Падшая

Узнай кто, ему за это свои же сельчане могли горло перерезать. Видел бы ты его радость, когда я ему подарок отдал! К груди прижал, кружится от счастья и по-своему что-то щебечет! Он по секрету и шепнул: “В соседнем кишлаке чужаков на тропе видели. Много», – и трижды растопырил пальцы руки. Пятнадцать диверов, значит.

Через день из Штаба пришел приказ на ликвидацию группы.

Змеиное Ущелье ждет, и пасть свою в ожидании новых смертей уже приоткрыло. По информации Штаба в диверсии участвовало одиннадцать крестьян и два вольных наемника. На всех – три древних винтовки и пара калашей.

Нас – тринадцать тренированных бойцов разведывательно-диверсионной группы, хорошо вооруженных и точно знающих, где и когда пройдет отряд, и как их встретить.

Главное – вернуться назад.

Это всегда главное.

Аналитики Генштаба трое суток обсуждали карты и маршруты отхода, аэрофотосъемку дорог и троп, и разработали беспроигрышный план.

На сборы дали четыре часа.

Сегодня ночью кто-то отправится в точку Х с сюрпризами, а кто-то – на встречу с сорока семью девственницами.

Мы знаем почти все и готовы.

Они – нет.

Они уже мертвы, хоть и не знают еще об этом.

Такая задача. Сделаем, если надо. Кто, кроме нас?

Группу прикрытия посчитали не нужной. К чему она?

Собрались в блиндаже, готовимся, трижды все проверяем, обстановка нервная. Дым, хоть коромысло вешай. Выпить бы, или травы курнуть…

Врачило подходит, сам не свой. Серый как ноябрьский вечер. Глаза унылые, погасшие.

– Выйдем, старшина, на минуточку.

Вышли, от нервов трясет, а на улице еще и холод собачий!

– Ну? – спрашиваю, сам в блиндаж хочу, к буржуйке поближе.

– Старшина, попрошу тебя за одну малость, – молвит.

– За какую? – интересуюсь, сам напрягся, нутром подвох чую.

– За грустную, – мямлит, – сон мне был… Ты моей Гальке передай, чтоб она год после меня замуж не выходила. И Микки из этого дурдома возьми, я ему обещал, что с собой заберу, да не получится теперь.

– Ты чего, сдурел? – обомлел я.

– Вот, письмо ей, отошли, пожалуйста, как вернешься.

– Тезка, ты с мозгом разругался?

– Ты не поймешь. Чувствую я… В общем, напиши… Иначе, мне очень больно будет… Я сильно ее люблю. В первый раз… и в последний, – сам расстроен как старый рояль.

Пожал плечами, а как его успокоить? Бзик у человека. – О’кей, – говорю, – положи в тумбочку, – и думаю: «Выключатель наш поехал, не железный, оказывается».

А он, весь в мыслях тяжелых, видимо, письмецо в книжку записную сунул, и к себе во внутренний карман положил, а я внимания не обратил – не до глупостей. Вздремнуть бы, если получится. А может и отменится все, мало ли? Когда в следующий раз поспать случится, кто знает?

Ошибся я. В который раз.

Только прилег, команда: «Всем собраться! Время пошло! Полный боекомплект!».

Бряцая оружием бегом в стылую, мать ее, ночь.

В воздухе пыль и гул мотора – борт садится по наши души. Значит, особо важное задание – приказ о запрете на ночные полеты уже давно вышел – Стингеры наши вертушки сбивали ночью, как мы в саду груши. Исключительные обстоятельства, видимо.

Свистит турбина, хлопает винт, дрожим от мороза и нервов, поднимаясь в чужое, зимнее небо.

Направляемся в логово, туда, где поселилась смерть. Спешим, винтами рубим туман. Задача – поиск и уничтожение группы диверсантов в количестве тринадцати человек. Идем низко, ночной мышью: огни потушены, рации выключены – нет нас.

