Агнесса из Сорренто

скачать книгу бесплатно


– Как? Малютку Агнессу? – воскликнула Джульетта. – Заполучить ее только самому хитроумному под силу. Эта старая ведьма, ее бабка, глаз с нее не спускает и держит в строгости.

– Нашему командиру все по плечу, – промолвил Пьетро. – Мы можем похитить их обеих однажды ночью, да так, что никто и не узнает, но он, кажется, хочет, чтобы девица пришла к нему по своей собственной воле. В любом случае, нас посылают назад в горы, а он еще задержится здесь на денек-другой.

– Клянусь, Пьетро, вы немногим лучше кровожадных турок или язычников, если собираетесь похищать женщин и глазом не моргнув. А если кто-нибудь среди вас занедужит и умрет? Что станется с его душою?

– Пустые страхи! Разве нет у нас священников? Само собой, Джульетта, мы очень набожны и никогда не выступаем в поход не помолившись. Мадонна – добрая Мать и всегда закроет глаза на грехи столь добрых сыновей, как мы. Не найдется в Италии ни города, ни деревни, где бы ей жертвовали больше свечей, перстней, браслетов и всего, чего только может пожелать женщина. Мы никогда не возвращаемся домой, не доставив ей какого-нибудь приношения, и после того у нас остается еще довольно, чтобы одеть наших женщин как принцесс, и те только и делают, что с утра до ночи изображают благородных дам. Ну что, отправишься со мной?

***

Пока на мосту, под открытым небом, по вечерней прохладе, среди нежных, приятных ароматов, происходил этот разговор, в Альберго-делла-Торре, на постоялом дворе «Башня», в темной, сырой, душной каморке, наподобие вышеописанных, состоялась другая беседа. В затхлой грязной комнате, кирпичный пол которой, казалось, веками не подозревал даже о существовании метлы, сидел тот самый кавалер, что так часто упоминался нами в связи с Агнессой. Его уверенные, непринужденные манеры, изящество и благородство его стройного облика, красота его черт составляли разительный контраст с невзрачным, неприбранным помещением, у единственного незастекленного окна которого он и устроился. Вид этого самоуверенного красавца производил на фоне общего убожества каморки странное впечатление, как если бы чудесный самоцветный камень случайно нашелся на ее пыльном полу.

Он застыл, глубоко погруженный в свои мысли, опираясь локтями на шаткий стол, задумчиво устремив пронизывающий взор больших темных глаз на пол.

Отворилась дверь, и в комнатку вошел седой старик, почтительно поприветствовавший молодого человека.

– Что тебе, Паоло? – спросил кавалер, очнувшись от своих раздумий.

– Ваша светлость, сегодня ночью ваши люди возвращаются в лагерь.

– И пусть себе, – отвечал кавалер, нетерпеливо махнув рукой. – Я присоединюсь к ним через день-другой.

– Ах, ваша светлость, позвольте напомнить вам, что вы подвергнетесь опасности, задержавшись здесь дольше. Что, если вас узнают и…

– Мне ничто не грозит, – поспешно прервал его кавалер.

– Ваша светлость, простите меня, но я поклялся своей дорогой госпоже, вашей покойной матушке, когда она пребывала на смертном одре…

– Что будешь изводить меня денно и нощно своими нравоучениями, – закончил кавалер с раздраженной усмешкой и с порывистым жестом. – Но продолжай, Паоло, ведь если ты вобьешь себе что в голову, то не отстанешь, пока не выскажешь, уж я тебя знаю.

– Что ж, ваша светлость, я хотел поговорить с вами о той девице… Я навел справки, и все единодушны в том, что она скромна и набожна… Она – единственная внучка бедной старухи. Достойно ли потомка знатного древнего рода опозорить и обесчестить ее?

– Да кто хочет ее обесчестить? «Потомок знатного древнего рода»! – печально рассмеявшись, добавил кавалер. – Безземельный нищий, лишенный всего: поместий, титулов, имущества! Неужели я пал столь низко, что мои ухаживания обесчестят крестьянскую девицу?

