Флоренс Адлер плавает вечно

скачать книгу бесплатно

Когда Эстер вместе с родителями поселилась в «Чорни» летом 1904-го, английский Джозефа был настолько плох, что он боялся заговорить с ней. Вместо слов он предлагал ей лучшие места в ресторане, подавал особо круто сваренные яйца на завтрак и не заказанный кусок бостонского пирога с кремом на ужин. Ее родители замечали его проделки, но в целом игнорировали, полностью уверенные, что их девятнадцатилетняя дочь не ответит на ухаживания восточноевропейского еврея, едва ступившего с борта парохода на континент. Но когда однажды вечером он убирал их стол и нашел записку, которую Эстер оставила ему под брошенной салфеткой, он подумал, что сердце перестанет биться в груди.

«Мои родители после ужина идут в театр. Если у тебя получится уйти с работы, можем ли мы прогуляться? Я буду в холле в половине девятого.

    Эстер»

Джозеф никогда еще так быстро не убегал из обеденного зала. В половине девятого, когда зал еще не опустел, а последние тарелки еще не были чисты, он поменялся дополнительной сменой с другим помощником официанта за возможность сбежать пораньше. Джозеф запихнул свой фартук в стойку для зонтов и поспешил в холл, где Эстер уже ждала его на маленьком диванчике. Она сидела прямо и как будто не искала его взглядом, что создавало впечатление – по крайней мере у Джозефа – уверенности в том, что он придет.

Джозеф подал Эстер руку, и они вышли из отеля на Вирджиния-авеню и направились на Набережную, заполненную катающими коляски счастливыми парочками – и несколькими несчастными. Без обсуждений они пошли на юг, в противоположную сторону от Театра Никсона и родителей Эстер. Причал гудел от активности, и отдыхающие потоком вливались и выходили из шикарных холлов стоящих у океана больших отелей. Лампы гирляндой протянулись с одного конца Набережной к другой, и эффект был потрясающий – как звезды, подвешенные в небе для их удовольствия. У отеля «Челси» толпа поредела, и они остановились полюбоваться на яркие огни города, оставшиеся позади.

– Разве можно не любить Атлантик-Сити? – спросила Эстер.

– Нельзя, – ответил Джозеф, наблюдая, как она смотрит на город. В это мгновение он любил Атлантик-Сити больше, чем любое известное ему место. Это был город, где еврейский мальчишка из Галиции мог найти работу, жить на гроши, копить деньги и даже немного развлекаться. А важнее всего, что это был город, который привел к нему эту прекрасную девушку.

На Моррис-авеню они развернулись. Эстер остановилась поднять маленькую ракушку без единой трещинки, которую кто-то принес с песчаного пляжа, только чтобы оставить на Набережной. Для этого она отпустила локоть Джозефа. Когда же она наконец повернулась к нему, с ракушкой в руке, она сделала нечто необычное. Вместо того, чтобы снова взять его за локоть, она осторожно провела рукой вниз по его рукаву, по манжете и к теплому центру ладони, где переплела свои пальцы с его.

– Можно? – спросила она тихим голосом, как будто искренне не была уверена в его ответе.

В это мгновение Джозеф растерял все известные ему английские слова. Он мог только сжать ее ладонь в ответ. Их лица придвинулись достаточно близко к друг другу, чтобы он задумался, каково было бы ее поцеловать, но это ощущение он познал только через несколько ночей.

Они поцеловались лунной ночью недалеко от маяка Абсекон, где яркие огни причала затухали, а Набережная сужалась и сворачивала к бухте. На пляже было тихо и темно. Джозефу показалось, что он заметил в океане горбатого кита, поднявшего хвост, чтобы нырнуть за крилем, и он хотел, чтобы Эстер тоже его увидела.

Он подвинулся к Эстер, ее собственной рукой указывая на точку, где силуэт кита пропал из вида. Она серьезно изучала горизонт, и он заметил вдруг, что задержал дыхание.

– Ты не видишь? – прошептал он ей в ухо.

