Нисшедший в ад

– Что? – припомнил Никодим. – Да, я его заметил, постарался запомнить. Странно, что я раньше его не замечал.

– А он давно был членом синедриона, а ты его не замечал. Странно, не правда ли? – отметил Иосиф. – Я и сам впервые, только сегодня, его увидел. Иисус открыл мне на него глаза. Такие люди рождаются крайне редко, а этот – совсем исключение. Единственный в своем роде. Вообще, эти люди держатся незаметно, в тени, и даже горды тем, что другие люди их не видят.

Никодим не понял.

– Как так «не видят»? Он же из плоти.

– Не видят, то есть не замечают.

– Да кто же он?! – воскликнул Никодим.

– Тише, Никодим. Он тот, в чьих руках сейчас воля и мысли глав еврейства и многих членов синедриона; может быть, и воля римских властей. Он играет волей других, как играют мальчишки камешками. Он тот, кто зрением своим и слухом достигает самых темных миров, кто говорит с самим дьяволом. Он знает, что делает, и впитывает в себя темную силу от дьявола. Дьявол сам вливает в него эту силу, и прямыми словами и образами управляет им. Сей фарисей точно знает, чью волю творит. Каиафа кричал в истерике, но он думает, что служит Богу, а этот фарисей точно знает, чью волю он творит и кому служит. И для чего служит.

Никодим был поражен.

– Дьявол желает убрать Иисуса из этого мира, – продолжал Иосиф, – и этот фарисей делает все для того, чтобы погубить Его и услужить своему хозяину. Он – тайный и главный сейчас в мире служитель дьявола. Анна, Каиафа, члены синедриона, римские власти, народ – все на виду, а этого фарисея никто не видит.

– А какое его имя?

– Этого я не знаю. Может быть, когда-нибудь человечество узнает, что главный виновник всего этого – дьявол, и орудием его в мире был этот фарисей. Я знаю одно: этот фарисей родился на земле в последний раз. Больше он никогда не войдет в утробу женщины, чтобы родиться в мире. И будущее воскресение для него закрыто. После своей смерти в мире он сознательно откажется от своей монады и вручит себя в качестве вернейшего слуги дьяволу. Имя его будет – Клингзор. Он – главный враг Монсальвата.

– Монсальвата? – не понял Никодим.

– Я ничего более не могу объяснить тебе. Слово «Монсальват» звучит здесь и здесь, – Иосиф указал на свое сердце и голову. – Но говорю тебе, Никодим, сейчас среди людей пособников дьявола много, но они думают, что, преследуя Иисуса, они служат Богу, искренне так думают и веруют в это, а этот – знает, кому служит.

– Я слышал, что Иисуса предал Иуда Искариот. Этот тоже думает, что служит Богу?

– Он осознает, что предал Господа нашего. Он точно знает, что Иисус – Сын Божий. В этом и весь его ужас. Но он не видел и не знает той силы, которая манила его мыслями и мечтами о верховенстве иудейского народа над другими народами и заставила его совершить самое страшное преступление, которого никто еще не совершал… Эх, жалко погубившего себя человека.

– Говорили, что он жаден и за Иисуса взял деньги, – сказал Никодим.

– Говорю тебе, Никодим, Иуда не жаден. Он отдал бы все золото мира, лишь бы осуществилась его мечта. Если бы он был жаден, разве он бросил бы все, что имел в жизни, и пошел бы за Иисусом. Я сейчас, Никодим, не от себя говорю. Через слово Божие открывается истина. Помнишь, нам говорил Учитель: нет ничего тайного, что бы не стало явным… Самое страшное, что Иуда увидел препятствие в Иисусе для осуществления своей мечты и возненавидел Его.

– Иуда служит дьяволу?

– Не совсем. Более мелкому демону – демону государства Иудеи, а этот демон весь во власти дьявола и служит ему сейчас.