– Ваша светлость, ухаживать за крестьянской девицей вы не можете никак иначе, кроме как обесчестив ее, а ведь вы – один из рода Сарелли, восходящего еще к древнеримским патрициям!

– А при чем тут «род Сарелли, восходящий еще к древнеримским патрициям»? Теперь он распростерт во прахе, словно плевелы, вырванные с корнем и разбросанные под палящим солнцем. Что осталось мне, кроме гор и моего меча? Нет, скажу я тебе, Паоло, Агостино Сарелли не помышляет навлечь позор на благочестивую, скромную деву, если только не опозорит ее, взяв в законные жены.

– Да помогут нам все святые! Как же это, ваша светлость, наш род в прошлом сочетался браком с королевскими домами. Вот, скажем, Иоаким Шестой…

– Полно, полно, друг мой, избавь меня от своих уроков родословия. Дело в том, старина, что все в мире перевернулось с ног на голову – что было в основании, то теперь наверху, – и не очень важно, что будет завтра. Множество благородных фамилий изгнаны из родовых гнезд, вырваны с корнем и брошены на гибель, точно те побеги алоэ, что садовник выкидывает за стену весной, а грозный бык Чезаре Борджиа тем временем нагуливает жир и бесчинствует в наших бывших угодьях.

– Ах, сударь, – с горечью произнес старый слуга, – конечно, для нас настали тяжелые времена, и говорят, будто Его Святейшество отлучил нас от церкви. Ансельмо слышал об этом вчера в Неаполе.

– «Отлучил от церкви»! – повторил молодой человек, и по всем чертам его красивого лица, по всему его стройному, грациозному телу, казалось, пробежала дрожь от желания выказать величайшее презрение. – «Отлучил от церкви»! Надеюсь, что так и было. Надеюсь, что милостью Святой Девы поступал именно так, чтобы Александр и вся его развратная, кровосмесительная, грязная, клятвопреступная, лживая, жестокая, кровожадная клика отлучила меня от церкви! В наши времена уповать на жизнь вечную может единственно тот, кого отлучили от церкви.

– О, мой дорогой господин, – промолвил старик, падая на колени, – что же с нами станется? Неужели я дожил до дней, когда вы заговорили как еретик и безбожник!

– О чем я заговорил, глупец? Разве ты не помнишь, что у Данте папы горят в аду? Разве Данте – не христианин, спрошу я тебя?

– Ах, ваша светлость! За веру, почерпнутую из стихов, книг да романов, умирать не стоит. Мы не имеем права вмешиваться в дела главы церкви – ведь такова воля Господня! Нам надлежит только закрыть глаза и повиноваться. Пожалуй, так можно говорить, пока вы молоды и здоровы, но когда на нас обрушатся недуги и смерть, нам только и останется, что полагаться на веру! А если мы порвем с истинной Римско-католической апостольской церковью, то что же станется с нашими душами? Я всегда подозревал, что ваше увлечение поэзией до добра не доведет, хотя моя бедная госпожа так им гордилась, но ведь поэты – сплошь еретики, ваша светлость, я в этом твердо убежден. Но если вы попадете в ад, сударь, я отправлюсь за вами: я не в силах был бы показаться среди святых, зная, что вас на небесах нет.

– Полно, полно, друг мой, – промолвил кавалер, протягивая слуге руку, – не принимай это так близко к сердцу. Многих добрых христиан, куда более достойных, чем я, отлучали от церкви и предавали анафеме от макушки до пяток, а им хоть бы что. Взять хотя бы Джироламо Савонаролу, флорентийца, человека истинно святой жизни, которому, как говорят, откровения ниспосылались прямо с небес: его отлучили от церкви, а он продолжает проповедовать и приобщать святых тайн как ни в чем не бывало.

– Ах, где уж мне в этом разобраться, – протянул старик-слуга, покачав седой головой. – Для меня все это непостижимо. Я и глаза открыть не решаюсь от страха, что меня примут за еретика; мне кажется, все так перемешалось, что и не понять. Но веры нужно твердо придерживаться, потому что, если уж мы потеряли все в этом мире, в довершение всего целую вечность гореть в аду как-то не хотелось бы.

