скачать книгу бесплатно
Надя надула губки и отвернулась от Кима. Он тяжело вздохнул и обнял ее. Притянул к себе, и через пару минут вражеский сексопатолог-разведчик смог бы вновь получить изрядную долю информации о состоянии здоровья советских бойцов невидимого фронта. И это, конечно же, еще больше должно было насторожить врагов великого социально-политического эксперимента, деятельные участники которого сейчас обильно потели в конспиративной постели УКГБ области.
Насладившись победами друг над другом и над «вероятным противником», затаившимся где-то между Тихим и Атлантическим океанами, Ким Белов и Надя Горностаева разъединились опять на два самостоятельных тяжело дышащих тела. Они блаженно рассматривали недостатки давно небеленого потолка. Первой подала голос Надя:
– Так что «шифрик»-то?
Полковник опять тяжело вздохнул:
– Подполковник Сушков!
– Да шут с ним! С подполковником с твоим, Кимушка! Чего он тебе притаранил?
– Я же говорю, едет человек из Центра – майор Власин. Надо встретить, помочь. С секретным заданием.
– Что за задание такое?! И почему только майор?
– Не твоего ума дела, почему только майор! Операция «Пальма-Один».
– Что еще за «Пальма» такая?
– Президент Республики Франция, лично генерал Шарль де Голль и председатель совета министров Алексей Николаевич Косыгин к нам вскорости пожалуют. Вот тебе и «Пальма»!
– Врешь!
– Рад бы! Горькая правда! Представляешь, ответственность! Город, область зачищать надо! Милицию строить! Пожарных, общественность! И все на моих плечах!
– А бал будет?
– Какой бал?
– Ну, этот… для руководящих, так сказать…
– А я и не подумал об этом. Наверное, будет. А как же! Такие гости! В кои-то веки!
– Ты, это, Ким Олегович… Обо мне-то не забудь. А то Лильку свою толстожопую притащишь, а я вроде как ни при чем!
В ее голосе послышались нотки, предвещающие очень скорое извержение горячих слез обиды, и полковник поспешил с ответом:
– Не забуду, не забуду! Когда это я тебя забывал?
Надя шмыгнула носом, села на кровати.
– А чего он сюда едет-то?
– Кто?
– Генерал этот, президент.
– Показать ему чего-то хотят. Да я и не знаю. Майор расскажет. А как же! Мы же обеспечить должны! Бдительность проявить! Врага упредить надо!
Надя поднялась и на цыпочках, кокетничая, шмыгнула в коридор, в ванную. Она успела накинуть на себя халатик. Полковник услышал, как зашумела вода, плеснула на разгоряченное молодое Наденькино тело. Белов поежился, представив себе эту сладостную картину, но тряхнул головой, почесал грудь и быстро поднялся с постели. Через пару минут он уже был одет, обут и стучал в дверь ванной.
– Надюша, я в управление! Не забудь запереть как следует квартиру. И не задерживайся! Дел еще полно на сегодня.
Ему не ответили. Только еще мощнее ударила в стены чугунной ванны горячая вода. Молодое тело плескалось под ее жаркими струями, а под шапкой рыжих крашенных волос роились совсем не оперативные мысли: что одеть на бал, кого обезоружить своей изысканностью и как обратить на себя внимание Первого секретаря областного комитета партии, человека строгого, аскетичного и скучного. А то, может, и самого президента-генерала, самого де Голля…
Глава 9
Генерал де Голль, президент Республики Франция, сидел в глубоком кресле, задумчиво глядя в окно вагона. Дробно стучали колеса, по небу плыли тяжелые грозовые тучи. Дождь собирался уже вторые сутки, но так ни одна капелька и не упала на разгоряченную пыльную землю. Генерал недоумевал: все, что связано с Россией, должно было укладываться в две несомненные истины – бесконечные, как космос, территории и непереносимый, почти космический холод. Пока он мог засвидетельствовать только первое – ухабистые дороги, разрезающие Советский Союз вдоль и поперек, действительно были бесконечными и утомительными. Ему казалось, что они не столько связывали между собой поселения невеселых, подчас суровых, людей, сколько, наоборот, разделяли их.