– «Сейчас»? Разве не все демоны служат дьяволу? И что за демон такой?

– Демон государства – особенный. Он – душа государства. Нет ни одного государства на земле без такого демона; он же и выдвигает из людей вождей и глав государства. Он имеет двойственную природу. Если этот демон слушает только голос демиурга народа, то и для него не закрыт рай. Но демон Иудеи совсем теперь не слышит демиурга, дьявол – его господин.

Иосиф и сам был удивлен тем, что он пересказывает все это теперь Никодиму. Все, что он видел и слышал в своем видении. Еще накануне этой беспокойной ночи, когда безветренный день уже старел, загораясь прощальным ярко-оранжевым огнем на западе, вдруг что-то случилось со зрением и слухом Иосифа. Реальность отступила на второй план и перед Иосифом явился Ангел. Он показал ему Иуду и деяния его, сказал все то, что сказал теперь Никодиму Иосиф, а затем сказал: «Сегодня обязательно будь на заседании, ибо предается Сын Человеческий, и Он покажет тебе того, кто видит врага нашего. Ищи его среди фарисеев».

Ангел исчез, и реальные предметы выступили вперед. «Неужели я спал на ходу?» – удивился Иосиф. С ним такое произошло впервые. Он ощупал себя, оглянулся зачем-то и увидел, что уже наступила последняя предпраздничная ночь…

                        ***

Иуда побежал к дворцу первосвященника. Он внимательно высматривал впереди себя: может, увидит кого-то из учеников. Сейчас близ дворца было светло от множества факелов и светильников в руках каких-то людей. И он увидел Петра и Иоанна. Они стояли у ворот дворца Каиафы. Иуда спрятался за углом и стал следить за ними. Он видел, что Иоанна пропустили во двор, а Петр остался на улице один. Иуда перебежал улицу и затаился в тени ограды, ближе к Петру. Теперь Иуда мог слышать, как Петр тяжело вздыхал.

Дверь в воротах снова отворилась.

– Петр, – узнал Иуда голос Иоанна, – и тебе можно войти. Здесь во дворе много людей. Но во дворец первосвященника мы не войдем. Там уже идет суд.

Вдруг прозвучал крикливый женский голос:

– Ой, а я тебя, кажется, знаю. Ты был с Тем, Которого арестовали сегодня и теперь судят.

– Кого арестовали? – вздрогнув, испуганно спросил Петр. – Я не знаю никого.

Его впустили.

Иуда, услышав слова Петра, чуть громко не расхохотался, но успел зажать себе рот обеими руками. «Не ожидал от тебя, Петр, – подумал Иуда. – Львицы не испугался, а суда устрашился». Успокоившись, Иуда тоже подошел к воротам и громко постучал в них. Отворили дверь. Привратница, невысокая, полная, немолодая женщина, спросила его, что ему нужно. Иуда узнал ее голос, это она опознала Петра.

– Я свидетель по делу, – шепнул он ей и зачем-то подмигнул.

Она тут же, не сказав более ни слова, пропустила его во двор, где уже пылало множество костров. Иоанн и Петр тоже были во дворе. Иуда видел, что Иоанн пошел к дому и утонул в его тени, а Петр подошел к одному из костров, потому что озяб. У костра грелись «свидетели» и охрана Храма. И тут Иуда услышал бас Петра:

– Что вы привязались ко мне? Я не знаю Его.

«Эх, Петр, Петр. Иисус, зачем Ты променял верного и любящего Тебя Иуду на Петра?» – думал Иуда, придвигаясь поближе к костру. Он и сам озяб, дрожь била всё его тело, по временам его сознание как бы меркло.

– Нет, я же его знаю, этот был с Ним, посмотрите, он – галилеянин, – послышался чей-то убежденный голос.

– Отвяжись. Я не знаю, о чем ты говоришь, – произнес Петр.

