Игольница

– Знал куда ехал. Что с меня спрашиваешь? – рассержусь и оттолкну его руку. – Спасибо, что в сугробе не оставил.

На себя разозлюсь, не на него. Он лишь улыбнется в ответ. Понятливый.

– Ты всегда такая дикая или только, когда болеешь?

Засмеется мягко. Ему смешно, а мне на стену полезть захочется. Только бы не увязалась ниточка, только бы успеть оторвать. А она запульсирует, засветится. Между нами паутину сплетет. И я, непутевая мошка, уже попалась.

Грома милого вспомню и слезы не удержу. Чашку сдавлю ладонями и протяну гостю. Зря. Семен потянется неловко и прикоснется к пальцам, не заметив. А мне током ударит, будто к оголенным проводам прикоснулась. Вязь колыхнется и багрянцем разольется на моей груди. Руками прикрою сплетение, да знаю, что только я эти нити вижу.

Что я сделала не так? За что мне это испытание?

Сердце кровью обольется. Уходи, гость нежданный. Горе мне принес в дом. Была я одна да свободна, а теперь одинока, в клетке, и разорвана. Лоскуты от души остались. И треплет их не ветром, а дыханием его теплым. Что по щеке скользнет, когда склонится чашку на тумбу ставить.

– Уходи… – прошепчу, а сама под одеяло спрячусь. Не уймется боль, не сошьется сердце. Только дальше затрещит по швам, и новые стежки проявляются от его прикосновения. Колючего, хоть и невесомого. Алым цветом, лепестками кровавыми на плечо лягут, в меня врастают. Как семена невиданных цветов. Даже из-под одеяла, во мраке, вижу, как пионы и розы из бутонов роскошными цветами выходят. Бежать надо от незваного.

– Я бы ушел. Но куда? – скажет и погладит плечо сквозь одеяло. – Ты голодная. Давай я тебе что-нибудь принесу? Я нашел в морозилке мясо и овощи в погребе. Пришлось похозяйничать. Запаслась ты недурно, – услышу из-под одеяла улыбку в его голосе. Пусть берет что хочет, только меня не трогает.

Долго сидит молча, а потом как секачом полоснет:

– Прости, что твой пес погиб из-за меня! – встанет и к дверям пойдет. – Зря я приехал, знаю, но дернуло что-то. О тебе люди хорошо говорили. Будто ты всесильная, но… – напряженно выдохнет. – Но ты же малышка совсем. Чем ты мне поможешь? Дождемся оттепели, я сразу уеду.

Как же! Дождешься ее теперь!

Выползу из-под теплого укрытия, глазами с ним встречусь и кивну. Буду осторожной. Тут, главное, отпустить его вовремя и не привязать к себе слишком. Не моя он судьба, не моя.

– Влюбился я, – бросит он неожиданно. И жалобно так посмотрит в глаза мои. Утону в его озерах черных. Не выплыву. Колет невидима иголка в сердце, не останавливается. Согнуться хочется, да стыдно жалкой показаться. И так расхворалась.

По телу изморозь рассыплется, как бисер мелкий. Сожмусь, как лилия водная на ночь под воду, спрячусь. Не обо мне речь. О другой.

– Я не сшиваю дела любовные, – скажу голосом пропавшим.

Он отмахнется и, развернувшись, через плечо швырнет:

– А говорили, что всесильная.

7

Выйдет и шумно дверью хлопнет. Мне покажется, что в голове что-то треснет-надорвется. Сердце защемит и заколотится. Бабушка, родненькая, спаси и сохрани! Как же эту нить оборвать, когда идти не могу?

Долго не приходит нежданный. Слышу, как грохает что-то на улице: дрова колет, небось.

Я с кровати сползу и в коридор пойду, руками нащупывая опору. Нужно смыть с себя жар, что виски сдавливает и глаза высушивает. Вдохну и раскашляюсь. Пить вновь захочется, во рту, будто огонь всполохнет. И качнет меня, точно пьяную.