Байконур, больше напоминающий облагороженный русской военной наукой лунный ландшафт, чем местность на той планете, где что-то еще досталось и Франции, давно растворился в степном мареве и остался далеко позади. Часть президентского эскорта вернулась в Париж, а он продолжал свое турне по Южной Сибири в сопровождении нескольких высших чиновников из Кремля, своих адъютантов, русской и французской охраны и немногочисленной прислуги. Председатель Косыгин был уже в Москве, но в ближайшие дни намеревался прилететь в один из самых крупных городов Сибири – Томск и вновь увидеться там с президентом. Туда же должны были слететься и некоторые деловые мужи из Парижа. Все это было связано с производством оптики для русских космических аппаратов.
Де Голль в мыслях раздражался тем, что его не столь уж далекий предшественник, император Наполеон Бонапарт, вел себя с Россией по большей части как грубый варвар, нежели как умный европейский политик. Он потратил на свои русские амбиции миллионы франков, оставил здесь навечно тысячи французских жизней, так ничего и не добившись от этой вязкой для иностранцев страны. Недостойно его гения было заблуждаться в том, что французы вдруг обнаружили бы желание остаться в России, чтобы управлять этим диковатым и упрямым народом.
Ну чего ради было императору вести сюда войска! Чтобы месить грязь русских дорог, мерзнуть в бесконечных степях и непроходимых лесах, умирать от пуль, голода и холода в убогих селениях и жалких провинциальных городишках? Чтобы, в конечном счете, привезти за собой в блестящий Париж назойливый казацкий «хвост», бесцеремонный, яростный, до изумления непосредственный, скрипящий кожей лошадиной сбруи и седел, клацающий оружием, пахнущий потом, водкой и порохом?! Чтобы их луженые глотки орали на весь Париж по-русски: «Быстро!», когда какой-нибудь трактирщик задерживался с неспешным французским блюдом?! Французы усвоили это хамское «Быстро!» и, потешаясь то ли над собой, то ли над русскими казаками, стали называть забегаловки единственно понятным им, французам, русским словом – «бистро», силясь произнести его как можно ближе к оригиналу. На этот раз французское изящество одолело варварское неблагозвучие. История, однако же, знает другие примеры, куда менее потешные…
Генерал де Голль поступал, как он сам полагал, ловчее – тянул Советский Союз под свой протекторат в его извечном конфликте с Америкой, вызывая тем самым недовольство в Новом Свете. Он отказался от участия Франции в Североатлантическом альянсе: генерал, отпуская на все четыре стороны Алжир, более всего ценил независимость собственной страны, куда более древней, чем новообразование на Американском континенте.
Америку бесило и то (должно быть, даже в большей степени, чем все остальное!), что упрямый генерал убедил Францию ввязаться в советские космические программы, да еще в той области, которая в России была почти не развита. Без нее самые амбициозные отрасли русской военной науки работали себе в убыток. Оптические системы были главным элементом в «высотном» шпионаже, самой точной и самой тайной разведкой, какой занималось когда-либо человечество. Но это было выгодно Франции: во-первых, это многомиллионные заказы на долгие годы, а во-вторых, причастность к космическим проектам, которые сама Франция никогда бы не потянула без Советской России. Кроме того, где можно было найти лучший полигон для испытаний своих точных и тайных систем! Американцы неожиданно для себя получили грозного конкурента, в конечном счете потеряв надолго старых клиентов своей собственной военной оптики. Генерал де Голль «оседлал» русские ракеты, как лихой кавалерист, приделав этим несметным «табунам лошадей», собранным в одно изящное мощное тело, французские «глаза».
Все пока шло так, как он задумал. Единственное, что доставляло генералу неприятность, – плохо им понимаемое, даже порой необъяснимое, досадно навязчивое русское гостеприимство. Все здесь сопровождалось утомительными застольями, нелепыми, сказочно дорогими подарками, бесконечными речами и слюнявыми братаниями. Президента изумляло, что ни разу никто не упрекнул его народ в том, что когда-то, не так уж и давно, часть этого самого народа во главе с маленьким военным гением затеяли в этой стране кровопролитную бойню, унесшую десятки тысяч жизней и осветившую заревом пожарищ первую половину недавнего XIX века. Горела столица, горела Москва! Что сказали бы парижане, если бы русские подпалили со всех сторон Париж? А даже если бы его сожгли сами французы, но лишь потому, что в него рвались русские! Генерал не мог и вообразить себе! Русские же в разговорах с ним словно стеснялись своей памяти, испытывали неловкость за собственную обиду, горький стыд за варварскую жестокость его совсем недавнего предшественника.