И тут где-то из глубины двора донеслась песнь петуха…

…Петр не знал, как он вновь очутился в Гефсиманском саду. Он не помнил, как проскочил мимо что-то кричавшей ему вслед привратницы, как бежал он по улицам города. Глаза его были залиты слезами и он всё шептал дорогою: «Эх, я проклятый». Когда в третий раз он отрекся от Иисуса и запел петух, Петр вздрогнул, как от удара бичом, и сердце его больно оборвалось. Он вспомнил лик Иисуса и грустные слова Его:

– Не пропоет сегодня петух, как ты трижды от Меня отречешься.

Он бежал с первосвященникова двора, забыв об Иоанне, плакал дорогою навзрыд и очнулся лишь в саду, где тихо пел свою песню Кедронский поток. Петр сел под корявой старой оливой, обеими руками закрыл лицо свое, и сквозь его пальцы текли и текли горючие слезы. Затем он перестал плакать и застыл. Так его, сидящим под деревом, похожего на большой камень, и застало утро страшного дня.

Глава 26. Влиятельный призрак

Утро выдалось жаркое, яркое, солнечное и обещало такой же жаркий день. В небе не было ни облачка. Каменный город весь пылал под солнцем и с ненавистью глядел на этот город из окна во дворце Ирода Великого светловолосый, высокий, еще молодой мужчина со строгим, красивым, гладко выбритым лицом. Черты его лица были правильными, но в то же время были резкими, крупными, выдающимися, что делало лицо его грозным и властным. Такому впечатлению способствовали и широкие скулы, и крупные, но прекрасно очерченные губы, и красивый орлиный нос. Взгляд его больших зеленых глаз был тяжел, властен, но не неприятен. Мужчина был хорошо сложен и мускулист, короткие волосы его были завиты, как у римских патрициев. Он перевел свой тяжелый взгляд с города на ворота дворца. Оттуда доносился гул многих голосов, казалось, это шумит море, это волны Средиземного моря разбиваются об ограду дворца. Средиземное море, Капрея, наконец, Рим… «Я скоро начну бояться нового дня. Что у этих иудеев снова случилось?» – подумал мужчина и поморщился от досады. Суд над троими преступниками уже состоялся, сегодня их должны казнить, и Пилату, – а это был он, – очень хотелось отдохнуть сегодня, так как все указания и распоряжения по поводу сегодняшней казни были подписаны им и розданы подчиненным. Понтий Пилат все сделал, что от него, как от иудейского прокуратора, требовалось. «Придется подтянуть в город еще две кентурии», – подумал Пилат. Сейчас в городе было двенадцать кентурий, две сирийские алы и личная охрана прокуратора. После убийства солдат разбойниками, Пилат усилил уличные конные патрули, но дополнительно войска не призывал. Теперь он решил, что две кентурии будут не лишними. Шум за оградой не прекращался, и Понтия Пилата это начинало очень тревожить. «Что делает охрана? Нужно приказать ей прогнать эту толпу прочь. Проклятый город, камни, пыль. Хорошо, что при дворце есть сад», – думал Пилат, и тут его взгляд упал во двор, где он увидел, что двое его охранников ведут какого-то связанного Человека во дворец. И с ними был кентурион Логгин.

– Этого еще не хватало! – тихо процедил сквозь зубы прокуратор, отметив тут же про себя, что связанный совсем юн и очень избит.

«Странно, на преступника Он не похож. Что же такое Он мог сделать? Хлеб в местной лавке, что ли, украл?» – подумал Понтий Пилат и, отойдя от окна, пошел кликнуть слугу, чтобы тот немедленно позвал к нему его секретаря. «Снова суд», – подумал Пилат, закрепляя пряжку на своем плаще.