– Послушай, Паоло, я добрый христианин. Всем сердцем я привержен христианской вере, как тот персонаж Боккаччо, ведь я убежден, что она ниспослана Господом, иначе папы да кардиналы давным-давно изгнали бы ее из мира. Один лишь Господь Бог смог защитить ее от них.

– Вот опять вы за свое, сударь, со своими романами! Ну хорошо, хорошо! Уж и не знаю, чем все это кончится. Я читаю молитвы и стараюсь не задумываться о том, что превосходит мое разумение. Но поразмыслите сами, мой дорогой господин, неужели вы хотите задержаться здесь ради этой девицы, пока кто-нибудь из наших врагов не проведает, где вы, и не обрушится на нас? А потом, боевой дух вашего отряда всегда падает, пока вы в отлучке, без вас у них вечно ссоры да раздоры.

– Что ж, – решительно произнес кавалер, – тогда я задержусь всего на один день. Я должен попытаться поговорить с ней еще раз. Я должен ее увидеть.

Глава 9

Монах-художник

Вечером, когда Агнесса с бабушкой вернулись из монастыря, они, стоя после ужина у невысокой садовой ограды и заглядывая вниз, в ущелье, заметили человека в монашеском облачении, медленно взбирающегося к ним по каменистой тропе.

– Неужели это брат Антонио? – обрадовалась почтенная матрона Эльза, подаваясь вперед, чтобы получше его рассмотреть. – Да, это точно он!

– Ах, как чудесно! – воскликнула Агнесса, прыгая на месте от восторга и нетерпеливо вглядываясь в тропу, по которой всходил к ним гость.

Прошло еще несколько минут, и гость, взобравшийся по крутой тропе, встретил женщин у ворот, благословив их вместо приветствия.

Судя по виду, он уже перешагнул порог зрелых лет и жизнь его начала клониться к закату. Он был высок и хорошо сложен, а чертам его были свойственны утонченность и благородство, столь часто встречающиеся в облике итальянцев. Высокий выпуклый лоб, с хорошо развитыми мыслительными и эстетическими областями[17 - Здесь и ниже автор опирается на данные френологии, популярной в первой половине XIX в. лженауки, согласно которой о характере, душевном складе, склонностях человека можно судить по форме его черепа.], весьма проницательные глаза, затененные длинными темными ресницами, тонкие подвижные губы, впалые щеки, на которых при малейшем волнении появлялся яркий румянец, – все эти признаки выдавали в нем человека глубоко и страстно верующего, в котором чувствительное и духовное начало преобладало над животным.

По временам глаза его оживлялись, словно вспыхивая каким-то внутренним пламенем, медленно поглощавшим его смертное тело, и преисполнялись сверкания и блеска, граничащего с безумием.

Облачен он был в простую, грубую белую полотняную тунику, по обычаю монахов Доминиканского ордена, а поверх нее носил темный дорожный плащ из столь же грубого сукна с капюшоном, из-под которого его блестящие, таинственные глаза сияли, словно самоцветы под сенью пещеры. На поясе у него висели длинные четки и крест черного дерева, а под мышкой он нес папку, перевязанную кожаным шнуром и до отказа набитую какими-то бумагами.

Отец Антонио, которого мы таким образом представили читателю, был странствующим монахом-проповедником из флорентийского монастыря Сан-Марко, с пастырской и творческой миссией совершавшим путешествие по стране.