Может быть, поэтому воспоминания о той войне вызывали у русских неожиданно светлые, почти ностальгические реакции: мол, а помните, как мы тут постреляли друг друга, а как вы драпали через всю страну обратно к себе в Западную Европу, а как мерзли, а партизан наших помните? Эх, было время! Герои, молодцы! И Наполеон ваш молодец! И Кутузов наш тоже парень не промах! Даром что одноглазый…
Будто речь шла о незабываемом шахматном дебюте, в котором на огромной доске сражались деревянными ферзями, ладьями, слонами, пешками два веселых гроссмейстера, а не гибли в огне и дыму тысячи русских и французов. Ну, были времена! Ну, по толкались мы друг с другом! И никакой злой памяти, никакой мстительности, даже скрытого коварства! Только подарки, тосты, широкие улыбки и неусыпное навязчивое внимание специальных охранных служб.
В вагон вошел адъютант. Он щелкнул каблуками, кивнул и замер перед креслом президента. Де Голль посмотрел на него снизу вверх.
– Позвольте доложить, господин президент!
– Докладывайте.
– Только что пришло сообщение: председатель Косыгин просит отложить вашу встречу в Томске на день, то есть… задержаться в пути. Вам предлагается программа с посещением еще одной местности.
Де Голль тяжело вздохнул и вновь уставился в окно. Адъютант некоторое время потоптался рядом с креслом, потом понимающе склонил голову и тихо вышел из приемной президента, не дождавшись ответа.
А в это время в Томске вот уже третий день разворачивались события, которые удивили бы де Голля куда больше, чем русский космический гений, и потому удивили, что никому не под силу вообразить столь беспрецедентного симбиоза в характере русских: похвальная дерзость в самых сложных интеллектуальных областях человеческого бытия и детская непосредственность в обыденных делах. Подобным вещам во Франции или совсем не уделили бы внимания, или сделали бы это деликатно и тонко, без лихого размаха и пугающей бесшабашности.
Глава 10
Артур Петров насторожился сразу, как только в его маленькую комнатку в правом крыле комсомольского обкомовского здания заглянула переполошенная Майка Ручкина, секретарша Самого.
– Артур Егорович, вас сам, лично…
– Меня?! – после минутного замешательства выдавил из себя почти пунцовый от волнения Артур.
– Вас, вас! И побыстрее!
Волнение Артура вызвано было даже не столько тем, что его, маленького, незаметного комсомольского чиновника зовет к себе Сам, большой важный, перспективный товарищ, сколько тем, что всегда милая с ним Майка вдруг неожиданно перешла на «вы». Ничего хорошего это предвещать не могло.
Шагая по длинному темному коридору, Петров перебирал в уме все, что могло спровоцировать Майку Ручкину на официальный стиль в отношениях: либо он где-то сильно проштрафился спьяну и это стало известно Самому, либо его ожидает такое повышение по службе, что панибратствовать с ним не решилась даже Ручкина. Наиболее вероятным виделось все же первое, потому что для второго у Артура Петрова не было решительно никаких оснований.
«Что же я такого навалял?» – варилось в его голове, словно в горячке. В памяти, как картинки в немом кино, пронеслись события последних дней: пьянка «на природе» по случаю дня рождения сразу двух комсомольских вожаков – Владейкина и Корейкина. Орали во всю ширь Томи: «Владейкин-Корейкин, с Днем Рождения! Ура!» Громче всех орал Петров, потому что Владейкин был его непосредственным начальником, а Корейкин – начальником Владейкина. Может, за то, что орал, и ведут к Самому?
А может, за то, что вчера ущипнул у всех на глазах буфетчицу Тоньку? Так ее же все щипают, благо есть за что ухватить! Не ущипнешь, заподозрят в «отрыве от коллектива», в зазнайстве и еще Бог знает в чем! Да и Тонька задницу для дружеских щипков сама подносит к самому носу, когда сидишь в ее буфете за столиком, а она крошки смахивает прямо на пол. Крутит, вертит им и даже с обидой стреляет глазами, если не ухватишь пальцами доступную долю от ее выдающегося зада. Может, он слишком сильно ухватил, слишком страстно? Да вряд ли из-за Тонькиной жопы его бы к Самому вызвали! Что у него, у Самого, других дел нет, кроме Тоньки?
А может, соседи по дому донесли? Не по средствам, мол, живет! Шкаф двустворчатый зеркальный только-только купил, а за ним сразу и полированный стол, и книжные полки, и даже одно кресло.