Дверь отворилась и вошел маленький, неимоверно худой секретарь в черных одеждах. Это был совсем молодой еще человек, но с каким-то старческим маленьким лицом. Вслед за ним вошли стражники, Подсудимый и кентурион. Двери заперли, и все заняли свои места на балконе: Пилат сел в кресло, секретарь сел по левую руку от Пилата за стол, на котором разложил несколько свитков пергамента и письменные принадлежности; Подсудимый стоял в центре балкона перед креслом Пилата, а по обе стороны от Него, отступив на шаг назад, стояли стражники; кентурион стал впереди Подсудимого, но немного в стороне. На балконе под колоннами, с которого равно были видны и восток и запад, сильнее запахло розовым маслом и миртом. Накануне закончились праздники в честь богини Венеры Прародительницы, потомком которой считался Юлий Кесарь, и вся одежда римских солдат, а также казармы во дворце и помещения в башне Антония еще были пропитаны запахами любимых растений богини. Тени от колонн чередовались с солнечными дорожками. Подсудимый стоял в солнечной полосе, Он смотрел в сторону восходящего солнца и чуть улыбался разбитыми в кровь губами.

– Кентурион, – сказал Пилат тихо, но строго, – развяжи Подсудимому руки. Или ты забыл, что на суде не должно быть связанных рук.

Кентурион Логгин опомнился, сделал знак стражникам, и те развязали руки Иисусу.

– Кентурион, все ли записи по делу ты передал секретарю? – спросил Пилат.

– Все, прокуратор, – ответил тот.

– Все ли записи по делу ты получил? – обернулся Пилат к секретарю.

– Все, прокуратор, – ответил секретарь.

Пилат протянул руку к секретарю и тот вложил в нее два пергамента. Пилат бегло просмотрел их, но без внимания и многого не заметил. Все равно все обстоятельства дела обозначатся на суде.

Пилат медлил, оглядывая Арестованного. «Лет двадцати-двадцати двух, не иудей, небогат. Интересно, почему Он все время смотрит в небо?» – отметил Пилат, и более ничего не заметил в Нем. «Он сильно избит, – оглядывал Его далее Пилат. – Ссадины на лице, губа рассечена. Почему Он вызывает такую ненависть к Себе, почему с Ним так жестоко обошлись?»

И тут Арестованный взглянул на Пилата. Пилат вздрогнул, побледнел и отшатнулся на спинку кресла. В первую минуту он не мог понять, что с ним самим произошло и что так поразило его во взгляде Подсудимого. Затем он понял странное: он не может и не хочет отвести свой взгляд от Его очей. «Да Он поразительно красив! Одни глаза чего стоят! Но Он так избит, что я сразу этого не заметил. Взгляд… Что же в Его взгляде? – мучительно думал Пилат. – В нем доброта, и не просто доброта, а какой-то идеал доброты, доброты в чистом виде, и в то же время… Да, власть! Он словно переодетый в нищенскую одежду император. Его обвиняют в том, что Он будто бы называл Себя Иудейским Царем… Нет, в Его глазах какая-то другая власть… Не понимаю».

– Дайте мне записи по делу, – приказал Пилат, и в этот раз внимательно просмотрел один из пергаментов. Это был протокол синедриона.

– Богохульство… Сын Божий… повинен смерти… – бормотал Пилат, затем, обернувшись к кентуриону, он спросил: – Что кричат люди за оградой? Чего они хотят?

– Они пришли по этому делу, прокуратор, – почтительно ответил кентурион Логгин, – и требуют, чтобы ты распял Его, – указал он на Иисуса.

– Что-о?! – тихо и грозно спросил Пилат. – Мало того, что эти иудеи закрыли все мои проекты своим Законом, мало того, что из-за них я снял кесарские вензеля с ворот претории, теперь они мне будут указывать, какое решение я должен принять на суде?!

Даже невозмутимый всегда кентурион Логгин дрогнул от этих тихих слов прокуратора.

– Что же, приступим к суду, – тихо и медленно произнес Пилат.

– Знаешь ли Ты латынь? – спросил Пилат Иисуса, – или вести допрос на еврейском?