Как до ванной комнаты дойду, не знаю. Темнота польется перед глазами и вспыхнет огненно-красными пятнами. Надобно одежду липкую да мокрую сбросить и смыть с себя болезнь. Но силы закончатся. Совсем. Едва ноги переставлю, мир перед глазами волнами пойдет. Цепко прихватила горячка. Не отпустит за просто так – надо иглу в руки брать. Зашивать хворь ненавистную.

– Что ты делаешь? – выдохнет за спиной Семен и за талию схватит. – Тебе нельзя вставать. Температура же, – его дыхание по шее, как кипяток за шиворот потечет.

– Ты зачем меня трогал? – зарычу, да только на это сил и хватит. Рухну в его объятия, как береза топором срубленная.

Замнется гость и сквозь зубы проговорит:

– Ты была горячая, как чайник. Пришлось обтирать холодной водой. Я же не врач и лекарств не нашел. Ни аспирина, ни парацетамола. Не волнуйся, – он замнется внезапно, – я ничего не видел. Не смотрел. Мала ты слишком, – скажет Семен, а у меня дрожь по телу, как горох посыплется.

– Отпусти-и-и…

– Я-то отпущу, но ты же грохнешься, малявка, – засмеется он и поведет в ванную. – Давай, помогу.

Я мотну головой, а темень перед глазами запляшет, будто под пуховое бабушкино одеяло спрячусь. Только услышу голос нежданного и запах свежий. Хвойный, с нотой тертой древесины. Это и удержит на грани бытия.

Оставит меня Семен, сказав, что будет стоять под дверью и ждать пока я умоюсь. А мне стыдно признаться, что сил нет ни сесть, ни встать. С горем пополам ополоснусь, зубами цокая и ледяными пальцами за край ванны цепляясь. Даже не задумаюсь, что гость в доме натопил и воды в бак набрал. Не растерялся, будто не я хозяйка, а он. А мне тепло в сердце станет от этих маленьких забот.

Не смогу поднять ноги и выползти назад. Потяну край махрового полотенца, но не удержусь. Голову накренит, и ноги в сторону уйдут. Грохнусь так, что кости затрещат, да в голове разом возникнет темнота и щелчки появятся, будто кузнечики завелись.

– Адела! – ринется Семен ко мне, распахнув дверь. Я уже не смогу противиться. Сил нет ни оттолкнуть его, ни сказать, чтобы не касался. Только и увижу, как сквозь темное полотно алая нить летит. Иголочка в шкафу почивает, а меня судьба с тем, кто не полюбит, сшивает.

Была бы в здравии оторвала бы, но не ведаю что делаю и что говорю. Совсем голову помутило.

– Уезжай, нежданный… Нельзя тебе, – вдохну воздух колючий, захлебнусь-закашляюсь и на Семена навалюсь. Пахнет он так, что щекочет в носу. Приятно и сладко. – Бабушка… уведи его от меня, отверни…

– Бредишь, – скажет он и на кровать уложит осторожно. – Не засыпай. Тебе нужно немного поесть.

– Не хочу, – прошепчу обессиленно и во мрак приятый провалюсь.

***

Пройдет день, а за ним неделя, и еще две. Вон уж конец ноября скоро за шиворот насыплется. Не умолкает вьюга, и мне легче не становится – в груди камнем хворь стоит и будто сроднилась со мной.

Днем повеселится зима, наиграется, а к вечеру отдыхать идет. Кучугуры под окна подбираются, а сугробы во дворе на белый лабиринт похожи. Где-то там во льду охладевший друг мой лежит, и похоронить нет возможности.

Возьмусь я свитер вязать для Семена. Нить сама в руки попросится. Толстая, мягкая да крученая, и белая, как снег за окном. И за день-другой уже почти закончу. Останется только швы боковые крючком связать да нитки спрятать. Надеюсь, что примет он подарок. Не загордится.

Он же, как приехал, в чем был в том и ходил. У меня отродясь мужской одежды в доме не было. Только фуфайка Николькина осталась, когда помогать приходил. И та на Семена мала очень. Но не в пальто же выходить снег чистить да дрова рубить? И как бы я выжила, если бы не он? Но и не заболела бы так. Ох, непутевые оба.