Егорыч замер в испуге перед дверью приемной Самого. Да, конечно, из-за этого! Не по средствам! Не по чину! Ну не дура ли Катька, жена? Говорил же, не торопись, потерпи, все будет! Нет! Не хочу потом, хочу сейчас, не медля ни дня! А он, замаливая грешки за череду последних пьянок в кругу крупных комсомольских вождей и мелких партийных вожаков, уступил! Вот теперь пожалуйте платить по счетам! Вас побрить, вас постричь? Угу! С вас три с полтиной. Ого!!! Вот тебе и «ОГО!».
Артур Егорович вспотел. Обильно потекли маслянистые капли пота за воротник, покатились по худой спине и были остановлены на пояснице тугим брючным ремнем. Он руками завелозил по бедрам, пот скользнул дальше, и Егорычу даже показалось, что он обмочился с перепугу, хотя, конечно же, это был всего лишь липкий противный пот. Волосы на темени и на лбу тоже намокли, нос побелел, заострился. Затошнило, навернулись слезы. Так он и вполз в приемную, неслышно ступая по темно-бордовому ковру. Майка уже сидела за своим столом, как курица на насесте: под нее было подложено сиденье еще от одного стула поверх штатного, отчего она казалась не то курочкой, не то китайским мандарином, восседающем на своем азиатском трончике.
Майка показала глазами на стул в стороне. Егорыч кивнул и сел на краешек. Со стены на него смотрели портреты московских комсомольских и партийных небожителей. Причем размер партийных портретов был на несколько вершков больше.
«Это правильно! – подумал Егорыч. – Партия – наш рулевой!»
Он вздрогнул оттого, что в голове вдруг стали складываться вполне приемлемые сентенции, много раз виденные на плакатах, читанные в уставах, слышанные в докладах и пропетые в песнях. Порой достаточно знать только их, чтобы без запинки произносить в тех обстоятельствах, когда следует не виновато молчать (иной раз Сам этого не любит!), а искренне и горячо каяться.
Майка подняла тяжелую трубку черного телефонного аппарата и что-то крякнула в мембрану. Головка у секретарши была маленькая, а трубка большая. Казалось, здесь важнее трубка, а голова – лишь малая часть большой и суровой системы, в которой люди лишь временные биологические функции.
Петров догадался, что Ручкина доложила о нем, и весь подобрался, если, конечно, оставалось то, что еще можно было подобрать и даже втянуть в себя, в свое худое, холодеющее от страха тело. Что-то подступило под самое сердце, противно заныло, отчего оно заколотилось громко и высоко, под пересохшим горлом.
Дверь в кабинет к Самому распахнулась, на пороге стоял Он: низкорослый, квадратный, крепкий, как дубовый грубо зачищенный брусок. Редкие белесые волосы зализаны набок. Тонкий пробор бежал от виска к лысеющему затылку. Серые маленькие глазки близоруко шарили по приемной и наконец остановились на Егорыче. Поднимаясь, Егорыч вспомнил, что Сам не носил столь необходимые ему очки лишь потому, что они делали его, как он выражался, похожим на «гнилого интеллигента» и тем самым отдаляли от гармоничного образа боевого и страстного вождя местной комсомольской молодежи.
Петров кивнул и замер, чуть присев на слабых ногах.
– Заходи! – бросил Сам и резко повернулся спиной к Егорычу.
Дверь осталась открытой, и Егорыч видел, как покатился Сам к огромному, словно речной пирс, столу, взгромоздился в кресло и сразу стал высоким и значительным. Егорыч подумал, что, пожалуй, Майка действительно больше похожа на курицу на насесте, а на китайского мандарина смахивает все же Сам.
«И это тоже справедливо!» – совсем уже не к месту ойкнуло у Егорыча в разгоряченной голове.
– Закрывай дверь, садись. – скомандовал Сам.
Егорыч все выполнил тихо и быстро, понимающе улыбаясь. Конечно, как же при открытой двери, как же не садиться! Мы ведь все одинаково понимаем, все в одном направлении! Только Вы с верхней полки, а мы снизу, почти распластавшись на полу, к Вашему удовольствию, так сказать…
– Чай будешь? Или чего покрепче? – вдруг спросил Сам, разом вычистив из Егорычевой головы все его гипотезы и испугав еще больше.
Артур кивнул два раза, причем один раз, утвердительно, второй – отрицательно. Но Сам все понял. Он нажал на кнопку, в приемной зазвенело громко и властно.
Майка влетела в кабинет и замерла на пороге.