– Я не смотрю, – поправила она. Эта разница была одной из тех тонкостей английского, что часто ускользали от Джозефа в первые годы в Америке. Он понял ее только много позже, когда дюжины раз прокрутил события того вечера в голове. Эстер не отпустила его руку, но повернулась к нему, опалив дыханием щеку. Когда он едва заметно коснулся ее губ своими, поцелуй был вопросом.

Через неделю Эстер вернулась в Филадельфию с родителями, а еще через год набралась смелости сказать им о том, что выходит за Джозефа. Потеряй ее Джозеф в любой момент после того, как она взяла его за руку, и ее призрак на веки вечные преследовал бы его.

Джозеф позволил себе задержаться на воспоминании об их первых днях вместе, а затем повернулся к Стюарту. Нет, он не хотел знать, сколько на самом деле Стюарт и Флоренс значили друг для друга. Не думал, что знание о том, как любима была его дочь, сделает ее потерю легче.

– Ты помнишь лето, когда Женская плавательная ассоциация привезла Шарлотту Браун в Атлантик-Сити? – спросил Джозеф.

Лицо Стюарта мгновенно просветлело.

– У бухты? Конечно.

– Она была такой крохой. Старше Флоренс на год или два. Ей было пять или шесть? Когда она нырнула в воду, Флоренс закричала, чтобы я спас ее, – сказал Джозеф, посмеиваясь от воспоминания. – Она проплыла полдюжины ярдов, прежде чем я убедил Флоренс, что она не нуждается в спасении.

– Я тоже ходил с отцом, – сказал Стюарт, и на мгновение показалось, что мыслями он был далеко.

– Флоренс видела семидесятитонного кита у Стального пирса, но было что-то особенное в девочке ее возраста, которая разрезала воду, словно форель.

Стюарт в ответ не то хохотнул, не то вздохнул.

– Она могла сама научиться чему угодно, – сказал Джозеф.

Флоренс любила рассказывать, что плавать ее научил отец. Байка получалась хорошая, потому что Джозеф сам плавать не умел. Ему потребовалось только привести ее к воде, так же, как и Фанни.

Он выбрал спокойный летний день и дождался отлива, прежде чем послать Флоренс переодеваться в купальный костюм. Затем провел ее по Метрополитен-авеню, через Набережную, мимо купален и стульев для аренды к пирсу Хайнц. На плече он нес длинную веревку; один конец он привязал к толстой деревянной балке подальше от свай пирса, а другой сбросил в воду, наблюдая, как веревка разворачивается в воздухе.

Когда они вернулись на пляж, Джозефу пришлось по пояс зайти в воду, чтобы найти конец веревки, который он вытащил на берег и обвязал вокруг тонкой талии Флоренс. Он несколько раз потянул за получившееся спасательное приспособление и объявил его надежным.

– В воде твои руки и ноги должны постоянно двигаться, – выдал Джозеф свое единственное указание.

В тот день Флоренс научилась плавать – ничего похожего на настоящие гребки, но достаточно, чтобы держать голову над водой.

– Флоренс нужно было знать только одно, – сказал Джозеф Стюарту, – я верил, что она поплывет.

– Вы сделали ей подарок, – сказал Стюарт, впервые встречаясь взглядом с Джозефом.

– Разве?

Стюарт нахмурился.

– Я предлагаю сделку, – сказал Джозеф. – Отныне мы больше не будем говорить о…

Легкий стук в дверь прервал Джозефа.

Миссис Саймонс чуть приоткрыла дверь.

– К вам мисс Эпштейн.

– Анна? – одновременно спросили мужчины.

Айзек

Откинувшись на стуле достаточно далеко, Айзек мог увидеть дверь в кабинет Джозефа. Всю эту неделю она была закрыта. Он всегда поглядывал на нее – никогда не было лишним следить за приходом и уходом тестя, – но на этой неделе он следил за ней особенно внимательно.

