мигом исчезло, явственней обозначились морщинки, а взгляд стал тяжёлым, пронизывающим. Захотелось отвернуться, спрятаться куда-нибудь, залезть под одеяло с головой, но он не отпускал. Что-то опять спрашивал, смысл доходил с трудом, но опять, как и в прежние разы, дико захотелось говорить. И сразу как будто оборвалась какая-то натянутая струна, и всё тёмное под давлением этого взгляда стало выползать наружу. Она старалась удержать мысли, вести отсев, но что-то жужжало, мешая сосредоточиться, и она уже слышала собственный голос:
– Это тяжёлое время… Зима. Всё чужое, беспросветное – и нет никакого выхода. Безвременье – как в истории, смутное время, но история обязана пережить и продолжаться, а человек – нет, это его личное дело. Не надо притворяться, я знаю себе цену. Моя жизнь не стоит ничего. А если кто-то будет плакать, ну, и что? Переживания ещё лучше радостей, они надолго наполняют жизнь… в ценность которой вы всё-таки верите? Искренне? да, с возрастом, наверное, люди становятся благодушнее, те, кто уцелел… кто уже пережил прошлые неверья. У меня постоянно болит голова, а вы «румянец». Какой вам ещё румянец?.. такие люди, как я, приносят вред. Кто-то уходит из идейных соображений, кто-то – обидевшись, из-за всяких там любовных драм, дурачьё! но у всех – причины. Одна я – без причин. Я прожила свою душу. Тело оказалось долговечней.
– Где же вред?
– Друг, равнодушье – дурная школа, слыхали? хотя вы правы – болезнь не заразная. Доктор, вы же умный человек, чего вам надо? Уйдите, не вмешивайтесь! Меня не остановить.
Клешни разжались, пришло облегчение, сладкое до приторности, хотелось как будто что-то выплюнуть… Когда пришло полное отрезвление, рядом никого не было. А за окном – солнечный день. Солнце – и холод. Зима.
У чёрного хода суетились какие-то люди. Наверное, привезли обед. Боже, ещё одна условность.
6
Доктора любили все – и пациенты, и коллеги, и студенты аспирантуры, и обслуживающий персонал. Со всеми Владимир Николаевич был ровен, любезен, всегда спокоен и улыбчив, к больным внимателен. Для каждого у него находилось время и нужное слово, карманы его белоснежного халата всегда были полны сладостей, которые за день перекочёвывали оттуда к тем, кого он хотел подбодрить или приласкать. В научных кругах его уважали его как высококлассного специалиста и талантливого учёного. И сам Владимир Николаевич любил людей и свою профессию, каждый неординарный случай он воспринимал как вызов, как великолепную возможность узнать что-то новое, чему-то научиться. Он был тем центром, вокруг которого вращалось всё в его больнице, энергией, знаниями и опытом которого питались остальные. Но иногда и этому колоссу бывало нелегко, иногда и ему нужна была чья-то помощь или участие. В такие моменты он старался побыть один, либо вызывал к себе Виктора Ильича, который постепенно из любимого ученика превратился в доверенное лицо и друга.
– Как вы, наверное, знаете, Виктор, – начал свой рассказ Владимир Николаевич, останавливаясь напротив окна и жестом приглашая своего молодого коллегу присесть, – в молодости я много сил отдал изучению природы гениальности. Я хочу поделиться с вами некоторыми мыслями и выводами, которые имеют непосредственное отношение к данному случаю. Талант – это некое сообщение, которое гений должен передать миру. Нам известно, что за развитие творческих способностей отвечает правое полушарие. Но оно же курирует работу сновидения, образное мышление. Иногда случается так, что сообщения, посылаемые правым полушарием таковы, что не приемлются левым по этических, моральным, религиозным, гуманистическим и прочим соображениям. Ну, то же, примерно, что работа цензора в сновидениях по Фрейду. Что делает человек? Он закрывает выход, запрещает себе творить. Не добиваясь того, чтобы реализовать себя через творчество, правое полушарие в этом случае реализует себя иначе – через депрессию и различные душевные расстройства. И тогда происходит то, чему мы имеем множество примеров… По этой причине жизнь многих талантливых людей обрывается трагически в самом рассвете сил… Вы знаете, Виктор, то, что в русской поэтической традиции принято именовать музой, в греческой традиции именуется даймоном… то бишь демоном в нашей транскрипции. Слово «демон» в своём первоначальном значении означает «исполненный мудрости». Изначально демонами назывались всевозможные духи, посредники между потусторонним и земным миром. Сейчас демон ассоциируется со злом, но в дохристианской, как и в нехристианской культурах демоны бывают и злыми, и добрыми. Существуют ещё и такие, которые творят и добро, и зло. Даймон в переводе с греческого обозначает «божественная власть», «рок», «бог». Даймоны посредничают между богами и людьми, между землёй и небом. Добрый даймон мог быть хранителем человека, и человек считался удачливым, если рядом с ним находился даймон, помогающий ему.