Монастыри в Средние века сделались прибежищем тех, кто не желал жить в состоянии непрекращающейся войны, притеснений и унижений, – таких было великое множество, – и под гостеприимным кровом обителей расцвели изящные искусства. Часто святые отцы занимались садоводством, аптечным делом, рисованием, живописью, резьбой по дереву, иллюминацией рукописей и каллиграфией, и упомянутая обитель внесла в список тех, кто прославил итальянское искусство, несколько самых блестящих имен. Ни одно учебное заведение, ни один монастырь, ни один университет тогдашней Европы не имел в этих областях более высокой репутации, чем флорентийский монастырь Сан-Марко. В лучшие свои дни он, как никакой иной, уподобился идеальному варианту сообщества, задуманного для того, чтобы объединять религию, красоту и целесообразность. Он позволял спастись от грубой прозы жизни в атмосфере одновременно благочестивой и поэтической, а молитвы и духовные гимны освящали в его стенах изящные и утонченные усилия резца и кисти столь же часто, сколь и более грубые труды перегонного куба и плавильного тигля. Жизнь в монастыре Сан-Марко отнюдь не напоминала сонное, медлительное, вялое болото, каким она зачастую кажется мирянам, но скорее представляла собой укрытый, защищенный сад, в оранжереях которого, подпитываемые интеллектуальной и нравственной энергией, бурно произрастали самые передовые, самые радикальные, самые новые идеи. В это время настоятелем в монастыре был Савонарола, поэт и пророк итальянского религиозного мира той эпохи, он воспламенял сердца братии, других доминиканцев, частицей того огня, что бушевал в его собственном сердце, страстном и неудержимом, пытался пробудить в них пыл и рвение, свойственное изначальному, первозданному, евангельскому христианству, и уже начинал ощущать на себе гнев светской, обмирщенной, погрязшей в пороках церкви, увлекаемый тем мощным течением, что в конце концов утопило его красноречивый глас в хладных водах мученичества. Савонарола был итальянским Лютером, отличался от северного реформатора так же, как нервный и утонченный по натуре итальянец обыкновенно отличается от грубоватого, простодушного, дюжего немца, и, подобно Лютеру, сделался центром притяжения для всех живых душ, что хоть как-то с ним соприкасались. Он вдохновлял кисти живописцев, руководил советом государственных мужей и, сам будучи поэтом, пробуждал желание слагать вирши в других стихотворцах. Монахи его ордена странствовали по всей Италии, восстанавливая часовни, читая проповеди, где осуждали чувственные, безнравственные изображения, которыми приверженные плотским грехам живописцы осквернили церкви, и всячески призывали, увещевали и наставляли вернуться к первозданной чистоте первых христиан.

Отец Антонио был младшим братом Эльзы и еще в юные годы вступил в монастырь Сан-Марко, преисполнившись благоговейного восторга не только перед верой, но и перед искусством. С сестрой он часто расходился во мнениях из-за того, что она неизменно была движима решительным, откровенным прагматизмом, под стать какой-нибудь старухе-янки, родившейся среди гранитных холмов Нью-Гемпшира, а жизненный план, намеченный ею для Агнессы, осуществляла энергично, жестко и неукоснительно. Брата она уважала как весьма достойного священнослужителя, учитывая его монашеское призвание, однако его восторженное религиозное рвение казалось ей несколько преувеличенным и скучным, а к его увлеченности живописью она и вовсе обнаруживала полное равнодушие. Агнесса, напротив, с детских лет привязалась к дяде со всем пылом родственной души, а его ежегодных приходов ждала нетерпеливо, едва ли не считая дни. С ним она могла поделиться тысячей вещей, инстинктивно скрываемых ею от бабушки, а Эльзу как нельзя более устраивало царившее между ними доверие, ведь оно ненадолго освобождало ее от бдительной стражи, которую она неусыпно несла над девицей в прочее время. Пока у них гостил отец Антонио, у Эльзы появлялся досуг и она могла немного поболтать с соседками, оставив Агнессу на его попечение.

– Дорогой дядюшка, как же я рада снова тебя видеть! – воскликнула Агнесса вместо приветствия, как только он вошел в их маленький сад. – И ты принес рисунки! Я знаю, их так много и ты все мне покажешь!

– Тише, тише, егоза! – упрекнула ее Эльза. – Рисунки подождут. Лучше поговорим о хлебе и сыре. Входи-ка в дом, братец, да омой ноги, и давай-ка я выбью пыль из твоего плаща и дам тебе чем-нибудь подкрепиться, а то, смотрю я, посты тебя совсем изнурили.