Эстер наказала Джозефу и Айзеку вернуться к работе и вести себя так, будто ничего не случилось, но Джозеф свое задание с треском провалил. Ни опущенные жалюзи, ни глупое объявление от руки на двери его кабинета обычными не казались. А в четверг, когда после обеда миссис Саймонс зашла в его кабинет и вышла явно не в себе, Айзек уверился, что Джозеф рассказал ей правду о Флоренс. Эта женщина, обычно такая стойкая, несколько минут промокала глаза, прежде чем удалиться в уборную, откуда даже сквозь свист вентиляции Айзек слышал ее рыдания.

В пятницу посетители повалили рекой. Сперва друг Флоренс Стюарт, затем Анна. Приход Стюарта казался в каком-то смысле логичным – этот неудачник явно был от Флоренс без ума. И все знали, что он в ссоре с отцом, так что не было удивительно, что он прицепился к Джозефу. А вот визит Анны объяснить было сложнее, и в итоге Айзек большую часть дня размышлял о нем. Насколько Айзек знал, за три месяца, проведенных с Адлерами, она ни разу не приходила на завод. Сегодня она провела в кабинете Джозефа четверть часа, возможно, чуть дольше, а ушла с явным облегчением. Окна кабинета Айзека выходили на улицу, так что он выждал тридцать секунд, которые понадобились бы Анне, чтобы спуститься на два пролета лестницы и выйти из здания, встал, потянулся и подошел к окну.

Занятно – ее ждал Стюарт. Он сидел на ступенях завода со шляпой в руках, повернув лицо к солнцу. Когда Анна открыла тяжелую входную дверь, он вскочил на ноги. Как Айзек ни старался, разобрать их разговор ему не удалось, но он проследил взглядом, как они вместе идут вниз по Теннесси-авеню, прежде чем вернулся к работе.

Разобраться в Анне было тяжело – отчасти из-за сильного акцента, отчасти оттого, что возникла она из ниоткуда. По легенде мать Анны, Инес, выросла вместе с Джозефом, но Айзек был уверен, что все не настолько просто. Одно дело, что Айзек написал Анне спонсорское письмо – все знали, что цена им не больше стоимости потраченной бумаги. Но вот поселить ее в свободную комнату – совсем другое. Айзек не думал, что Джозеф был человеком, который пустил бы в свой дом кого угодно.

Не приходилось сомневаться, что дела в Германии шли плохо. За год с тех пор, как нацисты пришли к власти, они уже сняли евреев с государственной службы, ограничили права еврейских докторов, юристов и специалистов других профессий, запретили выступления еврейских актеров и ограничили число еврейских студентов в немецких школах и университетах. Джозеф внимательно следил за происходящим и пересказывал самые ужасные случаи Айзеку, когда тот приходил и уходил из офиса на третьем этаже. Вместо приветствия Джозеф выдавал заголовок из утренней газеты: «Они отобрали лицензии у бухгалтеров-евреев» или «Никаких больше медицинских университетов для евреев в Баварии». По словам Джозефа, Рузвельт засунул голову в песок, и, если американцы собирались ждать, пока что-нибудь сделает Конгресс, то ждать им пришлось бы еще долго. Как и многие предприниматели-евреи в городе, Джозеф вносил пожертвования в Американский еврейский комитет, и Айзек подозревал, что жертвовал он немало, раз его имя было в «Золотой книге», а президент местного отделения регулярно звонил Джозефу лично.

Не сказать, что Айзека совсем не волновали беды немецких евреев. Просто в России дискриминация была последним, что тревожило людей. Айзек вырос на рассказах об избиениях и изнасилованиях, о том, как целые деревни предавали огню – и ему тяжело было возмущаться, что еврейским торговцам в Германии нужно было помечать свои магазины желтой Звездой Давида. Ему казалось почти чудным, что тесть считал преследование евреев чем-то из ряда вон.

Считалось, что Анна приехала, потому что не могла поступить в университет в Берлине – или в Германии вообще. Когда ее мать написала Джозефу, он с радостью взялся решать проблему деньгами. Может, Айзек был старомодным, но ему не казался международной проблемой тот факт, что девушка не смогла поступить в университет.