– По-вашему, все музы имеют демоническую природу? Я не согласен. Я знаю, конечно, несколько случаев, которые можно трактовать как одержимость, выражаясь языком церкви, но ведь есть же и другие примеры, и прекрасные, позитивные произведения творческих людей. Не хотите же вы сказать, что искусство по своей природе демонично?
Владимир Николаевич улыбнулся. Улыбка эта была такой мягкой, доброй и всепрощающей, что полемическая горячность Виктора мигом улетучилась.
– Давайте разбираться дальше. Творческий человек обнаруживает внутри себя некие образы, которые хотят воплотиться. Давайте пока оставим в стороне вопрос о том, как эти образы туда попали, то есть вопрос о вдохновителе – музе ли, даймоне или чем-то ещё… Остаётся вопрос миссии: нечто, просящееся наружу, должно быть реализовано, иначе нереализованное произведение убивает, разрушает своего творца. Закономерность очень жёсткая! Либо выполнение миссии, либо гибель. Следовательно, было бы правильнее дать этим творениям жизнь – переосмыслив, переработав, в приемлемой для данного человека форме. Я бы даже рискнул сказать так: автор должен дорасти до своего произведения. Позволю себе небольшое, но полезное отвлечение. Знаете, мне часто помогает в решении различных проблем знание иностранных языков. По-английски «понять» – understand, то есть, в буквальное переводе, «стать ниже», «спуститься», то есть до этого надо находиться выше этого явления или предмета, иначе – куда же спускаться? Для того, чтобы что-то понять, надо быть выше этого, вне этого… Вот именно в этом и состоит мастерство и мера ответственности творца. Он получает «сырой» материал, а сделать из него произведение, приемлемое для человечества – вот вам задача. Теперь вернёмся к вопросу о музе… Допустим на мгновенье, что это – демон, то есть падшее существо. Но что есть падшее существо? Ничто иное, как вчерашний ангел. Его падение – от него самого, а вот его дары – от Создателя, то есть изначальная природа таланта всё-таки божественна и созидательна… Не зря говорят древние: человек есть мера всему. Его задача – очистить дар от злых примесей, пережить, переплавить – и вернуть Творцу в прекрасном виде. Такое искусство служит Добру и оно – непобедимая сила.
Виктор слушал молча. Его, как всегда, поразила сила мысли профессора, а от вырисовывающихся перед его мысленным взором далёких перспектив захватывало дух.
– Что мы имеем сейчас на руках? – продолжал между тем Владимир Николаевич, – бедное, больное, искалеченное, при этом несомненно одарённое человеческое существо, которое устрашилось самоё себя, своих неизведанных глубин. Нам предстоит исследовать эти глубины вместе. При этом ненасильственно. А это, Виктор, уже искусство, которому я бы и хотел, чтобы вы обучились. На лекциях научить этому нельзя. Это штучная работа. Поэтому я и настаиваю, чтобы мои ученики присутствовали при обходах, а также на некоторых сеансах, на некоторых, подчёркиваю, потому что на первом месте у меня всё-таки пациент. Здесь и скрыто самое большое «но» нашей работы – в особых случаях, то есть именно таких случаях, которые представляют наибольший интерес, я вынужден работать один на один.
– Но существует же техника!
– Нет, Виктор, нет, это в вас говорит неопытность! Нет на свете прибора, точнее и чувствительнее, и удивительнее, чем прибор под названием человек. Когда, даст Бог, вы будете иметь за плечами такой же опыт работы, как и я, вы поймёте, что подлинная искренность со стороны пациента возможна только в ответ на подлинную искренность со стороны врача. Конфиденциальность должна быть абсолютно реальной, а не мнимой. Врачебная тайна – то же, что и тайна исповеди. Если врач начнёт играть с пациентом, подсознание пациента начнёт играть с врачом, и вы никогда не добьётесь результата. Врач должен расти, Витя, запомни! Расти, как личность. На сегодня всё.
– Виктор Николаевич, один вопрос.
– Да?
– А разве нельзя собрать группу одарённых людей, чтобы изучить эту самую природу их муз?
Доктор улыбнулся молодому задору Виктора, его наивности, но это было очень светлая улыбка – давно ли и сам он был таким?
– Нельзя, Виктор. Тут тайна творчества. Если вы начнёте копаться в душе живого гения и нарушать приватность его общения с высшей силой, всё исчезнет. Нельзя молиться напоказ! Не потому, что это неприлично, некрасиво, а потому, что это уже не молитва… Я тоже был молодым и горячим и рассуждал примерно, как вы, но мы убедились на опыте: талантливые люди каким-то шестым чувством знают об опасности внешних вторжений, и на подобный контакт не идут, тем более на исследования… Увы… Но вы можете попробовать! Есть другой путь…
– Какой?
– Изучить продукт. Вот как раз этим вы и можете заняться, если вас увлекла эта тема. Продукт творчества предметен и обладает собственной жизнью – энергией и силой воздействия, а часто и судьбой. Ведь что такое талант? Можете дать ему краткое определение?
Виктор замялся. Ему мучительно хотелось произнести что-нибудь оригинальное.