Расхвораюсь я совсем. Жар на вечер нагонит и силы все заберет, а в груди пламя запляшет, будто я полынь вместо чая с малиной выпью.

Игла все это время молчит и из рук выпадает, сколько не пробую. Будто иссякла в ней сила волшебная. Не хочет меня лечить, не двигается, хоть волком вой. Вяжу, шью. Да все по мелочам. Бытовое и бездушное.

Семен хозяйский окажется. Дров нарубит, печь растопит, даже суп и борщ сварит, если я встать не могу. Только хлеб не получается у него. Не знает, как с дрожжевым тестом управляться. Лепешки на соде пек, пока я бревном лежала, а сегодня вот полегче будет – накручу булочек и хлеба сделаю пышного, не магазинного. Хотя сейчас не продается он. Всегда так: как холодный сезон заступает, машины к нам с товаром не приезжают. Только то, что с осени закупят, то и продают. Под весну пусто на прилавках, и пыль мыши хвостами гоняют. Потому мы привыкли запасаться всем заранее. Как бабка была со мной, всего в доме было в достатке, а теперь я поясок затянула, но живу-не жалуюсь. Мне хватает.

Соберусь с духом и выползу из-под одеяла. Сгоню дрожь мерзкую, колючую, да пот холодный со лба рукавом вытру. Нужно успеть пока Семена нет. Пошел он с санками на хутор соседний молочное взять и узнать нет ли связи с городом. Не стала пресекать его желание. Пусть идет да надеется. Знаю, что гору нашу не преодолеть никому: ни на санках, ни пешком, ни на самолете. Разве что сапоги-скороходы кто подарит. Да ведь сказки это!

Пока снег не сойдет – закрыт путь назад.

Слаба я стала, одни кости торчат. Лопатки, как крылья цыпленка. Волосы медово-русые скомкались, расчесаться не могу – нет сил руки поднять. Смотаю колтуны в узел и сползу с кровати. Кашляю, да хриплю, а когда совсем разойдусь на ладони кровь появится. Не скажу гостю, что худо мне. Не стану волновать. Только бы иголочка моя ожила. Тогда сама себе помогу. Обиделась она, что ли? Так повода не было. Я же запретное не вязала, любовное не сшивала. Что не так? А то что не своего суженого полюбила, так это никто не знает, где шишку набьет. Я же его к себе не заманиваю и силой не держу. В тюрьме мы с ним. В неволе. Ему плохо без той, другой, а мне рядом с ним, как полет в бездонье. Во мрак, вниз головой.

8

Из белого хлопка две простых широких рубахи сострочу. Машинку мне Николька привез еще до смерти бабушки. Но игла неживая в ней. Шьет-скрипит-стучит, и все. Тело прикроет тряпьем, но для души ничего не сделает. Не полечит недуг, не прибавит сил. Не могу успокоить я гостя нежданного. Тужит он, но молчит об этом. А в глазах вижу, как огонь жизни угасает. Жалко его до зубного скрежета, но и сама теперь едва дышу. Нить алая окрепла и так вплелась в наши судьбы, что мне уже не по силам разрезать. Нет таких ножниц на свете, что смогут любовь мою убить.

При Семене я глаз не поднимаю и молчать стараюсь. Не хочу сбивать его с пути намеченного. Вот бы зима в весну обратилась! Все отдала бы за это! А он общительный, внимания требует, а я все время, словно в угол забиваюсь. Так тяжело стало с ним находиться. Ведь каждое слово, каждый взгляд – стежок в моем сердце.

Во сне изредка приходит бабушка. Гладит меня по голове и шепчет надтреснуто, что коли не выгоню черноокого, выпьет он соки мои. Ни капли не останется. Но я не в силах душу загубить. Знаю, что если Семен ступит в сугробы высокие, чтобы уйти, я сама пропаду. За ним помчусь. Как Гром за мной, верный, пошел, зная, что смерть необратимую встретит.