Айзек покатал карандаш между пальцев, затем постучал им по столу. Ему нужен был план. Близились выходные, и, если он не поторопится, то проведет их в гостиной Эстер и Джозефа, отсиживая ускоренную шиву.

Не то чтобы Айзек не скорбел по Флоренс или не хотел почтить ее память. На самом деле он остро чувствовал ее потерю. Он помнил свои первые визиты на квартиру Адлеров, когда двенадцатилетняя Флоренс допрашивала его с той же яростью, что и ее родители – и с куда меньшим тактом. «Ты целовал ее?» – однажды поинтересовалась она, глядя ему прямо в глаза. Айзек, который в своей семье был ребенком – хоть с ним никогда не нянчились, – поражался ее самоуверенности и с определенным удовлетворением следил, как она превращается в женщину настолько же громкую и порывистую, какой была девчонкой.

Сидеть по Флоренс шиву будет больно. Невыносимо без Фанни и отвлекающих посетителей. Айзек мог попытаться ускользнуть на несколько часов в субботу, сказать Эстер и Джозефу, что должен навестить Фанни. Но больница вызывала у него неприязнь не менее сильную, чем квартира тестя. Дело было не только в Хираме. Сказывалось что-то в акушерском крыле, в обилии женщин, обеспокоенных жизнью и смертью, что делало его беззащитным. Он чувствовал, как Фанни изучает его, будто без вмешательства окружающего мира видела его гораздо четче.

Айзек помнил о письме, которое Фанни дала ему, когда он навестил ее во вторник, чувствовал его тяжесть в кармане пиджака. Оно все еще лежало там, сложенное вдвое, с начавшими загибаться уголками. Он достал его, разгладил и стал изучать почерк жены. Округлая «Ф», размашистая «А». Что бы сделала Фанни, узнай она о смерти Флоренс? Была ли Эстер права? Будут ли новости слишком тяжелыми для нее?

Айзек так не думал. Но, с другой стороны, это он уговорил Фанни покататься с ним на аттракционе с машинками прошлой весной.

Стоял прекрасный день за два месяца до родов, и Эстер предложила присмотреть за Гусси после обеда. Было в том дне что-то свободное, что напомнило Айзеку об их первом лете вместе, еще до свадьбы. Они съели гамбургер в «Мэмми» и прогулялись до Стального причала, недавно вновь открытого. Они пробрались сквозь толпу, рассматривая громкие палатки с играми и яркую карусель в самом центре пирса. За ней виднелся новый аттракцион с большой желтой вывеской, на которой огромными синими буквами было написано: «ВЫШИБИХ».

– О, я поняла, – сказала Фанни. – Вышиби их.

Пятнадцать или двадцать человек, все в крошечных металлических машинках с резиновыми бамперами, кружились по маленькой площадке.

– Смысл в том, чтобы врезаться друг в друга? – спросил он, когда у них на глазах мужчина, слишком большой для крошечной машинки, врезался в машинку мальчика, скорее всего своего сына. Фанни ничего не сказала, только засмеялась, когда от удивления мальчишку бросило вперед.

Айзек достал из кармана два четвертака, протянул их Фанни и сказал:

– Прокатимся? Ты всегда хотела научиться водить.

Фанни покачала головой, желая остаться наблюдателем, но Айзек настоял.

– Как в старые добрые времена. Помнишь, когда мы катались на карусели? – продолжил он с блеском в глазах.

– Думаешь, это безопасно? – спросила она, положив ладонь на живот словно для защиты.

– Естественно.

Когда следующим утром у Фанни пошла кровь, Айзек не хотел верить, что эти два случая как-то связаны. Они сразу же позвонили Эстер и Джозефу, сказали, что что-то пошло не так и что им надо срочно забрать Гусси. Пока они ждали Джозефа с машиной, Айзек практически умолял Фанни простить его или, по крайней мере, не рассказывать об аттракционе.