– Спасибо, сестрица, – поблагодарил монах. – А ты, сердечко мое, не обращай внимания, пусть она себе ворчит. Дядя Антонио со временем все покажет своей малютке Агнессе, уж будь уверена. А она хорошенькая стала, как я погляжу.

– Да уж, хорошенькая, и даже слишком, – подхватила Эльза, хлопотливо собирая на стол. – А роз без шипов не бывает.

– Только наша благословенная роза Саронская, дорогая наша мистическая райская роза, может похвалиться тем, что у нее нет шипов, – произнес монах, склоняясь в поклоне и осеняя себя крестным знамением.

Агнесса сложила руки на груди и тоже склонилась в поклоне, а Эльза тем временем остановилась, вонзив нож в краюху черного хлеба, и перекрестилась с несколько нетерпеливым видом, словно суетный, целиком поглощенный земными заботами человек наших дней, которого молитвой отвлекают от важного дела.

Соблюдя все обряды гостеприимства, почтенная матрона с довольным видом расположилась на пороге, взялась за прялку, поручила Агнессу надежному попечению дяди и, наконец-то не ощущая за нее страха, принялась глядеть, как они вместе сидят на каменной ограде сада, разложив посередине папку, в теплом, сияющем вечернем свете заката, словно обволакивающем их, увлеченно склонившихся над ее содержимым. В толстой папке обнаружилось целое собрание рисунков, которые привели Агнессу в неописуемое волнение: были тут изображения фруктов, цветов, животных, насекомых, этюды лиц, фигур, наброски часовен, зданий и деревьев – короче говоря, все, что способно поразить воображение человека, на взгляд которого нет на земле ничего, лишенного красоты и значимости.

– О, как чудесно! – воскликнула девица, взяв один из рисунков, с изображением розовых цикламенов, поднимающихся над пышной подушкой мха.

– Да, милая моя, это и вправду истинное чудо! – согласился художник. – Если бы ты увидела место, где я их нарисовал! Я остановился однажды утром прочитать молитвы рядом с красивым небольшим водопадом, и всю землю вокруг усыпали эти прекрасные цикламены, и воздух наполняло их сладкое благоухание. А какие у них лепестки – яркие, розовые, как заря! Мне не подобрать цвета, чтобы передать их оттенок, если только ангел небесный не принесет мне красок, что расцвечивают вечерние облака вроде тех, вдали.

– А вот, дорогой дядюшка, какие красивые первоцветы! – продолжала восторгаться Агнесса, взяв другой рисунок.

– Да, дитя. Если бы ты могла увидеть их там, где посчастливилось мне, когда я спускался по южным склонам Апеннин. Они покрывали землю, точно ковром, столь бледные и чудесные, своим смирением они походили на Матерь Божию в ее земном, смертном облике. Я собираюсь пустить окантовку из первоцветов на том листе требника, где будет помещаться молитва «Аве Мария». Ибо мне кажется, будто цветок этот непрестанно речет: «Се, Раба Господня; да будет мне по слову твоему»[18 - Лк. 1: 38.].

– А как, по-твоему, быть с цикламеном, дядя? Этот цветок тоже что-то означает?

– Конечно, дочь моя, – отвечал монах, с готовностью отдавая дань увлечению мистическими символами, владевшему в ту эпоху сердцами и умами верующих. – И я могу усмотреть в нем особый смысл. Ведь цикламен покрывается листьями ранней весной, в ту пору, когда в природе разлита великая, благочестивая тайна, он любит прохладную тень и темные влажные места, но в конце концов возлагает на себя царский пурпурный венец, и мне он представляется подобным тем святым, что незримо пребывают в уединении в монастырях и иных молитвенных общинах и еще с юности тайно носят в сердцах своих имя Господне, но потом сердца их расцветают горячей, пылкой любовью, и они удостаиваются поистине царских почестей.

– Ах, как хорошо! – воскликнула Агнесса. – Какое же блаженство быть среди них!

– Устами твоими глаголет истина, дитя мое. Блаженны цветы Господни, что растут в прохладе, сумраке и уединении, не запятнанные жарким солнцем, пылью и низменными земными помыслами!