Закончив с шитьем, расколочу воду теплую в полумыске и растворю кусочек дрожжей. Соли щепотку и муки побольше. Сыплю, сыплю пока не будет достаточно. Голова закружится внезапно. Закачает меня и к полу потянет.

Дверь отворится и Семен ко мне ринется.

– Ада! Как бы выжила здесь, если б я не приехал? – руки целует и в муку измазывается. Что с ним такое?

– Семен, отпусти-и-и, – умолять стану тихо, глаза спрятав.

– Давай помогу, – скажет, усадив к себе на колени. А меня в жар бросит. То ли от лихорадки, то ли от желания. Слабая и непутевая. И бесполезная.

– Не смогу помочь я тебе, незваный, – сипло проворчу, слушая, как сердце его в груди стучит. Густо-густо и часто-часто. – Умерла игла моя. Молчит и не хочет шить.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – засмеется, горячие пальцы с моими переплетая. На губах муки след, будто крошка снежная. А в глазах темная ночь плещется. – Привез тебе молока и сыра. А еще мужики сказали, что до весны дороги нет отсюда. Но я рад. Как тебя, малявку, оставить в этой глуши?

Знает он о бабушке, знает, что одна я совсем. Говорили мы много, да толку-то? Все равно его сердце к другой привязано, ко мне лишь забота и опека. А я люблю его. Огненно-жарко, да так, что рядом с ним, как снежинка, таю, в пар превращаясь.

Сожмет мои пальцы, а я о его горячем теле думаю. Украдкой все эти дни смотрела, как трикотаж свой снимал, да в тазе полоскал и сушил около печки. А меня в дрожь бросало, как в снег с головой. Какой красивый он. Плечи крепкие, спина ровная, руки жилистые…

– Снова жар? Я антибиотики купил и витамины. Будем тебя лечить. Трактор уже дорогу к нам вычистил, так что… – умолкнет, шумно втягивая запах моих волос. Нить цвета спелой калины перед глазами побежит и обовьется вокруг груди, связывая нас. Но нельзя же!

– Спасибо, – отвечу, тесто месить продолжая. Только за Семена и держусь. Упаду, если встанет.

Месит со мной. Пальцы крупные, все комочки разобьют: тесто пышное будет, а булочки румяными.

Лепим их с яблоками и корицей. Болтаем непринужденно.

– Село у вас по-настоящему дикое, – скажет над ухом черноокий, колючей бородой висок щекоча. Отросла, пока у меня был. Бриться ведь нечем. – В центре на меня смотрели, как на экспонат. С таким недоверием и опасением. А когда сказал, что у тебя живу, один парень странно так качал головой. То ли да, то ли нет.

– Это Васька в магазине? – засмеюсь и тесто скручу, а затем скалкой выравнивать возьмусь. Семен ладони сверху положит и повторяет мои движения. Не булочки печем, а любовью занимаемся. Щеки мои воспылают, а сердце из груди совсем вылетит и где-то в голове забьется. Не ведает он, что творит со мной. Мучитель ненаглядный.

– Да я не знаю, как зовут. Такой худой, как доска, и в шапке с ушами. Издали можно подумать, что собака ходит на двух ногах.

– Да! Васька это. Милый, но с головой не дружит немного. Один из молодых, что с деревне еще живут. В магазине часто околачивается.

Гляну, как ловко Семен к тестом управляется, и тепло в груди станет. Приятно и спокойно. Может, не просто так судьба его ко мне привела? Вдруг увидит во мне свою половинку?

– А ты почему не уехала? – раскатаем блинчики, яблоки положим сверху и лепим пироги. А у меня все горит оттого, что на его коленях сижу. Кожу стягивает, будто слезет сейчас, а он меня, как дочь, к себе прижмет.

И дума тяжелая сдавит голову. Не полюбит. Другая нужна.

– А если сошью я тебе твое счастье, уедешь?

Замолчит и лепить перестанет.

– А сможешь? – понизит голос.

Взмолюсь, чтобы отпустил, а он сильней обнимет.

