скачать книгу бесплатно
– Джокунда, милая, – взмолилась Агнесса, – постой, погоди еще немного! Мне о стольком хотелось тебя расспросить!
– Помилуй тебя Господь, сладкое дитятко! Не можешь обойтись без старухи Джокунды, ведь правда же? – спросила старуха ласковым, умильным тоном, каким обыкновенно говорят с малыми детьми. – Что ж, тогда не буду спорить. Только подожди минутку, я схожу проверить, как там дела у нашей святой Екатерины, вдруг она забыла обо всем на свете да принялась молиться над горшком с вареньем? Сейчас вернусь, оглянуться не успеешь.
С этими словами она проворно похромала прочь, а Агнесса, усевшись на обломок фриза, украшенный пляшущими нимфами, начала рассеянно выбирать цветы, отряхивая с них водяные капли.
Сама того не осознавая, она замерла в той же позе, что и мраморная нимфа: так же опустив голову, ее прелестные черты приняли то же выражение печальной и мечтательной задумчивости.
– Ах! – тихо вздохнула она. – Сколь же я ничтожна! Сколь я слаба! Если бы я могла обратить всего одну душу! Ах, святая Доротея, ниспошли розы небесные в душу его, дабы и он мог уверовать!
– Надо же, красавица моя, ты и одной гирлянды не сплела, – раздался внезапно у нее за спиной голос старухи Джокунды, торопливо приковылявшей откуда-то из монастырских кухонь. – Слава святой Марфе, варенье кипит себе потихоньку, как надо, и у меня найдется минутка побыть с моей крошкой.
С этими словами она, взяв веретено и лен, уселась рядом с Агнессой немного поболтать.
– Милая Джокунда, помнишь, ты рассказывала о духах, что являются в уединенных, пустынных горах и долинах? А не могут ли они обитать тут, в ущелье?
– Конечно, дитя, как же иначе, духи вечно бродят неприкаянно на всяких пустошах да в лесных чащобах. Отец Ансельмо мне сам говорил, а он встречал священника, который об этом читал в самом Священном Писании, значит, все так и есть.
– А не слышала ли ты, чтобы они чудесно пели и играли?
– Не слышала ли? Само собой, слышала, – откликнулась Джокунда. – И поют они так, что, кажется, душа твоя вот-вот расстанется с телом от сладкой грусти, – они издавна умеют такой морок напускать. Вот, скажем, знаешь ли ты историю о том, как сын короля Амальфийского возвращался домой из Крестовых походов, где он сражался за освобождение Гроба Господня? Неподалеку от нашего городка возвышаются в море скалы, на которых обитают сирены, так вот, если бы королевича не сопровождал в плавании святой епископ, который каждую ночь спал, положив под подушку частицу Истинного креста, то зеленые дамы своим пением обрекли бы его на верную гибель. Поначалу-то они являются очень обходительными, услаждают слух несчастного самыми благозвучными песнями, так что он словно бы пьянеет от их музыки и жаждет броситься к ним в объятия, но под конец они увлекают его под воду, на дно морское, и душат, и тут-то ему смерть и приходит.
– Прежде ты никогда мне об этом не рассказывала, Джокунда.
– Неужели нет, дитя мое? Что ж, тогда сейчас поведаю. Видишь ли, дитя, этому доброму епископу трижды привиделся сон, будто они проплывают мимо заколдованных скал, и во сне он услышал наказ дать всем корабельщикам освященного воска от алтарной свечи, дабы все они залепили себе уши и не услышали богомерзкой музыки и пения. Но королевич решил, что эту музыку услышать хочет, и потому не стал залеплять уши воском, но велел привязать себя к мачте, чтобы внимать пению сирен, но предупредил, что, как бы ни умолял он своих попутчиков развязать его, они ни за что бы не повиновались.
Что ж, так они и поступили. Старый епископ залепил себе уши воском, его примеру последовали все остальные матросы, а королевич стоял привязанный к мачте, и, когда они проплывали мимо тех зачарованных утесов, он совсем обезумел. Он кричал, что это дама его сердца поет и призывает его к себе и что это его мать, которая, как всем было ведомо, уже много лет взирала на него из райских кущ; он изо всех сил тщился разорвать путы, но они только привязали его еще крепче и тем избавили от верной гибели: спасибо освященному воску, матросы не слышали ни слова и потому не лишились ума. Вот они приплыли домой живыми и невредимыми, но молодой королевич так занедужил и так истосковался, что пришлось совершить над ним обряд изгнания бесов и семь дней по семь раз творить молитву, прежде чем он выкинул пение сирен из головы.