– Я бы хотела стать одной из них, – промолвила Агнесса. – Навещая сестер в обители, я часто думаю, что всем сердцем хотела бы им уподобиться.

– Вот еще выдумала! – прервала ее почтенная матрона Эльза, до которой долетели ее последние слова. – Уйти в монастырь и бросить на произвол судьбы бедную бабку, а ведь она день и ночь много лет трудилась, чтобы собрать тебе приданое и найти достойного мужа!

– Мне не нужен муж в этом мире, бабушка, – произнесла Агнесса.

– Это еще что за речи? Не нужен муж, а кто же позаботится о тебе, когда твоей бабушки не будет на свете? Кто станет тебя кормить и поить?

– Тот же, кто позаботился о блаженной святой Агнессе, бабушка.

– О святой Агнессе, послушайте ее только! Это было много лет тому назад, да и времена с тех пор изменились, а ныне девицам полагается выходить замуж. Не так ли, брат Антонио?

– А что, если малютке ниспослано призвание свыше? – кротко произнес художник.

– «Призвание свыше»! Да я с этим никогда не смирюсь! Неужели я пряла, ткала, гнула спину в саду, мучилась, ночей не спала – и все это только затем, чтобы она от меня ускользнула, соблазнившись «призванием свыше»? Не бывать этому!

– Ах, не сердитесь, дорогая бабушка! – взмолилась Агнесса. – Я сделаю все, как вы скажете, вот только не хочу выходить замуж.

– Ну хорошо, хорошо, девочка моя, всему свое время; я не выдам тебя замуж, пока ты сама не согласишься, – примирительным тоном произнесла Эльза.

Агнесса снова принялась увлеченно рассматривать рисунки в папке и, не в силах оторваться от прекрасных этюдов, радостно засияла.

– Ах, что это за прехорошенькая птичка? – спросила она.

– Разве ты не знаешь, что это за птичка, с маленьким красным клювиком? – отвечал вопросом на вопрос художник. – Когда Господь наш, окровавленный, принимал муки на кресте и никто не сжалился над ним, эта птичка, исполнившись нежной любви, попыталась извлечь гвозди своим маленьким клювиком – вот насколько лучше жестоких, закоренелых грешников были птицы! – и потому ее почитают и часто изображают на картинах. Смотри, я запечатлею ее на рисунке на той странице требника, где будет помещена литания святейшему Сердцу Иисусову, и покажу ее в гнездышке, сплетенном из вьющихся побегов страстоцвета. Видишь ли, дочь моя, мне оказали честь, повелев исполнить требник для нашей обители, и наш святой отец соблаговолил заметить, что дух фра Беато Анджелико в некоей малой мере снизошел на меня, и теперь я занят денно и нощно, ведь стоит хотя бы веточке прошелестеть, или птичке пролететь, или цветочку распуститься, как я уже начинаю прозревать в том смутный облик святых украшений, коими уснащу потом свой блаженный труд.

– Ах, дядя Антонио, как ты, должно быть, счастлив! – воскликнула Агнесса.

– Да, я ли не счастлив, дитя мое? – промолвил монах. – Матерь Божия, я ли не счастлив? Разве я не хожу по земле, словно в блаженном сне, и не замечаю повсюду, на каждом камне и на каждом холме, следов Господа моего Иисуса Христа и Матери Божией? Я вижу, как цветы тянутся к ним целыми облаками, спеша поклониться им. Чем же заслужил я, недостойный грешник, что мне явлена столь великая милость? Часто я простираюсь ниц перед самым простеньким цветком, на котором Господь наш начертал Свое имя, и признаюсь, что недостоин чести копировать чудесное творение рук Его.

Эти слова художник произнес, сложив ладони и молитвенно возведя очи горе, словно в религиозном экстазе, а наш весьма прозаический английский язык не в силах передать природное изящество и естественность, с которыми подобные образы порождает прелестный итальянский, словно созданный для воплощения поэтических восторгов.