– Я знаю много языков, – просто ответил Иисус на латыни. – И буду отвечать тебе на том языке, который изберешь ты, прокуратор.

Пилат поймал себя на том, что он любуется мелодичным, богатым оттенками голосом Подсудимого. Но как Он говорит на латыни! Как настоящий римлянин, получивший хорошее образование, знающий философов и авторов.

– Назови Себя. Кто Ты? – продолжал Пилат.

– Иисус из Галилеи.

– Так Ты – галилеянин? И Твой родной язык арамейский? – удивился Пилат.

Появилась надежда отказаться от этого дела и отправить Иисуса в Тивериаду на суд тетрарха. «Но богохульство… – подумал Пилат. – Не хотел бы я, чтобы убили этого необычного Человека. Ведь Его, по их законам, забросают камнями». Но для порядка спросил секретаря, знаком ли тетрарх Ирод Антипа с делом Подсудимого.

– Тетрарх находится сейчас в Перее в замке Махерон. К нему послали с донесением сразу после произведенного ареста, – отвечал секретарь, – и ответ получен сегодня утром. Он отказался от суда над Иисусом из Галилеи.

– Вот как! – сказал Пилат. – Кто свидетели по этому делу? И где они?

– Сегодня у иудеев праздник, – ответил секретарь. – Они не могут войти в преторию. Свидетели ждут тебя, прокуратор, за воротами.

– У них праздник! – усмехнулся Пилат. – Интересно, у них когда-нибудь бывает непраздник.

Пилат снова обратился к Иисусу:

– Ты Царь Иудейский?

– От себя ты говоришь это или другие сказали тебе обо Мне?

«Какой удивительный у Него голос. Не похоже, чтобы Он был из рода Ирода», – подумал Пилат и сказал:

– Разве я иудей? Это Твой народ и первосвященники предали Тебя мне. Что Ты сделал?

– Ничего плохого Я не делал, – ответил Иисус.

– Итак, Ты – Царь Иудейский? Ты не ответил.

– Царство Мое не от этого мира. Если бы от этого мира было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан иудеям, но ныне Царство Мое не отсюда.

– Итак, Ты – Царь?

– Ты говоришь, что Я Царь, – ответил Иисус. – Я родился, пришел в этот мир, чтобы свидетельствовать об истине, и всякий, кто от истины, слушает Меня.

– Свидетельствовать об истине? – переспросил Пилат. – А что такое истина?

– Царство Мое есть истина, – ответил Иисус.

– Итак, если Ты будешь Царем в Иудее, это будет истина?

– Нет, Я говорю, что истина есть Царство Мое, которое ныне не от этого мира. А ты, прокуратор, говоришь о царствах этого мира.

Бывший трибун легиона и теперешний прокуратор Иудеи понимал, что он не так ведет допрос, что его уносит куда-то в сторону. Но ему почему-то хотелось говорить и говорить с Этим Человеком, вслушиваться в богатство и красоту Его голоса, хотелось смотреть в Его добрые глаза. Много людей он видел в своей жизни, но никогда не встречал такого Человека. Пилат и сам вдруг обратился к небу, и заворожила его утренняя голубизна и чистота неба, видная меж колонн, и мысли полетели прочь от допроса, он вдруг вспомнил строки своего любимого поэта Вергилия:

            Ибо он бог для меня, и навек, – алтарь его часто

            Кровью будет поить ягненок из наших овчарен.

Зачем этот допрос? Какой суд? Там внизу в саду есть прекрасная тенистая аллея, есть скамейки, над которыми нависают листья пальм и ветви смоковниц. Вот бы сейчас встать и пойти с Подсудимым в этот сад и поговорить с Ним о поэзии и о Его странном, загадочном и таком притягательном, манящем Царствии. «Ты Царь, я это вижу, – бежали мысли. – О боги, что же Ты такого сделал иудеям, что они хотят предать Тебя на самую страшную смерть, которую только выдумал человек. Самую страшную, так говорил Марк Туллий Цицерон».

