Миниатюрист

Марин выходит из тени, и пламя ее свечи танцует вверх-вниз. Вытягивая шею, Нелла разглядывает просторный плащ и пальцы мужа, на удивление толстые, как сосиски.

– У тебя измученный вид, – продолжает золовка.

– Знаю, знаю. Осень в Лондоне…

– …чудовищна. Вот, значит, где ты был. Позволь мне!

Свободной рукой Марин помогает снять плащ.

– О Йоханнес, ты похудел! Как можно уезжать на такой срок!

– Я не похудел. – Он идет прочь. – Резеки! Дана!

Собаки бегут за ним, точно члены семьи.

Нелла осмысливает странные клички: Резеки, Дана… В Ассенделфте Карел звал собак Мордаш и Черноух – без затей, зато в полном соответствии с характером и внешностью.

– Брат! Она здесь…

Йоханнес останавливается, не оборачиваясь. Его плечи ссутуливаются.

– В самом деле? Хорошо.

– Тебе следовало ее встретить.

– Уверен, ты и без меня отлично справилась.

Воцаряется напряженная тишина. Бледная Марин молча глядит на широкую непреклонную спину брата.

– Не забывай!

Йоханнес запускает пальцы в волосы.

– Как тут забудешь?!

Марин, видимо, хочет что-то добавить, но вместо этого зябко охватывает себя руками.

– До чего холодно!

– Так ступай в постель. А мне нужно поработать.

Он закрывает дверь, и Марин накидывает на плечи плащ, пряча лицо в длинные складки. Нелла перегибается еще дальше, и перила под ее весом неожиданно скрипят. Марин сбрасывает плащ и устремляет взгляд наверх, в темноту. Потом открывает шкаф. Нелла тихо пробирается к себе.

Через несколько минут в конце коридора хлопает дверь в комнату золовки. Нелла крадется вниз и останавливается возле шкафа. К ее удивлению, плащ валяется на полу. Опускаясь рядом на колени, она вдыхает влажный запах усталого мужчины и городов, в которых он побывал, затем вешает плащ на крюк и стучится в дверь, за которой исчез ее муж.

– Бога ради! Поговорим утром!

– Это я, Петронелла! Нелла.

Мгновение спустя дверь отворяется. Лицо Йоханнеса в тени.

У него такие широкие плечи! В полупустой церкви Ассенделфта он выглядел менее внушительным.

– Esposa mia [1].

Нелла не понимает. Йоханнес отступает, выходя из тени, и ей открывается загорелое, выдубленное солнцем лицо. Серые, как у Марин, глаза почти прозрачны. Засаленные волосы тускло лоснятся. Ее супруг не принц…

– Я здесь, – лепечет она.

– Значит, здесь. А почему не в постели? – Указывает на ее ночную рубашку.

– Я пришла поздороваться…

Он подходит и целует ей руку неожиданно мягкими губами.

– Поговорим утром. Я рад, что ты добралась благополучно. Очень рад.

Его глаза ни на чем не задерживаются подолгу. Нелла пытается разгадать эту странную смесь силы и усталости. В воздухе разлит резкий и тревожащий аромат мускуса. Отступив в желтое сияние кабинета, Йоханнес закрывает дверь.

Нелла мгновение медлит, глядя вверх, в кромешную тьму парадной лестницы. Марин, конечно, давно спит. Как там моя птичка? Взгляну одним глазком.

Прокравшись на цыпочках в кухню, она видит клетку с попугайчиком у открытой плиты. Металлические прутья поблескивают в слабом сиянии тлеющих углей.

«Со служанками держи ухо востро, – наставляла мать. – Особенно городскими».

Она не объяснила почему. По крайней мере, Пибо жив: распушил перья и, радуясь хозяйке, прыгает по жердочке и щелкает. Больше всего на свете ей хочется забрать его наверх, но она живо воображает себе последствия такого неповиновения: Марин велит Корнелии подать на ужин две ножки в обрамлении зеленых перьев.