Агнесса подняла на него глаза с видом благоговейного смирения, точно созерцая некое небесное создание, но лицо ее засияло точно так же, как и у него, она сложила руки на груди, что делала всякий раз, испытывая душевное волнение, и, глубоко вздохнув, промолвила:

– Ах, если бы мне были ниспосланы такие дарования!

– Конечно, они и твои, сердечко мое, – заверил ее монах. – В Царстве Божием нет ни моего, ни твоего, но все, что принадлежит одному, в равной мере есть достояние всех остальных. Я никогда не наслаждаюсь своим искусством более, чем когда размышляю об общении святых[19 - Рим. 12: 5.] и о том, что все, что Господу нашему угодно сотворить через мое посредство, принадлежит также самому малому и смиренному в царстве Его. Увидев какой-нибудь редкостный цветок или птичку, поющую на веточке, я подмечаю их, запоминаю и говорю себе: «Это чудесное творение Господа украсит часовню, или окантовку страниц молитвенника, или передний план запрестольного образа, и так все святые утешатся».

– Но сколь мало под силу бедной девице! – с жаром возразила Агнесса. – Ах, как я жажду пожертвовать собой ради Господа нашего, который отдал жизнь за нас и за свою Святую церковь!

Когда Агнесса произнесла эти слова, ланиты ее, обыкновенно прозрачно-бледные, залились трепетным румянцем, а темные очи приняли выражение глубокого, боговдохновенного восторга, а спустя мгновение багрянец этот медленно поблек, голова поникла, длинные черные ресницы опустились, а руки она стиснула на груди. Тем временем монах следил за нею воспламенившимся взором.

«Разве она не живое воплощение Святой Девы, какой Та предстала в миг Благовещения? – сказал он себе. – Разумеется, благодать снизошла на нее не случайно, а с какой-то особой целью. Мои молитвы услышаны».

– Дочь моя, – обратился он к ней как можно более кротко и ласково, – славные деяния совершены были недавно во Флоренции, вдохновленные проповедями нашего блаженного настоятеля. Можешь ли ты поверить, дочь моя, что в эти времена вероотступничества и поругания святынь нашлись художники столь низменные по натуре, что, изображая Пресвятую Деву, избирали моделью для нее развратных, падших женщин; не было недостатка и в принцах, столь безнравственных, что покупали эти картины и выставляли их в церквах, так что Пречистая Дева явлена была людям в облике презренной блудницы. Разве это не ужасно?

– Какой ужас! – воскликнула Агнесса.

– Да, но если бы ты видела предлинную процессию, растянувшуюся по всем улицам Флоренции и состоявшую из множества маленьких деток, которые всей душой восприняли проповеди нашего дорогого настоятеля! Малютки, с благословенным крестом и пением священных гимнов, что написал для них наш святой отец, обходили один за другим все дома и все церкви, требуя, чтобы все развратные и непотребные предметы были преданы огню, а люди, узрев сие чудо, решили, что это ангелы спустились с небес, и вынесли все свои непристойные картины и мерзкие книги, вроде «Декамерона» Боккаччо и тому подобных гадостей, и дети сложили из них великолепный костер на главной площади города, и так тысячи греховных, безнравственных произведений искусства были поглощены пламенем и рассеяны. А потом наш блаженный настоятель призвал живописцев посвятить свои кисти Христу и Деве Марии, а модели для ее образа искать среди благочестивых жен святой жизни, избравших уединение и кротость, подобно Пресвятой Деве перед Благовещением. «Неужели вы думаете, – сказал он, – будто фра Беато Анджелико удостоился благодати показать Пресвятую Деву столь Божественным образом, разглядывая на улицах кокеток, разодетых с показной роскошью в пышные наряды? Или он обрел ее облик в священном затворе, среди смиренных, пребывающих в посте и молитве сестер, насельниц монастырей?»

– Да, – промолвила Агнесса, вздохнув с выражением глубокого, благоговейного трепета, – неужели найдется смертная, которая решилась бы позировать для изображения Святой Девы?