– Адела, ответь…

Пересохшими губами полушепот выдохну:

– Только бы игла ожила…

– Что нужно сделать? Я могу помочь?

Пожму плечами и надорвано скажу:

– Я не знаю. У бабушки спрошу сегодня. Может, она знает.

Семен поцелует меня в висок, пересадит нежно на лавку, а сам пироги в печь поставит.

Дрова трещат-ухмыляются, что я петлю на шее затягиваю.

Знаю я! Молчите, духи проклятые! Не можете помочь, сама себя свободной сделаю. Не смогу жить, доколе рядом он. Должен уйти. Я будто в яму снежную свалилась и застыла там. Ни вперед, ни назад. Как бабочка, что между стекол крылья бьет. Высохну, скорчусь, точно старуха-безобразная, и истлею, хлопьями белыми по миру разлечусь. Зимой этой уйду, коли хоть что-то не сделаю. До весны не дотяну.

– Я тебе одежды пошила немного, – тихо вымолвлю, а Семен одними губами скажет: «Спасибо». Но переоденется сразу. И рубаху накинет, и свитер. Разрумянится да улыбнется напряженно. Что его, горемыку, мучает? Тоска по девице другой?

9

Ночью приснится мне бабушка да отругает бесполезную так, что душа свернется не один раз. Не увижу ее глаз, только голос услышу и прикосновения теплые почувствую.

– Душа моя, я же ограждала, знаки подавала. Что ж ты не послушалась? Зачем дверь отворила, Аделюшка? Слушай меня, небо мое пасмурное, иголочка не оживет без души твоей. Сильно обидела ты ее, когда в сердце стужу пустила.

– Да разве я пускала, родненькая?

– Видимо, ошиблась ты. Где? Не знаю, не ведаю.

– Что делать, бабушка?

– Дай мне времени. Я поспрашиваю у духов лесных, земных да водных. Вдруг подскажут-помогут. Но смотри, – голос бабушкин растворится в тишине, в звон колокольчиков превратившись, – не дари поцелуй…

Подорвусь на кровати, а сердце в груди, будто не мое станет. Зазвенит, затрещит окаянное, как жестянка на воротах. Уставлюсь в окошко, узоры морозные разглядывая. Вот, кто волшебник настоящий. А я, так – бракованная.

Чем прогневила иголочку, почему перестала она меня слушать?

Семен в дом зайдет. Услышу, как дрова на пол упадут. Утро стылое и холодное. Тепло на душе от ухаживаний черноокого, да понимаю цену им. Просто ждет весны он, чтобы к душеньке своей вернуться.

В комнате булочками пахнет, что на тарелке сложены по кругу, как солнце, радуются-румянятся. А у меня перед глазами руки Семена ухоженные и крепкие. Сжимают-переплетают мои пальцы, тесто месят, будто в любви признаются. Только неправда все это, другой сердце его принадлежит. Сам же говорил!

И больно так от его взгляда доброго. До того тошно, что избавиться хочу. Но далеко весна-надежда моя!

– Как ты, Ада?

А в глазах темных, как бездна, другой вопрос стоит. Приходила ли бабушка? Сможет ли любовь его склеить?

– Не пришла, – совру, чтобы больше вопросов не задавал.

Потрет гладкий подбородок. Только сейчас заметила, что побрился и волосы уложил. Светлый стал, как ребенок – чистый. Душистый и притягательный. Как такому поцелуй не подарить? Как удержаться? А коли сам полезет? Бить его, что ли?

– Малявка, я тут, – скажет и задержит дыхание, – докопался до машины. Неделю рыл сугробы. Не говорил тебе, чтобы не волновалась. Грома хочу похоронить, только не знаю где.

Ветер бросит в окно мелкий снег, а я вздрогну. Обнять нежданного хочу так сильно, что скулы сводит. За понимание и участие. Но одерну руки и сожму кулаки, аж косточки побелеют. Чужой молодец он. Чужая доля.