– Спокойной ночи, Пибо, – шепчет она.

От канала за окном спальни поднимается туман. Луна похожа на тусклую монету. Задернув занавески и плотнее укутавшись в шаль, Нелла садится в углу, с опаской поглядывая на огромную кровать. Ее муж – богатый и влиятельный человек, повелитель моря и всех его сокровищ…

– Трудно жить, если ты не замужем, – заметила мать.

– Почему?

Наблюдая, как постоянное раздражение матери перешло в панику при известии о посмертных долгах отца, Нелла спросила, отчего она стремится надеть на дочь такие же оковы. Та посмотрела на нее как на сумасшедшую, однако на сей раз объяснила:

– Потому что господин Брандт – пастух, а твой отец был просто овцой.

Нелла глядит на серебряный кувшин для умывания, гладкий стол красного дерева, турецкий ковер, сочные картины. Красивый маятник негромко отсчитывает время. На циферблате – солнце и луна, а стрелки покрыты филигранью. Это самые красивые часы, какие она видела в жизни. Все вокруг новое и говорит о богатстве. Нелле пока не довелось изучить этот язык, но, видимо, нужно. Она поднимает с пола упавшие подушки и громоздит их на багряное шелковое покрывало.

В двенадцать лет, когда у Неллы впервые пошли месячные, мать объяснила, что эта кровь «гарантирует появление детей». Нелла никак не могла взять в толк, кому нужны такие гарантии: в деревне то и дело слышались крики рожениц, и нередко вслед за этим в церковь несли гроб.

Кровотечения и пятна на белье никак не связывались в сознании Неллы с любовью – понятием куда более призрачным, хоть и отчасти телесным.

– Это любовь, Петронелла, – заявила госпожа Ортман, когда Арабелла так сжала в объятиях Черноуха, что тот едва не испустил свой щенячий дух. Музыканты в деревне пели о сокровище любви и сокрытой в нем боли. Истинная любовь – точно распускающий лепестки цветок в канале. Ради нее можно пойти на все, она источник блаженства, к которому неизменно примешивается капля разочарования.

Госпожа Ортман сетовала, что во всей округе не сыскать ни одного кавалера, а местных мальчишек окрестила голодранцами. Будущее ее дочери – в городе, у Йоханнеса Брандта.

– Мама, а как же любовь? Я его полюблю?

– Посмотрите только, девочка хочет любви! – театрально обратилась госпожа Ортман к облупленным стенам. – Ей подавай и клубнику, и сливки!

Нелле сказали, что нужно уехать из Ассенделфта, и, видит бог, под конец она ничего другого и не желала. Ей разонравилось играть в кораблекрушения, что, однако, не мешает теперь накатывать волне разочарования, когда она сидит в Амстердаме подле пустого брачного ложа, словно сиделка у постели больного. Какой смысл был сюда приезжать, если муж даже не соизволит толком поздороваться? Лежа в постели, она зарывается в подушки и вспоминает презрительный взгляд Корнелии, раздражение Марин и равнодушие Йоханнеса. Я девочка, которой не досталось ни одной клубничинки, что уж говорить про сливки!

Несмотря на поздний час, дом еще не спит. Хлопает входная дверь, потом еще одна, где-то наверху. В коридоре слышны мягкие шаги и шепот. Затем воцаряется глубокая тишина.

Всеми покинутая, Нелла напряженно вслушивается, глядя, как в узкой полоске лунного света поблескивает на полотне заяц и гнилой гранат. Тишина обманчива. Кажется, будто сам дом дышит. Однако она не смеет вновь встать с кровати. Не в первую ночь. Мысли о лете и лютне испарились, и в голове звучит только деревенский окрик торговки рыбой: «Идиот, идиот!»

Тайный язык

Отдернув занавеси и впуская утреннее солнце, Корнелия подходит к изножью смятой постели.

– Господин вернулся из Лондона, – обращается она к миниатюрной ступне, торчащей из-под одеяла. – Вы будете вместе завтракать.