Погода и жизнь – стабильно неустойчивая. Морозно.

Иногда налетали внезапные порывы ветра, и тогда массивная стрекоза резко замедлялась, будто влетев в податливую стену.

Мы только за.

– Нормально, Хозяйка Ночь. Дуй посильнее и дождика поддай, чтобы с землицы нас не приметили, и на подходе к точке, душманы не срезали как утят неопытных.

Корпус МИ-8, руки и нервы дрожат от напряжения. Глухо хлопают лопасти разрубая воздух и резиновые минуты, отсчитывая оставшиеся кому-то мгновения.

До ущелья идем на минимальной высоте, петлей, по прямой нельзя, срубят. Иногда вертушка проваливалась в воздушные ямы, тогда резко подтягивало кишки к горлу и бросало в пот.

– Ананасов хочу, кисленьких, как в детстве, – просипел Злобин.

– Что за детство ананасовое у тебя было? Где ты их взял? – хмыкнул кэп.

– У меня предок во Вьетнаме служил, оттуда и привозил.

Высадились за пять км от цели, и ночью, со здоровым минусом и бодрым ветерком, быстрым маршем. По крутым каменистым склонам и узким тропам двигались цепочкой, шаг в шаг, с пятки на носок, бесшумно. Маскируясь за редким кустарником и россыпями камней, надеялись, что видим все, а нас – никто.

Впереди овчарки-ангелы, тротилом прикормленные, бегут, возле мин садятся. Жизнь подразделению продляют, нас оберегают.

К утру, подбираясь к точке, чуть не столкнулись с парой стариков.

Первый сидел на корточках к нам спиной, и постоянно растирал руки, не давая им замерзнуть, второй – застыл неподвижным изваянием. Они, не замечая холода и стылого ветра, о чем-то неторопливо беседовали. Чуть в стороне отдыхала пара ишаков груженых тюками с лепешками.

Хорошо, собаки их вовремя почуяли и встали, сами бы мы в такой тьме не увидели, пока носом не ткнулись.

У крестьян – лица с глубокими, вырубленными временем и изматывающей работой морщинами, а бороды – белые, то ли от старости, то ли заиндевели, и говорят, говорят, будто остановиться не могут на собачьем холоде.

Может, вспоминали жизнь свою бесконечную? Разговор тек неторопливо, как безбрежная река.

Болтовня до утра? На морозе? Почему костер не зажгли? Не понятно. Чужие люди и привычки у них чуждые.

В таких случаях варианта два: проскользнуть незаметно, или не оставлять свидетелей. А дорожка узкая, обойти не получится! Плюхнулись в мокрую грязь, и на брюхе, ужами, тише воды поползли. Оружие придерживаем, чтобы не бряцало, дыхание сдерживаем, собачки рядом ползут, приученные – не пискнут.

Не заметили!

Не хотелось на себя лишний грех брать, хватало уже…

Метров сто на брюхе, вдруг – вспышка позади, взрыв и крики нечеловеческие. Оглядываемся – два тела в грязи корчатся.

Послали бойца, он исчез в темноте и вскоре, четырежды хлопнул воздух. Разведчик вернулся – в глаза не смотрит,

Оказывается, один из старцев наступил на мину-лягушку, потому и стоял живым памятником. Второй, видимо, бросать друга не захотел. Пока силы оставались, они беседовали, а как оступился, мина сработала и оторвала им ноги. Пришлось от мучений стариков избавить. Вместе к своему Аллаху отправились.

Глава 9.

– Эхх, – как от невыносимой зубной боли застонал ветеран и сжал виски ладонями. – Жрут меня эти воспоминания. По кусочкам жрут и душу рвут. Ни курить ни пить уже не могу. Опять я весь там. В прошлом.

К утру добрались до точки, расположились. На случай, пути отхода проработали. А дорога в окружении гор одна, и та как на ладошке.

Напрягло.

Обложили далеких стратегов богатствами русского языка.

Рассвет.

Ждем.