– А что, – спросила Агнесса, – сирены и до сих пор там поют?
– Ну, эта история сто лет тому назад произошла. Говорят, старый епископ своей молитвой низринул их на самое дно, ведь потом он нарочно вышел в море и вылил в волны изрядный фиал святой воды; судя по всему, он их хорошенько проучил, хотя мой деверь говаривал, будто слыхал их пение, но доносилось оно откуда-то из пучины, тоненькое-тоненькое, слабенькое-слабенькое, ни дать ни взять лягушки расквакались весной; впрочем, он все равно скорее проплыл стороной, от них подальше. Видишь ли, духи остались от прежних, языческих времен, когда – Господи упаси! – вся земля ими кишела, словно гнилая сырная голова – червями. Это теперь добрые христиане, если остерегаются, как положено, могут от них спастись, а если они являются в диких, пустынных местах, то довольно воздвигнуть там крест или алтарь, как они поймут, что нечего им смущать покой христиан.
– Вот я подумала, – промолвила Агнесса, – разве не богоугодным делом было бы поставить часовни в честь святой Агнессы и Господа нашего в ущелье, а я бы дала обет следить там за неугасимыми лампадами и свежими цветами.
– Благослови тебя Господь, дитя! – воскликнула Джокунда. – Вот поистине набожное, христианское намерение!
– У меня есть дядя во Флоренции, он монах в монастыре Сан-Марко, пишет картины и режет по камню, не ради денег, а ради вящей славы Господней, а когда он придет к нам, я поговорю с ним об этом, – сказала Агнесса. – Примерно об эту пору, весной, он всегда навещает нас.
– Как хорошо ты это придумала, – похвалила Джокунда. – А теперь скажи мне, овечка моя, не догадываешься ли ты, кто бы мог быть тот кавалер, что подарил тебе перстень?
– Нет, – отвечала Агнесса, отвлекаясь на минуту от плетения гирлянды, – вот только Джульетта сказала мне, что он брат короля. И прибавила, что все его знают.
– А вот в этом я не уверена, – возразила Джокунда. – Джульетта вечно думает, что ей известно все на свете.
– Кто бы он ни был, мне дела нет до его положения в обществе, – промолвила Агнесса. – Я лишь молюсь о его душе.
«Да-да, – пробормотала старуха себе под нос, искоса поглядывая на девицу, старательно перебиравшую цветы. – Может быть, он захочет познакомиться с тобой поближе».
– А ты с тех пор с ним не виделась? – спросила Джокунда.
– Милая Джокунда, я встретила его вот только прошлым вечером.
– И то правда. Ну, хорошо, дитя, думай о нем поменьше. Мужчины – сущие демоны, а уж в наши времена – и говорить нечего: похитят хорошенькую девицу, как лис – цыпленка, и глазом не моргнут.
– Мне кажется, он не похож на злодея, Джокунда, вот только вид он имел горделивый и печальный. Не знаю, что может опечалить богатого красивого молодого человека, но в душе я чувствую, что он несчастлив. Мать Тереза говорит, что те, у кого нет другого средства, кроме молитвы, могут обратить принцев в истинную веру, сами того не зная.
– Что ж, быть может, и так, – откликнулась Джокунда тем же тоном, каким преуспевающие профессора богословия часто подтверждают те же непреложные мнения в наши дни. – Видала я в свое время немало таких молодчиков, и, судя по тому, что они творили, у них на родине мало кто за них молился.
Агнесса наклонилась и принялась в задумчивости рвать пригоршни плауна, зеленого и воздушного, в изобилии росшего с одного бока мраморного фриза, на котором она сидела, и так невольно обнажила обломок белого мрамора, до того скрытый пышной травой. Глазам их предстал сколок римского саркофага: итальянская земля нередко исторгала из своих недр такие древности, напоминавшие о давно ушедших днях. Агнесса нагнулась ниже, разбирая таинственную надпись: «Dis manibus»[13 - Духам умерших (лат.).], начертанную древнеримскими буквами.
– Благослови тебя Господь, дитя! Уж я ли таких не перевидала, – сказала Джокунда. – Это могила какого-то древнего язычника, и он уже сотни лет как горит в аду.