Голова Неллы резко отрывается от подушки. Со сна лицо у нее припухшее, как у херувимчика. По всему Херенграхту горничные, моя пороги, позвякивают ведрами, точно колокольчиками.

– Сколько я спала?

– Достаточно.

– Как будто уже три месяца тут лежу, заколдованная!

– Хорошенькое колдовство, – смеется Корнелия.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего, моя госпожа. – Она протягивает руки. – Вставайте. Я вас одену.

– Ты вчера поздно легла.

– Да что вы говорите!

От ее дерзости Нелла смущается. Прислуга в доме матери никогда себе такого не позволяла.

– Хлопала входная дверь. И наверху. Я совершенно уверена.

– Исключено. Тут запер ее до того, как вы ушли к себе.

– Тут?

– Я так зову Отто. Он считает прозвища глупыми, а мне нравится. – Корнелия надевает Нелле через голову нижнюю рубашку, потом – голубое с серебристым отливом платье и восхищенно добавляет: – Это господин заказал!

Восторг от подарка быстро улетучивается – рукава непомерно длинны, а корсет, как ни старайся, на ней болтается, совсем не подчеркивая грудь.

– Госпожа Марин посылала портнихе мерки! – недовольно восклицает горничная, затягивая сильнее и раздраженно глядя на лишние мили лент. – Ваша мать указала их в письме. И что прикажете со всем этим делать?

– Значит, портниха напутала. – Нелла обозревает необъятные рукава. – Мама не могла ошибиться!

* * *

В столовой Йоханнес изучает какие-то бумаги и негромко разговаривает с Отто. При виде жены он кланяется с изумленным выражением на лице. Цвет его глаз стал более насыщенным – уже не вода, а камень. Марин пригубливает воду с лимоном, не сводя глаз с гигантской карты на стене за спиной брата. Посреди бумажной океанской бездны висят материки.

– Благодарю за платье, – выдавливает из себя Нелла.

Отто с охапкой бумаг отступает в угол.

– Так это одно из них? Я велел пошить несколько. Только я представлял его несколько иначе. Не великовато? Марин, оно, кажется, великовато?

Марин садится и складывает салфетку на коленях в аккуратный квадрат. На фоне платья он смотрится как случайная белая плита на черном полу.

– Боюсь, вы правы, – произносит Нелла.

Ее голос предательски дрожит. Как же получилось, что по дороге из Ассенделфта в Амстердам тело новобрачной усохло до карикатуры?! Она переводит глаза на карту, твердо решая не думать про несуразные рукава. Вот Nova Hollandia, на берегах изумрудных морей изображены пальмы и приветливые черные лица.

– Ничего. Корнелия укоротит. – Йоханнес берет стакан пива. – Присаживайся, поешь.

В центре стола на камчатной скатерти стоит блюдо с черствым хлебом и тощей сельдью.

– Сегодня завтрак скромный, – поясняет Марин, глядя на пиво в руке брата. – Знак смирения.

– Или игра в бедность, – бормочет Йоханнес, подцепляя кусок на вилку и мерно пережевывая его в наступившей тишине.

К черствой буханке никто не притрагивается. Нелла от волнения вперивает взгляд в пустую тарелку. Ее мужа обволакивает незримое облако грусти.

«А уж есть будешь! – мечтал Карел. – Говорят, в Амстердаме лопают клубнику в золоте».

Видел бы он этот завтрак.

– Добрый эль, Марин, попробуй, – наконец подает голос Йоханнес.

– У меня от него несварение.

– Рацион амстердамца – деньги и стыд. Смелее, поверь в себя! В этом городе почти перевелись храбрецы.

– Я плохо себя чувствую.

Йоханнес смеется.

– Католик! – без тени улыбки бросает Марин.

За развивающим смирение завтраком Йоханнес и не думает извиняться перед женой, что накануне ее не встретил, и вместо этого разговаривает с сестрой, а Нелле приходится закатать рукава, чтобы не вымазаться в жире. Отто отпускают, и он откланивается, крепко держа бумаги.