Холодно мать ё, руки заледенели и через полчаса уже не гнулись. Может, вокруг и нет никого, кроме идущих сюда тринадцати крестьян, а может, на склонах гор – схроны, пещеры, укрепленные позиции и пристрелянные огневые точки.

Хорошее, для них, место.

Гиблое, для нас.

– Окопаться в глубину, – нахмурился кэп.

Куда копаться?

Промерзший, предательский грунт не позволяет углубиться и спрятаться. Камни, сплошные, намертво склеенные льдом камни. Расковыривали штык-ножами, сантиметр за сантиметром вгрызались в чужую землю, лишь бы исчезнуть с глаз.

Упрямый ветер не стихает, лезет под афганку и худое нательное белье, колет шилом. От стылой земли холод забирается в душу и вымораживает до костей.

Холодно.

Мерзнем.

Группу ждем.

Дождались.

Появилась, голубчики…

Вдохнули облегченно – не придется в сосульку превращаться. Покончим с этим делом и обратно, на базу!

На тропе, между тем, шел второй, третий, десятый… двадцатый!?

Аллахаихмамуять, тридцатый появился, их же тринадцать должно быть? Сороковой, пятидесятый – конца не видно! Идут легко – тренированные, сволочи. На местных не похожи – арабы, скорее всего, наемники.

У капитана усы повисли.

Что за группа – мигрирующее бандформирование в хрен его знает сколько стволов? Подготовленных, с минометами и вооруженными до ушей.

Не факи-фуяки.

Шансов – ноль.

Старший в мою сторону повернулся, шепчет:

– Может, права разведка – отряд самого Ахмад Шаха? Слишком хорошо вооружены, экипированы и организованы.

– Права? – прошипел я. – Они нам тринадцать басмачей обещали, а тут – армия!

Лежим, дрожим.

Отряд в трехстах метрах от нас лагерем стал. Посты выставили по периметру, на горы смотрящие полезли, с высоты видно любую мелочь. Теперь и захочешь, не уйдешь. Знают, что делают, профи. Хорошо сидят, отдыхают, сейчас вкусно кушать будут, баранина жареная – ароматный дым по ущелью стелется, нам такое и не снилось.

Гады.

Час лежим, два. Три. Пять. Погода замечательная – дождь со снегом. Видимость портится – хорошо. Оно бы ничего, на часик-два. Но, подмокли, а чуть позже промокли насквозь и застыли окончательно.

Ничего тебе не дается даром. За все придется платить. Пришли забирать чужие жизни, а вскоре, возможно, отдадим свои. Лишь бы не за так. Превращаемся в сосульки. Медленно, но верно. Из всех благ на Земле только о тепле и кипятке мечтаем.

Ты можешь выдержать жуткий холод час.

Два.

Но, не двигаясь, ты замерзаешь напрочь.

Насмерть.

В пальцы и ноги вонзаются иглы, расползаются, раздирая плоть и поднимаются выше, проникая всюду. Все тело ломит, кажется, каждая клетка взрывается изнутри, а в голове бухают бомбы. Постепенно ты устаешь от постоянной боли, веки закрываются все чаще, мир суживается, схлопывается и мутнеет.

В этот момент капитан выдергивает тебя из спасительной дремы:

– Не спать, суки! Суки, не спать!!! Если еще раз увижу – сам башку отрежу!

Действовало!

День прошел. Прошел – слово не то. Тянулся, как резиновый, сволочь, года жизни пожирая. Казалось бы – всего день. Но за эти двенадцать часов, глаза у многих погасли, лица осунулись, постарели и почернели.

Время исчезло.

Как мыши в норе – ни шевельнуться, ни покакать, ни пописать. Холод выматывает, тело немеет, мысли исчезают и болит каждая клеточка.

Терпения – ноль. Кости ломит. Нервы на пределе. Ступни заледенели и примерзли к подошвам. Внутри кипит.