– Дитя мое, есть женщины, которым Господь дарует венец красоты, хотя сами они о том и не подозревают, а Матерь Божия возжигает в сердцах их столь великую частицу своего собственного духовного огня, что он озаряет даже их лица; среди них-то и должен искать свои модели живописец. Девочка моя, узнай же, что Господь ниспослал тебе благодать. Меня посетило видение, что тебе надлежит послужить моделью для листа «Аве Мария» в моем требнике.

– Нет-нет, я не могу! – воскликнула Агнесса, закрывая лицо руками.

– Дочь моя, ты очень хороша, но красота твоя была дана тебе не для тебя самой, а для того, чтобы быть возложенной на алтарь Господень, подобно чудному цветку. Подумай: что, если, глядя на твое изображение, верующие вспомнят о скромности и смирении Девы Марии и молитвы их тем более преисполнятся пыла и усердия, – разве это не великая благодать?

– Дорогой дядя, – отвечала Агнесса, – я дитя Христово. Если все так, как ты говоришь, – а мне это неведомо, – дай мне несколько дней помолиться и укрепиться душой, так, чтобы я приступила к этому испытанию с должным смирением.

Эльза при этом разговоре не присутствовала: она ушла из сада, спустившись пониже в ущелье поболтать со старой приятельницей. Свет, озарявший вечернее небо, постепенно померк, и теперь серебристое сияние изливала на апельсиновую рощу полная луна. Глядя на Агнессу, сидевшую на ограде в лунном свете, на ее юное, одухотворенное лицо, художник подумал, что никогда не встречал смертной, которая столь отвечала бы его представлению о создании небесном.

Некоторое время они сидели молча, как часто случается, когда собеседниками овладевает глубокое, тайное волнение. Вокруг стояла такая тишина, что в журчании ручейка, струившегося с садовой стены вниз, в темную бездну ущелья, можно было отчетливо различить падение с камня на камень отдельных капель, издававших приятный, убаюкивающий звук.

Внезапно их обоих вывело из задумчивости появление из тени какой-то фигуры, замершей на фоне лунного света и, по-видимому, проникшей в сад со стороны ущелья. Мужчина в темном плаще с остроконечным капюшоном перешагнул через поросшую мхом садовую ограду, мгновение помедлил в нерешительности, а потом сбросил свой плащ и в лунном свете предстал перед Агнессой в облике кавалера. В руке он держал белую лилию с длинным стеблем, с распустившимися цветками и еще не раскрывшимися бутонами, с нежными удлиненными рифлеными зелеными листьями, какую можно увидеть на множестве картин, изображающих Благовещение. В лунном свете, падавшем на его лицо, выделялись его надменные, но прекрасные черты, оживляемые каким-то глубоким чувством. Монах и девица были столь потрясены, что не могли произнести ни слова, а когда наконец Антонио сделал какое-то движение, словно желая обратиться к таинственному незнакомцу, тот повелительным жестом приказал ему замолчать. Затем, обернувшись к Агнессе, он преклонил колени, поцеловал край ее платья и положил ей на колени лилию и произнес: «Прекрасная, благочестивая и добродетельная, не забывай молиться обо мне!» С этими словами он поднялся на ноги, забросил за плечо плащ, перепрыгнул через садовую стену, исчез, и шаги его вскоре стихли, постепенно удаляясь, во мраке ущелья.

Все это произошло столь быстро, что представилось обоим созерцателям удивительной сцены призрачным сном. Красавец с отделанным драгоценными камнями оружием, с надменным, величественным обликом и непринужденной и властной манерой, благоговейно и смиренно преклоняющий колени перед простой крестьянкой, напомнил монаху языческих принцев, героев легенд, о которых ему доводилось читать: они по Божественному наитию искали общества и открывали душу наставлениям святых дев, избранных Господом, в блаженном уединении и затворе. В том поэтическом мире, где мыслию жил монах, подобные чудеса были возможны. Тысячи таких обращений известны по тому царству благочестивых грез, что названо житиями святых.

– Дочь моя, – промолвил он, тщетно вглядываясь во тьму, куда канула тропинка, по которой удалился незнакомец, – ты встречала прежде этого человека?