– Займись ими, Отто. Буду премного благодарен.

Нелла гадает, есть ли у деловых партнеров мужа такие же помощники, или Отто единственный в своем роде. Напрасно она выискивает на его лице признаки смущения – слуга держится уверенно и деловито.

Цены на золото, оплата картинами, нерадивые грузчики в Батавии – Марин вместо скудной пищи жадно поглощает лакомые новости. Продажа табака, шелка, кофе, корицы и соли, принятые сегуном ограничения на вывоз золота и серебра из Дэдзимы и возможные последствия… Йоханнес объясняет, что ВОК предпочитает пойти на компромисс, но сохранить прибыль.

У Неллы от всего этого голова идет кругом, а Марин – как рыба в воде. Что слышно про договор на продажу перца с султаном Бантама? Йоханнес рассказывает про мятеж в Амбоне, где по приказу ВОК земли засадили гвоздичными деревьями. Когда Марин требует подробностей, он морщится.

– Все могло уже тридцать раз поменяться, Марин, мы не располагаем сведениями.

– В том-то и беда!

Она спрашивает про шелк для мануфактуры в Ломбардии.

– Кто получил право на импорт?

– Не помню.

– Кто? Йоханнес, кто?!

– Генри Филд из Английской Ост-Индской компании.

Марин ударяет кулаком по столу.

– Эти англичане!..

Йоханнес молчит.

– Только подумай, брат! Вспомни последние два года. Мы позволили деньгам уплыть в чужой кошелек…

– Англичане закупают наши ткани.

– По смехотворной цене!

– Они то же самое говорят про нас.

Золотые слитки, султан, англичане – круг интересов золовки поражает. Едва ли где еще найдется женщина, которая так основательно разбирается в деловых вопросах.

Нелла чувствует себя невидимкой – первый день в новом доме, а ей не задали ни одного вопроса. С другой стороны, этот разговор позволяет украдкой рассмотреть мужа. Какая у него загорелая кожа! На его фоне они с Марин – настоящие привидения. Нелла воображает его в пиратской треуголке, на корабле, бороздящем сапфирные морские просторы.

Потом опускает взгляд ниже, представляя Йоханнеса голым, думая о той части тела, которая приготовлена для нее. Мать поведала, на что может рассчитывать жена: пронзающая, точно копье, резкая боль, которая, если повезет, не будет длиться слишком долго, и липкая слизь между ног. В Ассенделфте достаточно баранов и овец, чтобы понять, как все происходит.

– Такой женой я быть не хочу!

– Других не бывает.

Видя, как изменилось лицо дочери, госпожа Ортман смягчилась, обняла ее и погладила по животу.

– Ключ – твое тело, моя хорошая. Твое тело.

Когда Нелла осведомилась, что и как именно нужно им отпирать, мать раздраженно ответила:

– У тебя будет крыша над головой, и благодари Бога!

Опасаясь, что Йоханнес и Марин поймут, о чем она думает, Нелла опускает взгляд в тарелку.

– Довольно! – восклицает Марин, и Нелла вздрагивает, точно золовка прочла ее мысли.

Йоханнес продолжает рассуждать об англичанах, покатывая в стакане остатки янтарного эля.

– Ты разговаривал с Франсом Мермансом о сахаре его жены? – перебивает Марин и, не получая ответа, мрачнеет: – Он лежит на складе без дела, Йоханнес. Уже больше недели, как его доставили из Суринама, а ты так и не сказал, что намерен делать. Они ждут!

Йоханнес ставит стакан.

– Твоя озабоченность благосостоянием Агнес Мерманс воистину поражает.

– Мне нет до него никакого дела. Зато я знаю, как она мечтает пробить брешь в наших стенах.

– Вечная подозрительность! Она хочет, чтобы я занялся ее сахаром, потому что я лучший.

– Ну так продай его, наконец! Помни, что поставлено на кон.