Пить хочется, у нас всего-то по две фляги на брата. Кто делится водой и галетами, кто – нет, для себялюбимого бережет. Вся сучность человеческая за один день вылезла.

Сразу выяснилось – кто есть что.

Ночью уходить надо, иначе перемерзнем насмерть. Она, смертушка, всегда рядом, а сейчас все ближе с каждым часом.

Смотрю на заводилу нашего, всегда веселого Злобина, а он весь день молчком, о своем думает.

Под вечер, живот у него свело.

– Не могу, – поднял голову, – больше, сейчас брюхо лопнет.

Капитан рыкнул в ответ:

– Сри под себя, зараза, полезешь куда – убью!

– Не приучен я лежа кекать, – уперся как носорог, разве что рогом землю не роет.

Только темнеть начало, как нежданно-негаданно шквал принес сорванный горный цветок.

Он беспокойно метался, описывая круги, и казалось, ярким праздником жизни вальсировал в безжизненном ущелье. Резкие порывы ветра неожиданно прекратились, и яркие лепестки, покружившись вертолетиком, упали перед носом Злобина.

В сердце екнуло. Я голову поднял, а на небе – не облачка. Цветок? Зимой? Откуда занесло? Не знаю, но мурашки нехорошие по телу поползли.

– Олегыч! – еле слышно кричу тезке, – знак это, не высовывайся!

– А-а, – отмахнулся он как от надоедливой мухи, метров на двенадцать отполз, присел, снял штаны, и…

Лежим, всей группой наблюдаем, меня в пот бросило. Крутится в голове его вечерний приход.

Вчера еще понятно стало, человек – труп. И в три дня ему конец будет. Это заранее видно, хочешь – верь, хочешь – нет. Понять одно, а принять такой поворот – совсем другая манная каша.

А тут, ему, приспичило… Из всей группы только ему.

Наблюдаем. Дышим через раз. Ждем.

В наступившей давящей тишине, у доктора неожиданно глухо хлюпнуло в животе, тело подбросило, и он закричал так, как не мог, никогда не мог кричать человек.

С всхлипом и стоном из самых глубин исходящим. Жутким, до костей пробирающим.

И только тут хлопок выстрела СВД до нас долетел.

Снайпер. Метров 300.

– За что-о-оо!? – оглушительно разнеслось по ущелью.

Столько было в этом жутком крике отчаяния, невыносимой боли, безысходности и обиды.

– За что-о-о… – еще раз разорвал наступившую тишину крик. Он кричал не зная, что его уже убили и Злобина уже нет, и никогда больше не будет.

– За что-о? – кровавыми пузырями хрипел Олежка, и так хотел договорить все, что не успел сказать.

Ему еще казалось, что сейчас ему ответят, подбегут, чудом выдерут изнутри этот проклятый, полыхающий огнем кусок металла, и спасут от безумной, невыносимой боли… И тогда, будущее – случится, а не кончится так нелепо на чужой, промерзлой земле.

Через три секунды его подбросило второй раз. Брюхо, как минуту назад и предсказывал хозяин, лопнуло, и вечер пропитался страхом и смрадом.

Крик резко оборвался, как не было. Тихо всхлипнув, боец за справедливость затих навсегда.

…Не успел. Не успел…

Валится молча, мешком, с открытыми глазами.

Здоровый, классный парень, с белоснежной улыбкой и кулаками способными уронить троих. А тут – изорванное тело и конец всего.

В наступившей тишине стало слышно, как замерло его сердце. Лежит, молчит, с укором на нас смотрит.

Все…

А мы – что?

В землю вросли, за бугорки прячемся, переглядываемся меж собой, на Злобина глаза поднять боимся. Знаем – приподнимешь голову, в ней через секунду на одну дырку больше станет, и каша вместо мозгов. И мама выплакивать глаза будет, а больше никто и не вспомнит.

Страшно…

Откуда, с-с-сука, стрелял? Сверху, или с базы? Не с базы, оттуда не заметили бы. Значит, с высот.