Горечь замучила. Болезнь отступит, и один жар другому на смену придет. Нужна оттепель, что дороги очистит. И игла живая. Не уедет ведь Семен от меня без зашитой своей беды. Будет душить присутствием, пока не испущу дух.

Оденусь с трудом. Ноги дрожат и подкашиваются, будто я срубленная береза. Но должна идти. Друг же там под толщей льда столько дней лежал. Ждал. Не могу сейчас сдаться.

Около ворот, где звенят колокольчики, я схвачусь за колышек. Заскрипит-затрещит дерево, будто живое. В пальцы колючка, как предупреждение, вонзится. Да сколько можно? Уходите, духи зимние-злые, раз не можете на ноги меня поднять! Не нужны вы мне!

Взвоет метель, отвечая мне. С ног собьет и прямо в объятия Семену бросит.

– Не дойдешь сама, – он подхватит меня на руки и по узкой колее пойдет осторожно. Гляжу на его скулы напряженные и губы очерченные, будто акварелью кто намалевал, и не могу совладать с собой. Тянет к нему, как медом намазано. Неужто приворожил кто? Да не бывает так! Я бы поняла-почувствовала, что ворожба на мне.

Услышу запах его кожи. Терпкий, как ветер в полынном поле. И в пальцах ток застучит, жилы замораживая. Помчится колючками, в сердце узлы завязывая и затягивая туго-туго. Алые, красные, кровавые. Закапают-растекутся на снегу соком калиновым. А мне дышать тяжело станет. Иголочка вонзится в сердце, и больно так, что тьма под ресницами разольется и горячей водой по щекам поползет.

– Отпусти! – закричу.

А Семен покачает головой и крепче к себе прижмет, будто нарочно.

– Здесь недалеко. Потерпи.

– Не хочу, – голос сорвется, в сип превращаясь. – Отпусти, окаянный!

Брови сдвинет, но упорно пойдет дальше. Удержит в тисках железных, как в кандалах. И почудится, что в могилу он бросить хочет меня. Дура, что поверила. Сначала дверь открыла, а потом из бурана вытащила, друга верного на погибель…

– Прошу тебя. Отпусти. Дышать нечем, – давясь слезами, скажу, и Семен поставит меня в снег, но придержит. Ладони горячие через тулуп обожгут кожу, как железо раскаленное. Облако дыхания черноокого окутает и еще хуже сделает. Бежать! Но в тюрьме я, будто в болото ногой ступила. Коль трепыхнусь, еще глубже в горько-сладкой воде утону. По горло. Захлебнусь-задохнусь в любови своей. Не спасет никто!

Схороним Грома быстро как-то. Я, себя не помня, домой пойду-побреду. Снег мелкий на щеках в слезы превратится. А на губах одно его имя. Се-мен. Как песок на зубах мешается, как пыль, что сколько не сдувай, все равно оседает. Вырезать-выдавить память хочется, чтобы перед глазами закрытыми не вставал образ гостя светловолосого. Зачем к себе в сердце пустила, бедовая?

Через время приснится мне бабушка. Голова белая, не покрытая, а в глазах серых печаль остынет:

– Признайся, каплю последнюю пришлому подарила?

А меня, как кипятком обдаст. И будто окунет тяжелая рука в ледяное озеро и удержит под водой. Вспомню, как в метель передала Семену бусинку. Вот она, где сила моя! Закиваю, а бабушка глянет грозно и брови сведет.

– Почто за советом пришла, коли сама своим даром распоряжаешься?

– Прости, Ба, глупую и несуразную. Не буду больше. Как забрать теперь?

Бабушка покачает головой и вздохнет натужно.

– Больно будет, внученька.

– Не больней, чем сейчас, родненькая. Помоги, умоляю. Пропаду я скоро, высохну. Отпустить его должна, выгнать.

Кровинушка подойдет ближе и склонится надо мной.