– Из всего, что я продаю, ты цепляешься именно за это! А как же lekkerheid, Марин, тяга к сладкому? Что скажет твой пастор? – Йоханнес оборачивается к жене. – Сестра считает, что сахар губит душу, Нелла, и тем не менее хочет, чтобы я его продавал. Как тебе это нравится?

Нелла, вспоминая отповедь в связи с марципаном, благодарна мужу за неожиданное внимание. Душа и золото… Эти двое одержимы душой и золотом.

– Я лишь стараюсь не утонуть. Не забываю о страхе Божием. А ты, Йоханнес? – Марин раздраженно размахивает вилкой, точно трезубцем. – Будь добр, продай этот сахар. На наше счастье, он не регулируется гильдиями. Можно назначать цену и продавать, кому хотим. Избавься от него, и поскорее. Это лучшее, что можно сделать.

Йоханнес смотрит на нетронутый хлеб. У Неллы урчит в животе, и она непроизвольно хватается за него рукой.

– Отто не одобрил бы такой свободной торговли. – Йоханнес бросает взгляд на дверь.

Марин вонзает вилку в стол.

– Отто практичный голландец. И в глаза не видал плантации сахарного тростника.

– Чуть было не увидел…

– Он разбирается в делах не хуже нас с тобой. – Она сверлит брата серыми глазами. – Ты же не станешь с этим спорить?

– Не говори за него. И потом, он служит мне, а не тебе. А эта скатерть стоит почти тридцать гульденов, так что сделай милость, перестань портить мое имущество!

– Я была на пристани! Вчера утром бургомистры казнили трех человек, одного за другим. Повесили камень на шею, сунули в мешок и бросили в воду.

За дверью раздается звон тарелки.

– Резеки, фу! – кричит Корнелия, хотя обе собаки мирно дремлют тут же, в столовой.

Йоханнес закрывает глаза, и Нелла гадает, какое отношение утопленники имеют к партии сахара, мнению Отто и желанию Агнес Мерманс пробить брешь в их стенах.

– Мне известно, как тонут люди, – тихо произносит Йоханнес. – Не забывай, я большую часть жизни провел на корабле.

В его голосе звучит угроза, но Марин не унимается:

– Я спросила человека, который убирал пристань, в чем их вина. Он ответил, что у них не хватило золота, чтобы ублажить своего Бога!

Задыхаясь от волнения, она замолкает. Йоханнес понуривается, на его лице почти скорбь.

– Я думал, Бог прощает все. А, Марин?

Ответа он, видимо, не ждет.

Обстановка за столом накаляется, воздух можно резать ножом. Пунцовая Корнелия убирает приборы, и Йоханнес встает. Женщины выжидательно смотрят, но он выходит, энергично взмахивая рукой. Марин и Корнелия, видимо, понимают, что это значит. Марин берется за книгу, которую принесла почитать за завтраком, – «Подлинный глупец» Хофта.

– Он часто так уходит? – интересуется Нелла.

Марин кладет книгу и недовольно ворчит, когда заламывается страница.

– Мой брат уходит, приходит, снова уходит, – вздыхает она. – Это несложно, вот увидишь. Совсем несложно.

– Я не спрашиваю, сложно или нет. А кто такой Франс Мерманс?

– Корнелия, как там попугай Петронеллы?

– Хорошо, моя госпожа. Хорошо.

Корнелия избегает глядеть Нелле в глаза. Сегодня никаких насмешек, словно ее грызет тревога.

– Ему нужен свежий воздух, – заявляет Нелла. – На кухне, наверное, душно. Я хотела бы выпустить его у себя в комнате.

– Он испортит что-нибудь ценное, – возражает Марин.

– Не испортит!

– Улетит в окно.

– Я закрою!

Марин с шумом захлопывает книгу и выходит. Горничная, щурясь, смотрит вслед госпоже и после секундного колебания тоже удаляется. Нелла, откинувшись на стуле, слепо глядит на карту Йоханнеса. Сквозь открытую дверь слышно, как Марин и Йоханнес перешептываются возле кабинета.

– Во имя всего святого, Марин! Тебе нечем заняться?