– В аду? – опечаленно переспросила Агнесса.
– Конечно, – заверила Джокунда. – А где же им еще быть? И поделом, так им и надо, сборищу грешников да злодеев.
– О Джокунда, какие страсти, неужели они и вправду столько лет томятся в аду?
– И конца-краю их мукам не видать, – заключила Джокунда.
Агнесса прерывисто вздохнула и, взглянув на золотистое небо, изливавшее на землю потоки яркого света сквозь трепетные кроны апельсиновых и жасминовых деревьев, подумала: «Неужели этот мир, прекрасный и безмятежный, может спокойно существовать над такой бездной?»
– О Джокунда! – произнесла она. – В это даже поверить страшно! Как же случилось, что они исповедовали язычество, родились язычниками и даже не слыхали об истинной церкви?
– А вот так и случилось, – отвечала Джокунда, продолжая усердно прясть, – да только не моего ума это дело; мое дело – спасать мою собственную душу, я за тем и в монастырь пошла. Всем святым ведомо, мне поначалу здесь очень скучно показалось, я ведь привыкла туда-сюда разъезжать со своим стариком да с мальчишками, а потом как взялась за монастырское хозяйство, да за покупки провизии, да за варку варенья, да за одно, да за другое, тут уж мне полегчало, хвала святой Агнессе!
Агнесса отрешенно, неотрывно глядела на старуху, увлеченную рассказом, своими большими, темными, широко открытыми глазами, которые постепенно, как это нередко бывало, приняли задумчивое, таинственное выражение.
– Ах! Неужели святые над ними не смилостивятся? – спросила она. – А потом, что, если какой-нибудь христианин согласится носить власяницу, спать на голых камнях, страдать много лет, может быть, ему и удастся тогда спасти кого-нибудь из язычников?
– Да уж, незавидная судьба им выпала, – откликнулась Джокунда, – но что толку о них сокрушаться? Старый отец Ансельмо однажды сказал нам в одной из своих проповедей, что Господу угодно, чтобы святые радовались карам, постигшим язычников и еретиков, и поведал нам об одном великом святом, который почему-то стал горевать из-за того, что один язычник, книги которого он любил когда-то, попал в ад, – и вот принялся он поститься и молиться и не желал отступить от своего, пока не вызволит этого язычника из ада.
– И что же, он его спас?! – воскликнула Агнесса, всплеснув в восторге руками.
– Да, но Господь повелел ему никогда больше не брать язычников под свою защиту и поразил его немотой, дабы ниспослать ему намек, так сказать. Да что там говорить, отец Ансельмо уверял, что даже из чистилища спасти душу не так-то просто. Он поведал нам об одной монахине святой жизни, которая провела девять лет в посте и молитве за душу своего принца, убитого на дуэли, а потом ей предстало видение, что он лишь совсем чуть-чуть приподнялся над языками пламени, и тогда она взмолилась к Господу, прося забрать ее жизнь и взамен даровать спасение ее принцу, но она умерла, так и не искупив до конца его грехи. Вспомню эти истории и призадумаюсь: Господь не смилуется надо мной, бедной старой грешницей, мне не дано будет спастись, если я не приложу к этому все силы, – хотя ведь, по правде говоря, и монахини не все спасаются. Когда-то видела я в Пизе, на кладбище Кампо-Санто, большую картину, изображающую Страшный суд, и на ней были представлены и аббатисы, и монахини, и монахи, и епископы, которых черти утаскивали прямо в адское пламя.
– О Джокунда, сколь оно, наверное, ужасно, это адское пламя!
– Да, – промолвила Джокунда. – Отец Ансельмо говорил, что адский огонь нисколько не похож на тот, который мы знаем на земле, который согревает нас и на котором мы готовим еду. Адский огонь для того и создан, чтобы терзать тело и душу, а не для чего иного. Помню, отец Ансельмо поведал нам одну историю об адском-то пламени. Жила-была одна старуха-герцогиня в великолепном старинном замке, а была она надменная, горделивая, злая, каких поискать. И вот сын ее привел в замок прекрасную молодую невестку, и старая герцогиня преисполнилась к ней ревности и зависти, потому что, видишь ли, никак не хотела уступать ей место хозяйки дома, и старинные фамильные драгоценности, и всякие прекрасные вещи. И вот однажды, когда бедняжка, молодая ее невестка, облачилась в наряд из старинных фамильных кружев, старая ведьма взяла да и подожгла их!