– Ты подговаривал кого-нибудь разрушить Храм? – продолжал Пилат допрос, в то же время понимая, что задает вопрос просто так, потому что этот вопрос нелеп. Как же можно разрушить Храм в городе, наполненном римскими войсками. Разрушить Храм можно только в ходе большой битвы, когда войско идет на войско. А стоящий перед ним Человек был совсем не военный. Но такое обвинение было в протоколе синедриона и для порядка следует задать и такой вопрос.

– Нет, прокуратор. Я говорил: разрушьте этот Храм, который вы превратили в вертеп разбойников, и Я в три дня воздвигну Храм Истины.

– То есть Храм Царства Твоего? – уточнил Пилат, подумав при этом: «Как это верно – «разбойников»!»

– Храм Отца Моего, как написано: «дом Мой домом молитвы наречется для всех народов».

– Отцом Ты называешь Своего Бога? – спросил Пилат, припомнив слова в протоколе «Сын Божий».

– Бог един для всех.

– Свидетели по этому делу? – обратился Пилат к секретарю, как бы проснувшись.

– Ждут у ворот, прокуратор, – ответил секретарь и снова склонился к пергаменту.

Пилат поднялся с кресла и вышел на другой балкон, который подходил к самой ограде. Секретарь последовал за ним. Солнце ударило Пилату в глаза и ослепило его на мгновение, а уши его залило гулом беспокойного моря. Затем он увидел внушительную толпу внизу у ограды и разобрал отдельные выкрики: «Распни Его! Распни Его!»

Пилат поднял руки и ждал, когда утихнет толпа, когда она будет готова выслушать его. И бушующая толпа постепенно утихла и замерла, и стали слышны далекие звуки утреннего города.

– В чем вы обвиняете Этого Человека? – спросил Пилат.

– Если бы Он не был преступник, не предали бы мы Его тебе. Просим справедливости, – ответили ему.

– Я не нахожу в Нем никакой вины и намерен отпустить Его.

Толпа вновь взревела:

– Распни Его! Распни!

– Я не нахожу в Нем никакой вины. По римским законам, Он невиновен. Если вы находите в Нем вину, возьмите Его и распните сами, – ответил Пилат брезгливо. Его выводила из терпения наглость иудеев, указывающих ему, какой приговор он должен вынести.

– Мы не можем никого казнить, мы не сможем есть пасху, а Он достоин смерти. Справедливости! Распни Его! – кричали они.

Пилат снова поднял руку, чтобы унять разбушевавшуюся толпу.

– На праздник пасхи, – заговорил Пилат, когда толпа утихла, – я отпускал вам одного. Таков у вас же обычай. Хотите я отпущу вам Царя Иудейского?

– Нет, не Его, Варавву отпусти нам.

– Кого?! – удивился Пилат. – Варавва убийца, и вы хотите, чтобы его вам отпустил? Он убивал и грабил вас же, иудеев. Что вам сделал Иисус Галилеянин? Я не нахожу в Нем никакой вины, в третий раз повторяю.

– Он называет Себя Сыном Божиим. Это страшное преступление перед иудейской верой. Это богохульство.

– Какое богохульство? Разве не все мы сыны Божьи? – удивился Пилат. – Что в том? Это недостойно смерти.

– Если отпустишь Его, ты не друг кесарю, ибо каждый делающий себя царем противник кесаря, – сказал кто-то совсем рядом с балконом.

Пилат взглянул вниз и увидел маленького худого человечка в одежде фарисея. Пилат вдруг почувствовал, что у него жар и горит все тело, как в болезни. Затем он на весеннем солнцепеке ощутил холод, какой бывает в винных погребах. Пилат снова взглянул вниз, но там уже никого не было. «Что это? – подумал Пилат. – Может, я заболел? Что за видение? Фарисей не мог сюда проникнуть».