– У тебя теперь есть жена. Куда ты идешь?

– У меня есть еще и дела!

– В воскресенье?

– Ты думаешь, деньги появляются по волшебству? Пойду проверю сахар.

– Ложь, – шипит Марин. – Я не позволю!

Атмосфера накаляется, и брат с сестрой окончательно переходят на свой тайный язык недомолвок.

– Кто еще позволяет сестре так с собой разговаривать? Твое слово пока не закон!

– Возможно. Но ближе к нему, чем ты думаешь.

Когда Йоханнес широким шагом выходит из дома, Нелла на мгновение ощущает бархатное дуновение воздуха. Выглянув в коридор, она видит, что Марин, сгорбившись, закрывает лицо руками. Воплощенное страдание.

Обман зрения

Когда золовка уходит наверх и эхо ее шагов стихает, Нелла спускается на хозяйственный этаж, где щелкает Пибо. К ее изумлению, клетка переехала на парадную кухню. Здесь ничего не готовят – для этого существует черная кухня напротив. Парадную же используют исключительно для демонстрации семейного фарфора. Стены чистые, без пятен, и никаких шипящих сковородок и кастрюль. Нелла гадает, сколько уже ее птичка дышит свежим воздухом и, что еще любопытнее, кто проявил сострадание.

За столиком у стены Отто неторопливо полирует столовое серебро. Он невысок, но широкоплеч, и стул под ним кажется слишком маленьким. Завидев Неллу на пороге, слуга показывает на клетку:

– Шумная пташка!

– Простите, я бы забрала его к себе, но…

– Мне нравится.

– Правда? Хорошо. Спасибо, что перенесли его сюда.

– Перенес не я, моя госпожа.

Моя госпожа… Как приятно слышать это из его уст. Рубашка Отто безукоризненно чиста и отутюжена, ни одной болтающейся нитки, ни единого пятнышка. Руки под коленкоровым полотном двигаются с безотчетной грацией. Сколько ему? Тридцать или чуть меньше. Туфли начищены, как у генерала. Весь он такой свежий, необычный! Когда столь безупречно одетый слуга обращается к ней «моя госпожа», Нелла неожиданно для себя оказывается на вершине блаженства. Ее сердце наполняется благодарностью, но Отто, кажется, этого не замечает.

Залившись краской, она подходит к клетке и сквозь прутья гладит попугайчика. Пибо тихо чирикает и водит клювом по перьям.

– Откуда он? – спрашивает Отто.

– Не знаю. Его купил мой дядя.

– Значит, не вылупился из яйца в Ассенделфте?

Нелла качает головой. Ничто столь яркое и необычное не может появиться на свет в их деревне. От смущения у нее голова идет кругом:  Отто знает, откуда она! Что сказала бы о нем мать, старожилы на площади и карапузы-школьники?

Отто берет вилку и натирает мягкой тканью каждый зубец. Упертые в клетку пальцы Неллы белеют от нажима, а она задирает голову, рассматривая глянцевую плитку на стенах и потолок, на котором нарисован ложный стеклянный купол, возносящийся к ненастоящему небу.

– Хозяин заказал, – объясняет Отто, следя за ее взглядом.

– Искусная работа.

– Забава. При нашей сырости скоро осыпется.

– Марин сказала, что дом сухой. И порода – ничто.

Отто улыбается.

– Стало быть, в этом мы с ней расходимся.

Любопытно, какое из двух утверждений Марин он имеет в виду? Нелла оглядывает широченные полки с тремя огромными стеклянными дверцами, за которыми хранят тарелки и другой фарфор. До чего же их здесь много! Дома у Неллы было только небольшое собрание делфтской керамики – остальное пришлось продать.

– Взгляд на мир хозяина через коллекцию тарелок, – произносит Отто.

Нелла тщетно ищет в его голосе горделивые или завистливые нотки – его тон выверенно ровен.

– Делфт, Дэдзима, Китай, – продолжает он. – Фарфоровый мост через море.