Суета в лагере началась, ракеты в воздухе. Попробуй нос высунуть.

В нашу сторону человек сорок быстренько выдвинулись. Смерть все ближе.

И правильно так: первая группа пятьдесят метров цепочкой один в один пробежала – залегла. Пока первая стволами в нашу сторону щерится, вторая пошла. Как мураши. Шустро подкатываются, но без суеты. Отработанно.

Минометы захлопали, пока чуть позади – отход нам отсекают, грамотно. Все плотнее и плотнее. Значит, с горы по рации координируют куда бежать и стрелять.

Мина летит, ты вой приближающийся слышишь, и заранее примерно знаешь, куда хлопнет и какая каша красная с грязью и дерьмом, там через пару секунд будет. После третьего залпа, когда рядом совсем земля вздыматься начинает – штаны мокрые.

Кэп шепотом приказал броник скинуть – 15 кг в беге за жизнь аргумент весомый. Оставить только боекомплект и желание выжить, ничего больше.

Время!!!

На Злобина на прощание глянули, и по газам!

Группа друг дружке в затылок, шаг в шаг, и понеслось: бухает замерзшими копытами, только брызги вокруг!

«Письмо Гальке», – осенило меня. – Обещал же Олежке вчера!

Колобком подкатился, дергаю хирурга на всякий случай: случаются чудеса, вдруг живой? А у Олежки взгляд удивленный. Смотрит на меня укоризненно, будто спрашивает – зачем ты дергаешь, за что со мной так? Что же ты, брат, меня не отговорил?

– Был человек, раз, и нет его! И Галька осталась вдовой, и дети не родились, и жизни нормальной не увидел, – отвел от окна взгляд афганец. – Прячусь за ним, телом его прикрываюсь, думаю – гребаная жизнь!!! Зачем мы здесь, ради чего такого парня не стало? Собрался, зубы стиснул, на груди у него нащупал жесткий прямоугольник – там все спрятано. Трясущейся рукой из внутреннего кармана достаю, чувствую, жжет меня прицел, целится, с-сука, сейчас пальнет! Выдернул книжку мокрую от крови, откатился, на всякий случай – щелк! И от камня, за которым я только что прятался – кусочки по закоулочкам. Чуть зрения не лишился, всю голову посекло.

…Понятно, – думаю. – На счет три саданет еще раз.

Я, тогда, на морозе, от близости конца взмок мгновенно.

Залег за камень, пытаюсь просчитать, когда еще раз засадит. А он, падла, ждет, сволочь опытная, в прицел все пути моего отхода просчитывает и момента, когда я высунусь, поджидает. А времени нет – каждый миг дорог, муджахеды с каждым мигом все ближе!

Чуть приподнялся – вжик, возле уха и осколки камня посекли шею. Опять залег, жизни последние минуты отсчитываю, диверы вот-вот подтянутся и меня на удобрения пустят. Но пока он перезаряжаться будет, три секунды есть. Снимаю каску, приподнимаю – вжик, удар! Только каска со ствола слетела, я рванул зигзагами.

Разлетелся снег под спешащими от смерти ногами. А они не слушаются, норовят с каждым шагом в мерзлую землю врасти! Хорошо, в запасе триста метров жизни. Ты пытаешься их увеличить, духи – сократить, вырезать тебя с корнем.

А ноги, страхом и холодом как свинцом налиты, и в землю, корнями врасти норовят. Выдергиваю, и олимпийским спринтером, про мины-лягушки уже не думаю, петляю как заяц: три шага – вправо, три шага – влево. От гада всевидящего, с прицелом, подальше. Молю своих Богов и чужих… Три шага – влево, три шага – вправо… Вжик, и фонтанчик грязи, где только что был. Глазами снайпера на меня тогда смерть смотрела.

Ты каждой клеточкой это чувствуешь.

Мины свист, разрыв фугаса впереди и сзади.

Беги, не беги.

Беги!