– В ночь на Николая спать не ложись. В сундуке моем возьмешь полотно белое. Вышивай пока ни одной клеточки пустой не останется. А как утро заглянет в окошко, работу эту Морозке даруй да поблагодари красно, чтобы вернул силу чудесную. А затем, как почувствуешь прилив сил, маки да ружи на начатой в тот злой день картине вышивай и отдай гостю черноокому. Пусть деве своей пожалует. Аделюшка, но знай, сошьешь Семену любовь, свою порвешь…

И зазвенит ее голос в голове, будто колокол. Выскочу из сна с криком, а Семен рядом сядет и плечо крепко стиснет. Так хочет, чтобы я на ноги встала и любовь его подлатала. Не знает он, как больно мне делает. И не узнает никогда.

– Снова кошмар приснился? – склонится надо мной, а я увижу, как в темных глазах светлячки беснуются. Издеваются надо мной. Запах свежего дерева затревожит-заволнует. Отвернусь и зубы сдавлю так, что эмаль захрустит. А незваный проговорит мягко: – Рано еще. Ты полежи, а я печь растоплю. Хочешь, я потом тебе почитаю? Телефон забрал из машины. Сеть не ловит, но у меня книг там загружено уйма. Кстати, ты уже выздоравливаешь. Появился румянец и спишь всю ночь крепко: не кашляешь и не стонешь.

Кивну осторожно, а когда отстранится он, выдохну с облегчением. Сколько времени уйдет на вышивку любви его? Знала я на что иду. Каждая судьба – неповторимая, потому времени на волшебство уходит по-разному. Но зима долгая. Мне же спешить некуда! Только смеяться горько хочется.

Снег-дружок царапнет в окно и будто прошепчет: «Не скоро оттепель. Весны не видать тебе, Аделюшка».

10

Утро перед праздником спокойное, ласковое. Колокольчики не тревожатся, вьюга не бесится. Тишина вокруг девственная. Не перед бурей ли?

Хорошо, когда руки мужские есть. Помогает Семен много, всю тяжелую работу на себя берет. Дрова рубит, печь топит, воду греет, даже дорожки вчера вытащил и выбил на снегу.

Увлечемся мы работой. Общаемся легко, будто брат с сестрой. Но я не подхожу близко: чтобы запах его не слышать и не коснуться ненароком. Хотя дом вобрал в себя дух мужской, не выветрит никогда. Будет душу щекотать не один день, после того, как Семен уедет. Все сделаю, чтобы ушел. Давно сердце нитками багряными опутано, ничего с собой поделать не могу. Не развязать уже узлы. Навсегда люблю.

Вечером мы уставшие сядем к столу, пироги есть да вино пить. Я пригублю напитка терпкого, а сама на бабушкин сундук покошусь. Тяжелая ночь будет. Выдержу-справлюсь ли?

Семен к телефону потянется. Читать соберется, а мне радостно и спокойно. Наберусь сил и вдохновения, слушая его голос низкий-певучий и ласковый.

Читал мне черноокий весь декабрь. Сказки да истории чудные. Я засыпала под них, как под бабушкину колыбельную.

После вина разморит милого. Уснет Семен быстро. Глаза глубокие закроются, и склонит голову нежданный мой над столом, белой скатертью застеленным. Долго не решаюсь коснуться. Как вода в озере вначале зимы, окаменею, когда встану около него. Лишь в сердце огонь на волю рвется. Посмотрю и рукой потянусь. И захочется к губам прильнуть, но нельзя, нельзя, нельзя… Нитка алая намертво вросла в меня, не разрубить вовек. А черноокий молчит, только ресницы задрожат, будто снится что. Надеюсь, хорошее.

Поднырну под руку и к кровати гостя поведу. Он уж второй месяц на бабушкиной спит. Ложась, потянется рукой да по губам моим проведет, будто случайно.

– Адела, освободи меня… – зашелестит его шепот над ухом, а у меня колени подогнуться. Хоть бы не рухнуть тут. Опозориться. Ведь не знает он, что люблю его, безумная.

Упадет на подушку без памяти. Глаза плотно закрыты. Устал очень. Пусть поспит. А мне сегодня силу вернуть нужно.

Прошепчу одними губами:

– Помоги, Морозко. Прости меня глупую. Дай сил ночь эту долгую пережить.