– Разве у моего мужа недостаточно денег, чтобы кто-то ездил по делам вместо него?

Отто хмурится, глядя на лезвие ножа.

– За богатством нужно следить, иначе утечет сквозь пальцы. И никто за тебя этого не сделает.

Он заканчивает полировку и аккуратно складывает ткань.

– Так мой муж много работает?

Отто вращает пальцем в воздухе, указывая на рисованный стеклянный купол над головой, эту иллюзию высоты.

– Его доли все растут и растут.

– И что будет, когда дойдет до предела?

– То, что происходит всегда, моя госпожа, – перельется через край.

– И тогда?

– Тогда, надо полагать, мы или выплывем, или пойдем ко дну, зависит от нас.

Он берет большую суповую ложку и смотрит на свое кривое отражение в выпуклом серебре.

– Вы путешествуете вместе с ним?

– Нет.

– Почему? Вы же его слуга.

– Я больше не хожу в море.

Сколько лет он прожил на этой рукотворной земле, защищенной от болот польдерами и решимостью ее обитателей? Марин назвала его голландцем.

– Дух сеньора принадлежит морю. А мой – нет.

Нелла убирает руку от птичьей клетки и садится у камина.

– Откуда вы так хорошо знаете дух моего мужа?

– Что ж я, слепой и глухой?

Нелла вздрагивает. Она не ожидала такой вольности, хотя, если подумать, Корнелия тоже не стесняется в выражениях.

– Разумеется. Я…

– Суше не сравниться с морем, моя госпожа. Каждая его пядь в бесконечном движении.

– Отто!

В дверях стоит Марин. Отто поднимается. Серебряные приборы на столе разложены, точно сверкающий арсенал.

– Не мешай ему, – обращается Марин к Нелле. – У него много дел.

– Я только спросила про Йоханнеса и…

– Оставь это, Отто! Тебе нужно отправить бумаги.

– Моя госпожа, – шепчет Отто Нелле, когда Марин удаляется, – не стоит ворошить улей. Вас изжалят, только и всего!

Трудно сказать, совет это или приказ.

– Я бы не стал открывать клетку, – добавляет он, кивая в сторону Пибо, и уходит.

Его шаги на лестнице размеренны и мягки.

Подарок

Следующие две ночи Нелла ждет, когда же Йоханнес заявит на нее свои права и начнется новая жизнь. Она приоткрывает толстую дубовую дверь, оставляет ключ, но, проснувшись, обнаруживает, что к нему, как и к ней самой, снова не притронулись. Муж, судя по всему, допоздна занят делами – ночью и рано поутру, когда горизонт окрашивают первые лучи, то и дело скрипит парадная дверь.

Тусклый свет просачивается сквозь сонные веки. Нелла садится на кровати и понимает, что опять одна.

Одевшись, Нелла бесцельно слоняется по дому. Дальние комнаты, в которые не попадают гости, обставлены проще, ибо все великолепие приберегли для тех, что выходят на улицу. Эти парадные покои кажутся самыми красивыми, когда в них никого нет, никто не портит мебель и не оставляет грязные следы на полированных полах. Она заглядывает за круглые мраморные колонны и холодные очаги, скользя неискушенным взглядом по полотнам. Сколько же их тут! Корабли с похожими на распятье мачтами, уходящими в небо, летние пейзажи, увядшие цветы, похожие на коричневые корнеплоды черепа глазницами вверх, виолы с порванными струнами, приземистые таверны с танцорами, золотые блюда, чаши из морских раковин, покрытых эмалью… При беглом взгляде на все это становится дурно. От стен, обитых кожей с сусальным золотом, до сих пор исходит слабый свиной запах, вызывая в памяти скотные дворы Ассенделфта. Нелла отворачивается, не желая вспоминать дом, который еще недавно так стремилась покинуть, и рассматривает огромные гобелены на библейские сюжеты: «Христос в доме Марфы и Марии», «Брак в Кане Галилейской», праведный Ной и его прочный ковчег.