Летит смерть, рвет в куски воздух и все, чего касается. Перед глазами всполохи огня, как спастись, в какую щель забиться? Вокруг летят осколки, и визжит свинец. Стараются молодой жизни меня лишить, сволочи!

Пока я возился, отряд ушел вперед.

Тропа сделала резкий поворот, группа залегла, переводя дух.

– Четвертый, четвертый. Как слышишь меня, прием! Прошу поддержку и эвакуацию, – мучил радист рацию.

Рация хрипела в ответ:

«Задание находится под контролем Москвы. Необходимо ликвидировать группу диверсантов и доложить», – ревели динамики и возражениям не вняли.

Загрустил кэп.

– Вот такие суки, – посмотрел он в глаза каждому, – надеяться только на свои ноги. Все понятно?

Иллюзий не осталось, но надежды тлели в глубине души. Ведь не могут бросить нас так, среди пуль, трассеров и минометных разрывов?

– Бегом!

– А БабУшка? Он же…

– Нет больше БабУшки, сам не видишь? – оборвал кэп. – Пошли, я замыкаю.

Хлюпала под подошвами талая глина. Позади гвоздили без остановки. Все ближе чавкали вздымаемые свинцом фонтанчики. Калаши предательски лязгали и отсвечивали в Лунном свете. Не мог Миша Калашников недоработку Шмайсера исправить, лауреат хренов.

Хотелось, черт подери, упасть в грязь и спрятаться в ней, и хоть на миг отдохнуть от выматывающей погони.

Кусочки металла вонзаются рядом, брызжут талой грязью, дробят скалы и секут кожу каменной крошкой.

Глава 10. На грани.

Ветеран отвернулся и замолчал. Достал мятую пачку, дрожащими пальцами вытащил сигарету и нервно прикурил.

– Вот так. Мариш, разбудила ты во мне прошлое. А я так пытался его забыть… Нет легкого пути из ада в рай.

Позади сорок духов, впереди маячит тень замыкающего группу, и недалеко, кажется, а догнать не могу. Когда тень на миг исчезала, я падал вниз, понимая, что замыкающий сейчас огнем поливать будет группу прикрывая.

– Куда ж ты палишь, сука? Ты же в мое стройное тело, с высоким потенциалом и прекрасным будущим стреляешь! А вдруг, попадешь? Попортишь такую кожу, – матерю замыкающего.

После хлопков выстрелов, как скажут, поднимаюсь и несусь вслед. Слушаю сердце и ангелов, душу оберегающих, когда упасть, куда пригнуться – они не обманут!

Земля качается под ногами, сил нет, приехали.

Вспышки, свист пуль, удар молотом, впереди глухой звук разрываемой плоти.

На кустах висят кишки и остатки души. И стекает кровь с них. Славянская кровь.

– Кто это? Леха или Саня?

Все, что от человека осталось, капало с веток на чужую землю прячась под холодные камни.

– Господи, если есть ты где, забери его душу, и не дай ему мучиться, – шепчу непослушными губами.

Зловещий свист пуль.

Еще один нестерпимый крик. Совсем рядом.

Максим, кажется…Его ни с кем не перепутаешь – голос небесный. Верующий только, а так – отличный парень и поет как Б!

Стон.

Подползаю.

– Макс, ты?

– Я не смог сделать этот мир добрее. Но пытался, Бог мне свидетель, – прошептал Максим и стих.

Под утро пошел снег.

Снежинки прикрывали грязь, ужасы и пятна крови, и делали мир чуть чище и светлее…

Свет дарил надежды…Или казалось так на грани миров?

Знаешь, что такое умирать от нестерпимой боли? В двадцать лет? Когда никто тебе не поможет?

Двадцать лет – это много…

Месяц назад мне исполнилось двадцать, я еще ничего не понял в своей жизни, и жизни чужой страны живущей в прошлом. Час назад, моего друга разорвали пули снайпера, навсегда оборвав желания и планы. А еще одного, только что превратили в кровавый дождь. Для них не будет встреч и не родятся дети. И не будет посиделок с рассказами, что было и как тебе повезло. Ничего не будет. Лишь чужая земля, и бесконечная боль мамы. До самой до.