– Какой ужас! – воскликнула Агнесса.
– А когда молодая герцогиня, пронзительно вскричав, заметалась в муках, старая карга подскочила к ней и сорвала жемчужные четки, которые та носила, боясь, как бы огонь их не повредил.
– Матерь Божья! Неужели вправду так все и было?
– Что ж, увидишь, как она поплатилась за свое злодейство. Четки из знаменитых старинных жемчужин принадлежали герцогскому семейству уже сотню лет, но в тот самый миг Господь наложил на них проклятие и наполнил раскаленным добела адским пламенем, так что стоило кому-нибудь взять их в руку, как четки прожигали ее до кости. Старая злодейка притворилась, будто скорбит по покойной невестке и будто с той произошел несчастный случай, а бедный молодой человек сошел с ума от горя, – но от проклятых четок старая ведьма избавиться не могла. Она не в силах была ни отдать их, ни продать: стоило ей сбыть их с рук, как они той же ночью возвращались к ней и ложились ей прямо на грудь, прожигая до самого сердца раскаленным добела адским пламенем. Уж она и монастырю их жертвовала, и купцу продавала, но все тщетно; уж она и в сундуках под десятью запорами их хоронила, и в глубочайших склепах прятала, но как ночь – четки тут как тут, жгут ее и палят, так что под конец она исхудала, как скелет, и умерла без исповеди и причастия, и попала туда, где ей самое место. Однажды утром ее нашли в постели мертвой, а четки исчезли, но когда слуги стали убирать ее тело для погребения, обнаружили у нее на груди отпечаток четок, прожегших тело до кости. Отец Ансельмо рассказывал нам эту историю, дабы объяснить хоть сколько-нибудь, каково адское пламя.
– Ах, прошу тебя, Джокунда, не будем больше об этом, – взмолилась Агнесса.
Старуха Джокунда, с ее сильным характером, черствой натурой и бесцеремонной манерой выражаться, не могла и представить себе, сколь невыносимую боль причиняла эта беседа чувствительному созданию, сидевшему справа от нее, и сколь мучительным трепетом отзывался ее рассказ, который лишь довольно приятно щекотал ее загрубелые нервы, в куда более нежном сердце маленькой Психеи рядом с ней.
Много веков тому назад, под теми же небесами, что столь умиленно улыбались ей сейчас, посреди цветущих лимонов и апельсинов, овеваемый ароматами жасмина и роз, благороднейший из древнеримских философов, предаваясь нежным мечтаниям, задал себе вопрос, что ожидает умерших за роковым порогом, и, восприняв урок безоблачных небес и чудесных берегов, запечатлел свои надежды в изречении: «Aut beatus aut nihil»[14 - Видимо, приводится искаженная цитата «Aut beatus aut nullus est» («Или блажен, или ничто») из книги древнеримского философа-стоика Луция Аннея Сенеки «Утешение к Полибию» (44 н. э.), где автор размышляет о посмертной судьбе души. Ср.: «Зачем я мучаюсь тоской по тому, кто или блажен, или ничто? Оплакивать блаженного – зависть, оплакивать несуществующего – безумие». Перевод Н. Керасиди.]. Впрочем, как ни странно, религия, принесшая с собой все, что только ни есть на свете доброго и сострадательного: больницы, детские приюты, освобождение рабов, – эта религия принесла с собой также страх перед вечными, непрекращающимися, невыносимыми муками, ожидающими большинство человечества в прошлом и в настоящем. Утонченные натуры, подобные Данте, страдали под бременем этого тайного знания и внушаемого этим знанием необъяснимого ужаса, однако нельзя отрицать, что, несмотря на учение церкви и ее обряды, для большинства людей Евангелие явилось не благой вестью о спасении, а неумолимым и беспощадным приговором к смерти.
Ныне путешествующий по Италии с отвращением видит мрачные, поблекшие фрески, на которых эта злая судьба запечатлена в облике множества самых изощренных, чудовищных пыток; живое итальянское воображение предалось уж совершенно безумным фантазиям, показывая страдания грешников, а любой монах, желавший глубоко тронуть и взволновать свою паству, до некоторой степени ощущал себя Данте. Поэт и художник воплощают лишь высочайшие, наиболее совершенные формы идей, господствующих в их эпоху, и тот, кто не в силах читать Дантов «Ад» без содрогания, вправе задать вопрос: как в свое время воспринимали эти жуткие, зловещие картины преисподней грубые, вульгарные умы?