– Что Он вам сделал? – с трудом хриплым голосом выговорил Пилат.

– Он говорит, что любое государство есть зло, а Его Царствие есть жизнь и истина. И настанет время, когда на земле исчезнут все царства, тогда наступит Его Царство. Это заговор против кесаря и его власти, – послышался вновь противный голос совсем рядом.

Пилат взглянул вниз, но там никого не было. А толпа за оградой ревела и выла: «Распни Его! Распни Его!»

Пилату стало трудно дышать. Голова ужасно болела, жар и холод в его теле сменялись поминутно.

– Стража, – тихо сказал Пилат, – передайте охране, чтобы обыскали весь сад и двор. Ищите невысокого фарисея.

Пилат пошатнулся и оступился, его поддержал секретарь. Затем Пилат вернулся на балкон, на котором происходил суд. Иисус смотрел спокойно, мягко и ясно.

– Откуда Ты? – спросил Пилат и со страхом, и с грустью, и как-то растерянно.

Иисус молчал.

– Мне ли не отвечаешь? – спросил Пилат, чувствуя, что его голос срывается в хрип. – Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя или отпустить?

Жар владел телом Пилата, усилилось сердцебиение, и в голове Пилата снова промелькнула мысль о том, что он болен.

– Ты не имел бы надо Мной никакой власти, – заговорил Иисус, и Пилат почувствовал, что от одного только голоса Его, жар прошел и сердце его ровно застучало, ощущение здоровья разлилось по всему телу, голова прояснилась, – если бы не было дано тебе свыше, поэтому более греха на том, кто предал Меня тебе.

– Значит, так распорядилась Фортуна? – прошептал Пилат и затем обратился к Иисусу: – Все же откуда Ты?

– Оттуда, куда Мне очень скоро придется пойти, – ответил Иисус.

Пилат задумался: он ничего не мог понять. Он видел только одно – Иисус невиновен. Пилат спросил у секретаря второй свиток и развернул его. Это был донос некоего Иуды из Кариота. Строки запрыгали перед глазами Пилата, и его бросило в жар, – донос о государственном мятеже с целью захвата власти в Иудее. Пилат видел Иисуса и знал, что этот донос – клевета от первого до последнего слова. Но этот донос видели многие люди, и наверное уже послали его к наместнику в Сирию и к императору на Капрею. Перед глазами Пилата мелькнула тень маленького фарисея с тонкими губами: «Ты не друг кесарю…» Мысли Пилата спутались. «Но этот фарисей – он всего-навсего призрак…» Но должен быть какой-нибудь выход! Если собаки хотят загрызть тебя, им нужно бросить кость.

Пилат вновь вышел на балкон, выходящий к ограде.

– Я не вижу никакой за Ним вины… – начал Пилат, и толпа взревела.

Пилат подождал, когда восстановится тишина, и продолжил:

– Если Он по вашим законам виновен, я накажу, но отпущу Его. Варавву не могу отпустить.

– Варавву нам отпусти, а Его распни.

Но Пилат дальше не слушал. Он вошел на балкон с колоннами и взглянул на Иисуса. Он был спокоен, и в очах Его читалось, что Он все знает о Своей участи.

– Знаешь ли Ты Иуду из Кариота?

– Знаю. Это Мой ученик.

– А знаешь, что он Тебя предал римским властям? Вот его показания, подписанные им.

– Знаю, – ответил Иисус.

Пилат с грустью поглядел на Иисуса и, обращаясь к кентуриону Логгину, сказал:

– Возьми Подсудимого и накажи Его бичом.

Иисуса увели. Была надежда обратить донос Иуды в шутку, в фарс: лишь бы бичевание Иисуса удовлетворило народ. В это время секретарь доложил Пилату, что охрана обыскала весь сад и двор, но никого постороннего не нашла. Пилат знал, что будет так: не было никакой возможности человеку проникнуть за ограду дворца.