В свои двадцать я чувствовал себя видевшим все. Почти все. Ни любви, ни радости семьи только не успел познать. Это все еще впереди.

Надо только добежать. Бежать. бежать…

Что же вы, суки кремлевские, наделали? В чужую страну несмышленышей послали местных людей убивать. А теперь, кровью вчерашних школьников земля мерзлая пропитывается.

Если есть там Бог, почему молчит и не вмешивается? Или только Ангелы Смерти витают над нами???

Бежать… бежать….

Веришь ли ты в случайности, брат? Или все, что происходит с нами – процесс хаотичный и беспорядочный?

Никто не знает, а когда ты получаешь ответ, может быть уже поздно. Слишком поздно.

А сейчас… Сейчас…

Хотелось стать невидимкой.

Просто упасть и раствориться в земле как капли дождя.

Ноги били холодную землю, пытаясь скрыться от кусочков раскаленного металла несущих погибель.

Попадут, не попадут. Попадут, не попадут…

– Норовят продырявить попу народного артиста. Когда уже отстанут, не могут же они бегать быстрее нас? – не останавливаясь, Олег грязной рукой протер заливающий глаза пот, споткнулся о незамеченный пень и размашисто упал.

– Пень – бойцу подмога! Укрыться, передних положить, остальных в грязь лицом! – быстро сообразил он, сдернул автомат с плеча и, извиваясь ужом, подполз к бревну.

Облака над горами робко зарозовели.

Вместо ожидаемой деревяшки, нелепо скрючившись в грязной каше, лежал неподвижный человек. Простреленная форма быстро темнела.

– Наш? – поперхнулся от неожиданности старшина.

Он наклонился, всматриваясь в черты лица, и резко отпрянул – на него мертвым глазом смотрел капитан, а на месте груди и второй половины лица застывала бесформенная красная каша.

– Прости, братан, – разведчик оглянулся, собираясь бежать, и тут заметил надувающийся кровавый пузырек на губах кэпа. – Жив еще? Куда тебя? – он торопясь разорвал пуговицы и распахнул мокрую от крови афганку. – Сквозное… Легкое пробило…

Разрезал одежду, трясущимися вдруг руками достал медпакет, разделил на две части, прижал к опухшим отверстиям, плотно затянул бинтами и вколол в плечо промедол.

– Дыши, зараза, дыши! – приподнялся, выпустил очередь в утреннюю мглу, отбежал в сторону и дал вторую, длинную, пока не щелкнул пустой затвор. – Вот и все. Держись, капитан, может, будешь еще майором. Светает уже и вертушка нас заберет. Не может не забрать! – бросил автомат и подхватил неподвижное тело.

Поют пули песни смерти.

Посвистывают рядом. Рвут ноги тропу, подошвы и кожу в куски.

Уйти и догнать своих.

Уйти…

Догнать…

Предают мышцы и дыхалка, вязнут сапоги, всяким шагом конец приближая. Все клеточки тела хотели, чтобы упал лицом в грязь и полежал чуточку, а он – нет.

Уже не бежит – тащится!

Разведрота за поворотом остановилась на короткий передых. Радист долбил рацию, бойцы ловили дыхание.

В сапогах кровь с грязью хлюпает, в паху растерто, в голове – апатия и безразличие полное. Перешли предел, когда идти уже не можешь, и сил ни шагать, ни думать уже не было.

Но и шахиды утомились в темноте носиться, да пули встречные ловить.

– На всю жизнь в логове том, как в западне набегались. До сих пор – как холод, так колени ломит, спасу нет, – Олег отложил потухшую сигарету и растер коленки. – До утра из этой мышеловке уходили, рассветать уже начало, поверил, что выберемся и…