Первые проповедники христианства в Италии читали Евангелие при свете тех дьявольских костров, пламя которых поглощало их единоверцев. День за днем наблюдая, как невинных христиан сжигают, терзают раскаленным железом, вздергивают на дыбе, подвергают иным сатанинским пыткам, первые христианские вероучители наполнили этими муками представившийся их воображению ад, обрекая на такие же страдания своих гонителей. Свойственное всем нам чувство, требующее вечной справедливости и возмездия, переродилось, приняло вид некого безумия, пройдя это первое крещение огнем и кровью, и превратило простые и строгие предостережения, звучащие в Евангелии, в жуткую, зловещую поэзию физических пыток. Потому-то, открыв миру милосердие в самых разных его проявлениях, христианство за многие века так и не сумело смягчить самые жестокие и страшные формы правосудия и заслуженной расплаты, и человечество, прибегая к дыбе и колесу, огню и каленому железу, полагало, что устанавливает земную справедливость, лишь в слабой степени подражая справедливости Божественной, основанной на бесконечно длящихся пытках и мучениях.
До сих пор Агнесса размышляла исключительно о светлых и радостных сторонах своей веры; она подолгу мысленно рисовала себе во всех подробностях жития святых, легенды об ангелах и райские чудеса и, преисполнившись тайной жизнерадостности, надеялась, что такая судьба ожидает любого, кто встречается ей на пути. Мать Тереза была настроена столь же возвышенно, сколь и Агнесса, а ужасы, на которых любила сосредоточиваться с такой откровенной грубостью и в такой бесцеремонной манере Джокунда, редко упоминались в ее наставлениях.
Агнесса попыталась забыть эти мрачные образы и, сплетя гирлянды, отправилась украшать часовню и алтарь.
В глазах истинного верующего христианина тех лет самый воздух этого земного мира являл не пустое, ничем не заполненное пространство, безжизненное и лишенное всякого духовного соприсутствия, как видим его мы, но атмосферу наподобие той, которой Рафаэль окружил Сикстинскую Мадонну, вместилище живых, сочувствующих, сострадательных, с разверстыми очами лиц, «облака свидетелей»[15 - Евр. 12: 1.]. Для тогдашних христиан умершие святые не покинули земной мир; «церковь видимую» и «церковь невидимую»[16 - Евр. 12: 22–25.] объединяла близость, взаимная любовь и взаимное сочувствие, они почитали друг друга, молились друг за друга и не сводили друг с друга глаз, хотя их и разделяла пелена.
Поначалу умершим святым во время богослужения возносили молитвы, и в этом не было ничего от идолопоклонства. Оставшиеся на земле друзья просили святых молиться за них просто потому, что ощущали их живое присутствие, тепло и сочувствие, как если бы их не разделяла пелена безмолвия. Постепенно эта безыскусная вера переродилась в неумеренное, экстатическое поклонение, достигнув преувеличенного размаха, ведь на итальянской почве с ее пламенным, неукротимым плодородием религиозные идеи разрастаются небывало бурно и, подпитываемые неистовым восторгом, обретают дикие, причудливые, пугающие формы; и, как часто бывает с оставшимися на земле, друзья невидимые, которых слишком горячо любили и почитали, стали служить не столько посредниками на пути Господня света к христианской душе, сколько препятствиями, затемняющими его лучи и не дающими им проникнуть к цели.
Однако на примере гимнов Савонаролы, идеально воплощавшего умонастроение самых одухотворенных христиан того времени, нетрудно увидеть, сколь совершенны могут быть любовь к навсегда ушедшим святым и почитание их, не перерождающиеся в идолопоклонство, и сколь удивительную атмосферу тепла и блаженства истинная вера в единство церкви видимой и церкви невидимой может создать в возвышенной душе, несмотря на все препятствия, чинимые безбожным, скептическим миром.
Поэтому нашей маленькой Агнессе, когда она развесила все свои гирлянды, и вправду показалось, будто белоснежное мраморное изваяние Девы, установленное на алтаре, улыбается ей, словно подруге, и глядит на нее так, точно вот-вот возьмет за руку и поведет за собой прямо на небеса.