– Клоповного, империалистического. И лимончик.
Сахарком приправь.
«Коньячку импортного», – переводилось само собой в Егорычевой, окончательно очищенной страхом голове.
– Ну, докладывай, как ты до жизни такой дошел? – Сам с улыбкой посмотрел на Петрова.
– Я, это… – вдруг замурлыкал Егорыч первое попавшее на ум, – я только двумя пальцами, нежно, чтобы не обидеть…
– Чего?
– Говорю, не больно, уважения ради… только…
– Не понял!
– Тоньку за жопу, извиняюсь, ущипнул…
– Какую Тоньку, почему за жопу? – недоумевал Сам.
– Буфетчицу.
– Ну и что! Кто ж такое рядом с этим… терпеть может! Так ты чего, думаешь, я тебя за Тоньку сюда вызвал? – Сам захохотал, соскочил со стула и плюхнулся напротив Егорыча за приставной столик. Он продолжал смеяться и хлопать ладонью себя по коленке. – Да я сам ее и за сиськи таскал, и за все остальное! Что ж из того, в ЦК докладывать?
Егорыч икнул и глупо улыбнулся: мол, поделом Тоньке-буфетчице! Нечего тут! Что ж, из-за нее теперь ЦК беспокоить! У них там, что, в Москве дел по важнее нет или своих «Тонек» не хватает! Косяками небось ходят, жопами по коридорам, на ковровых дорожках, крутят!
Вошла Майка с подносом, поставила на приставном столике две рюмки, наполненные коньяком, бутылку «Наполеона», блюдечко с дольками лимона, присыпанными уже промокшим мелким сахарным песком. И удалилась, тихо прикрыв за собой дверь. Она успела ободряюще блеснуть на Егорыча глазами. Тот заметил это и немного воспрянул духом. Хорошая все же девка эта Майка!
– Насмешил ты меня, Петров. Как там тебя – Артур…
– Егорыч. Только вы запросто. Без отчества можно. Мы ж комсомол! Юность… так сказать… родины. Не заслужили еще отчества-то!
– Не скромничай. Заслужили, Артур Егорович. Иначе чего бы тебя к Первому в область вызывали? Да еще срочно!
Егорыч посинел не то от гордости, что его вызывают к Первому, не то от страха, или от того и другого сразу.
Сам приподнял свою рюмку, призывно взглянув на Петрова и быстро опрокинул ее себе в рот. Крякнул, мотнул головой и ухватил дольку лимона. Когда он его уже проталкивал в рот, Егорыч только успел выпить свою рюмку. Лимоном закусывать не стал – посчитал излишеством для себя, нескромностью совать пальцы в то же блюдечко.
Сам схватил бутылку и, приговаривая: «Что за гадость пьют эти империалисты!», плеснул коричневую, искрящуюся масляной густотой жидкость в рюмки. Он сразу поднял свою и также быстро, как и первую, опрокинул. Потом опять жадно облапил бутылку и опять плеснул, на этот раз только себе, так как Егорыч не успел к тому времени даже пригубить вторую рюмашку.
– Да ты не стесняйся. Пей на здоровье, чтобы врагу не досталось! – чавкая лимоном, приговаривал Сам.
Егорыч впервые пил в его присутствии, да еще с ним. Хорошо хоть, не чокались! А то бы расплескал со страху. Однако коньяк сделал свое теплое дело – Егорычу стало легче, отмерло от сердца, в голове слабо загудело.
– Так чего тебя Первый зовет?
– Не могу знать! Клянусь! Честное комсомольское! То есть партийное! Видел я его только несколько разочков на собраниях! И все!
– Значит, так, – вдруг посерьезнел Сам, поднимаясь на ноги и глядя Егорычу прямо в переносицу. – Возьмешь мою машину и живо в обком, к Первому, как велено. Языком там не болтай! Гляди у меня, Петров! – Он погрозил пальцем и вдруг заулыбался, как показалось Егорычу, чуть заискивающе. – Если чего, не забудь… о друзьях, что выпестовали тебя. В люди, так сказать, вывели. Коньячок-то понравился?
Петров вскочил на ноги и кивнул.
– Вернешься, зайди к Майке, для тебя там пару таких бутылочек оставлю. Я распоряжусь. А как у тебя с квартирным вопросом?
Егорыч испуганно пожал плечами.
– Заходи вечерком… сюда, по-свойски. Поговорим, обдумаем, так сказать.