– Фан, мы едва стукнулись. В смысле, ты ведь ничего не почувствовала, правда?

Она ничего не сказала, просто смотрела на него испуганными глазами.

– Мы же просто развлекались, – сказал он с отчетливой ноткой страха в голосе.

Хирам родился в шесть часов вечера, но Айзек о сыне узнал только в половину десятого. Доктор, представившийся Габриэлем Розенталем, нашел Айзека в приемном покое больницы, и та манера, с какой он произнес «мистер Фельдман», дала Айзеку какую-то отвратительную уверенность, что ребенка они потеряют.

Фанни пережила отслойку плаценты, объяснил доктор Розенталь. Единственное, что они могли сделать – это позволить ей родить.

– Она?.. – спросил Айзек, не зная, как завершить вопрос.

– Она в порядке. Мы внимательно следим за ней, но кажется, что кровотечение остановилось.

– А ребенок?

– Он очень мал, – сказал доктор. – Вряд ли переживет ночь.

– Он?

– Да, это мальчик.

– Мальчик, – онемело повторил Айзек.

Доктор взглянул на него с сожалением в глазах.

– Могу я его увидеть? – спросил Айзек.

– Мы этого не рекомендуем.

– Да, но я все равно хотел бы, если это ничего не изменит.

Доктор провел Айзека наверх, в ясли, где сестра усадила его на стул в центре комнаты. Вдоль стен стояли колыбельки, но Айзек старался не заглядывать в них, опасаясь, что увидит сына прежде, чем будет готов к встрече. Сестра подошла к колыбельке и достала из нее сверток одеял, не сильно отличавшийся от других. Она прижала его к груди и замешкалась, когда приблизилась к Айзеку.

Когда она передала ему сверток, Айзек удивился, каким тяжелым и горячим он оказался.

– У него жар? – взволнованно спросил он.

– Это просто грелка, – объяснила она. – Мы пытаемся поднять его температуру.

Он приподнял уголок одеяла и обнажил красное, умудренное лицо крошечного старичка – большой лоб, никаких волос, глаза зажмурены. Его голова была не больше шара для бильярда. Рядом действительно торчала обернутая в полотенце бутылка с горячей водой.

Этот ребенок выглядел просто ужасающе – но одновременно с этим и по-странному прекрасно. В нем невозможно было узнать ни пронзительные карие глаза Фанни, ни линию роста волос Айзека, но обещание этих и множества других знакомых черт помогло ему разглядеть что-то за странностью сына.

– Я убедил Фанни прокатиться на аттракционе с машинками вчера. На пирсе, – сказал Айзек, не отрывая глаз от своего хрупкого сына. Он почувствовал, как в горле замирает дыхание. Слеза прокатилась по его щеке и упала на лоб сына. Он смахнул ее большим пальцем – таким огромным на фоне его крошечных черт. – Это моя вина?

– Простите. Я не знаю, о чем вы, – сказал доктор Розенталь.

– Машинки врезаются друг в друга. Я врезался в нее раз, может два. Сильно, мне кажется. Ну, не совсем. Это же аттракцион. – Он знал, что говорит слишком много и попытался прекратить. – Она смеялась.

– Я хотел бы знать с точностью, но иногда сложно определить причину, – сказал доктор таким же едва теплым тоном.

Сестра была добрее.

– Возможно, у нее было высокое давление или что-то другое. Иногда это просто случается.

Айзек не мог поверить, что этот ребенок, который весил не больше двух фунтов, был тем самым малышом, о котором Фанни мечтала столько лет. Почему он не подарил ей его раньше?

Взгляд Айзека упал на карточку, вложенную в колыбельку ребенка. На ней было написано: «Фельдман, мальчик».

– Мы назовем его Хирам, – сказал Айзек.

Доктор посмотрел на сестру, и та вынула карточку из колыбели. Она достала из кармана ручку и зачеркнула слово «мальчик». Над ним она размашисто написала большими буквами: «ХИРАМ». Айзеку понравилось, как имя смотрится на бумаге.