День этот пролетел для Агнессы незаметно, в самых приятных хлопотах и занятиях, и потому, когда вечером за ней явилась Эльза, она удивилась, что уже вечер и пора возвращаться домой.
Старуха же Эльза вернулась с немалым триумфом, выиграв, по своему мнению, важную битву. Днем кавалер несколько раз проходил мимо ее прилавка, а однажды, остановившись с небрежным видом купить апельсинов, заметил, что юной ее воспитанницы сегодня нет на месте. Услышав его сетования, Эльза преисполнилась сознания собственной дальновидности и проницательности, и похвалила себя за проворство, с которым уже приняла должные меры, и потому пребывала вечером в отменном расположении духа, в каковом обыкновенно пребывают люди, успешно осуществившие тот или иной хитроумный «военный маневр».
Когда старая матрона и девица вышли из темного сводчатого прохода, проложенного в скалах, на которых был выстроен монастырь, к морю, раскинувшемуся у его подножия, в лицо им хлынули ярчайшие лучи заката, напомнив об удивительных, волшебных тайнах света, знакомых каждому, кто хоть раз бродил вечером в Сорренто по берегу моря.
Агнесса принялась бегать по прибрежной полосе песка, развлекаясь тем, что выискивала маленькие веточки красного и черного коралла и неутомимо выносимые морем крохотные фрагменты мозаичных полов: синие, красные и зеленые – все, что осталось от тысяч древних храмов и дворцов, некогда украшавших эти берега.
Увлекшись поисками кораллов и мраморных кубиков, Агнесса не сразу расслышала за спиной голос Джульетты:
– Эй, Агнесса! Где ты пропадала весь день?
– Я была в монастыре, – отвечала Агнесса, поднимаясь на ноги и улыбаясь Джульетте своей открытой, детской улыбкой.
– Выходит, ты и вправду отнесла перстень святой Агнессе?
– Конечно, – сказала Агнесса.
– Вот глупышка! – смеясь, воскликнула Джульетта. – Не для того он тебе этот перстень подарил. Он предназначал его тебе, вот только твоя бабушка подвернулась. Не будет у тебя воздыхателей, коли она и дальше станет держать тебя в такой строгости.
– Я могу и без них обойтись, – заверила Агнесса.
– А вот об этом поклоннике я могла бы тебе кое-что рассказать, – пообещала Джульетта.
– Ты уже вчера мне кое-что рассказала, – возразила Агнесса.
– Но могу и еще добавить. Я знаю, что он снова хочет с тобой увидеться.
– Зачем? – спросила Агнесса.
– Дурочка, он в тебя влюблен. У тебя никогда не было возлюбленного – пора бы уже завести себе воздыхателя.
– Он мне не нужен, Джульетта. Надеюсь, я никогда больше его не увижу.
– Что за вздор, Агнесса! Какая же ты смешная! Да я в твои годы, а то и младше, имела с полдюжины поклонников.
– Агнесса, – раздался резкий голос откуда-то сзади, – не вздумай больше от меня убегать! А ты, распутница, оставь мою девочку в покое.
– Да твою девочку никто и не трогает! – насмешливо возразила Джульетта. – Неужели с ней нельзя даже вежливо поговорить?
– Знаю я, к чему ты клонишь, – отрезала Эльза. – Забиваешь ей голову бреднями о наглых, порочных юнцах, но не для того я ее воспитывала, будь уверена! Пойдем, Агнесса!
С этими словами Эльза проворно увлекла Агнессу за собой, а Джульетта, оставшись одна, проводила их взглядом, закатив глаза с видом величайшего презрения.
– Вот ведь старая карга! – выругалась она. – Клянусь, я устрою ему встречу с голубкой Агнессой, хотя бы для того, чтобы позлить старую ведьму! Пусть чинит нам препоны, поглядим, не сможем ли мы их обойти так, чтобы она и не узнала! Пьетро говорит, его господин без ума от нее, и я обещала ему помочь.
Тем временем, повернув в апельсиновый сад, который вел в Соррентийское ущелье, старая матрона Эльза и Агнесса столкнулись с давешним кавалером.
Он остановился и, сняв шляпу, приветствовал их с таким почтением, как если бы повстречал принцесс. Старуха Эльза нахмурилась, а Агнесса залилась краской, и обе они поспешили вперед. Обернувшись, старуха заметила, что он медленно идет следом за ними, явно внимательно их разглядывая, но при этом ведет себя деликатно и ненавязчиво и потому открыто упрекнуть его не в чем.
Глава 8
Кавалер
В повседневной жизни Италии нет ничего более поразительного, чем контраст между улицей и домом. За стенами жилищ все сверкает и благоухает; на стенах же царит плесень, тьма и сырость. За исключением ухоженных и вычищенных дворцов сильных мира сего итальянские дома напоминают более логова, берлоги и норы, чем людские жилища, и достаточно бросить на них взгляд, чтобы понять, почему оживленные и пригожие их обитатели проводят почти все свое время под открытым небом. Нет ничего более похожего на райские картины, чем вечер в Сорренто. Солнце уже зашло, но в воздухе по-прежнему было разлито неяркое сияние, и в нем дрожали и трепетали тысячи разноцветных морских волн. Луна плыла по широкой пурпурной полосе, что пролегла по небу над самым горизонтом, и ее серебристый лик залился легким румянцем, приняв тот розовый оттенок, каким окрасился под вечер каждый предмет. Рыбаки, с веселым пением вынимавшие сети, казалось, парят над фиолетово-золотистой твердью, которая начинает блистать, словно тысячами драгоценных камней, стоит им только опустить в воду весла или повернуть лодку. В нежно-розовом воздухе, и сам озаряемый волшебными, играющими, переливчатыми тонами заката, взирал на раскинувшийся внизу город каменный святой Антоний. А соррентийские девицы и молодые люди, сбившись в стайки, собрались поболтать на древнеримском мосту, перекинутом через ущелье: они лениво заглядывали в его тенистый сумрак, не переставая переговариваться и предаваясь освященной веками игре во флирт, известной во всех краях и у всех народов со времен Адама и Евы.
В толпе праздных девиц и юношей особенно выделялась Джульетта, которая недавно расчесала до блеска и заплела в косы свои иссиня-черные кудри и нарядилась так, чтобы как можно удачнее показать свою стройную фигуру, – при каждом движении ее крупные жемчужные серьги покачивались, а помещенный в окружении жемчужин изумруд вспыхивал, словно звезда. Облачаясь в платье, итальянская крестьянка, быть может, и полагается на Провидение, но серьги она неизменно тщательно выбирает сама – ибо чего стоит жизнь без них? На крупные серьги-подвески соррентийские женщины копят годами тяжкого труда, постепенно приобретая по одной жемчужине. Впрочем, Джульетта, так сказать, родилась с серебряной ложкой во рту, ведь ее бабушка, зажиточная, деятельная, энергичная кумушка, владела парой серег невиданных размеров, которые получила по наследству, и потому Джульетте только и оставалось, что красоваться в них, и она с радостью выставляла напоказ драгоценности, подчеркивая свою красоту. В этот миг она увлеченно кокетничала с высоким щеголеватым молодым человеком в шляпе с плюмажем и в красном поясе, а тот, казалось совершенно зачарованный ее прелестью, не сводил с нее больших темных глаз и провожал взглядом каждое ее движение; она же говорила с ним весело, нисколько не смущаясь, и притворялась, будто вынуждена по каким-то делам обращаться то к одному знакомцу, то к другому, переходя по мосту туда-сюда и наслаждаясь видом поклонника, неотступно следующего за нею.
– Джульетта, – произнес наконец серьезно молодой человек, улучив мгновение, когда она в одиночестве остановилась у парапета. – Завтра мне уезжать.
– А мне-то какое дело? – откликнулась Джульетта, бросая на него озорной взгляд из-под длинных ресниц.
– Жестокая! Ты же знаешь…
– Вздор, Пьетро! Я ничего о тебе не знаю, – отрезала Джульетта, но на миг в ее больших томных карих глазах мелькнуло выражение, свидетельствовавшее о прямо противоположном.
– Ты не отправишься со мной?
– Неслыханно! Стоит вежливо поговорить с поклонником, как он уже предлагает тебе отправиться с ним на край света. Скажи, а далеко ли твое логово?
– В каких-нибудь двух днях пути, Джульетта.
– В двух днях!
– Да, жизнь моя, и ты поедешь верхом.
– Спасибо, сударь, – я и не помышляла идти пешком. Но, говоря по правде, Пьетро, боюсь, честной девице там не место.
– Там множество честных женщин. Все наши люди женаты, да и наш командир присмотрел себе невесту, если я не ошибаюсь.
