Времен связующая мысль

Под этой сопочкой здесь, всех выше в долине Таежкинской с севера, – осуществилась, наконец-то, моя всегдашняя, с десяти лет, мечта… Вот только-то с прошлого лета всё чаще меня успокоение посещает (от ощущения – поэзией овладел достаточно, – главное, что зависело от себя, – сделано, – а уж этого оружия применение больше будет зависеть от потребностей (всё убыстряющегося) времени) … Живу я в двух контрарных, – но вполне во мне совмещающихся, – измерениях: первое – в историософских эмпиреях: мало кто способен вполне в них сопутствовать мне, – но результаты истории прояснения благотворно коснутся всех… Второе измерение доступно всем: старичью немедленно, – остальным в не столь отдаленном гряд`ении; это измерение максимально приз`емлено: одной ипостасью (употребляю церковный термин, мистику отринув совсем, – всецело для торжественности) оно есть осуществление мечты моей детской быть независимым от всех (полная независимость немыслима, – да и глупо отказываться от информации о состоянии дел в мире и стране, – но вот в питании, – да при том, что рынок питания всё более и более тр`авит, – да главное – чуть дальше поясняемое нравственное); другой (ипостасью) – антейский – умножения (собственной) силы от к землице близости необходимый пример…

Заставляет «творить» какой-либо побудитель внешнего мира Вот и о жестокостях человека к животным на телепрограмме «Центр» позавчера крутили лицемерно-жалостливый клип… Где-то близ «второй столицы» у какой-то воинской части отпала надобность содержать с десяток сторожевых собак… И не нашли ничего лучшего от несчастных избавиться, как их расстрелять Пальба, понятно, встревожила окрестных обывателей, – и кто-то позвонил защитникам «братий меньших» наших Понаехало (бездельников) таких не меньше шести, с ними, понятно, журналист! Нужно же (но не надо!) обывателю, «быдлу» нервишки щекотать, от бед, над людством «дамокловым мечом» нависающих (века еще не прошло от небывало массовых, многомиллионных людских закланий), – на несчастных тех псов отвлекать, вдруг ненужными ставших…

С утра на эту тему набрал вкратце о моей в сем практике строк с десяток, но компутеру-«заразе» краткость не понравилось, – эти строки у меня «украл»! Сбросил, зараза, – видно, чай пия, не на ту кнопку вскользь нажал… Требует зараза сия внимания… Теперь через две-три строки сохранение (сначала) нажимаю… И, ввиду темы важности, чуть ли не с «яиц Леды» начинаю. …Помню, в детстве раннем оболтусы постарше мучили котят, толпешка шпанят собралась, – я брезгливо отошел от мучителей подальше… Не помню особой своей к котятам жалостливости – брезгливо лишь ужасался, как у них кишки выпускали, – и чуть не бегом от садистов начинающих подальше… Ужас испытывал при виде на чердаке шкурок козлят-телят… Лет в 14 отец брал меня раза два кабанов колоть помогать. Его и раньше приглашали, считалось, у него «твердая рука», с минимумом визга боровов приканчивал Но однажды хозяин заднюю ногу кабана не удержал, тот отца слегка в агонии ударил – «лучше пусть Юрка будет держать» (силе моей руки, – больше самообладанию, – знать, уже доверял) … И, наверное, инстинктивно передавал нелишний в жизни навык …Резкий визг умерщвляемого кабана в околодке с ноября по конец февраля часто раздавался, я притерпелся как-то, – но внутренне ужасался, когда тушу вскрывали, сизые кишки, п`аром дымящиеся, обнажали, кровь сливали, внутренности извлекали, – и то, что совсем недавно, хрюкая, из хлева, пробежке радуясь, выбегало, – через полчаса вот на куски окровавленные рассекалось… Правда, потом мужики за столом собирались, по стакану водяры, двести граммов, хряпали, мне, как юнцу, но экзекуции участнику, лишь половину стакана… Закусывали почками кабана поджаренными – вкусноты необычайной… Отцу тогда, в осень 53-го – весну 54-го было около сорока, так что он еще не выбивался из еврейского правила резником быть до 45-ти (отец, как и мать, украинец чистый) … … Годам к 16-ти я уже знал, что к животным показная жалостливость обычно с черствостью, даже жестокостью к людям сочетается, – с узостью интересов, по крайности… Один такой, с фамилией Еременко, тоже украинской, был как раз в походе Владивосток-Хабаровск, (стартовало 13 – 7 дошло до конца), паренек был упрямый… учился со мною с первого класса по десятый… Как-то, еще в похода начале, в селе, в доме, где столовались, он подобрал с пола толстого крупного щенка и на столе, за которым обедать мы собирались, с ним сюсюкать-играть… Я, не раздумывая, спонтанно смахнул щенка на пол, Ярема, помню, «базлал» на меня… Жили они в старом доме на двух хозяев, на перевале с бассейна бухты Диомида, сразу на восток от начала спуска узкой дорогой к бухте Золотой Рог; другая, пошире, дорога огибала сопку Двухгорбовую улицей Запорожской: их дом темный, длинный, приземисто-низкий был меж этих дорог… Дружбы с ним не получалось, разных мы были складов… … Все-таки нет у меня злопамятности: сначала вспомнил о Яреме хорошее – до конца похода дошел, – и лишь на третий день то, чем мне досадил этот любитель щенков… С первого по десятый классы отсидел с ним в школе, – а узнал лишь в походе том после девятого класса… Вышло нас 13, без руководителя, 56-летнего Ляшка; из Чугуевки троих отправили за расхлябанность назад, еще трое к ним присоединились сами; серьезных разладов в группе не было до Сидатуна, где закончился наш самый трудный пеший путь… Мы оголодали, всё чай-кофе кажутся не сладкими, разве что килограмм на ведро сыпать сахару… Вечно недовольный ворчун Ерема «покатил бочку» на старика Ляшка – де тот деньги на поход зажимает, – а я де ему, подхалимствуя, – потакаю, вместо того, чтобы на него нажимать… Обидное самое – и вроде бы приятель, физорг школы (впоследствии каперанг, командир Боевой Части (ф.12, 13) на подлодке атомной), меня в этот поход «сблатовал» (я собирался, как после 8-го класса изучал политэкономию, так после 9-го «вдарить» по философии, – еще не ведая ее пустопорожности; – а поход тот мне принес неисчислимые пользы); к ворчуну Яреме кляузе той пустопорожней присоединился Засорин, а остальные в тупо-равнодушном нейтрале пребывали… Физорг школы, вроде бы даже приятель, знал же, с каким трудом нашелся этот Ляшок, – забыл, двух месяцев не прошло… слишком для него было психологически тонко… В честности партийца старого, в юности партизана, я нимало не сомневался, как редкого человека уважал, до солидных лет преданного трудным путешествиям – с младостью наравне… Правда, только я был с самого начала в курсе «финансов»: мы «четырех маток аж сосали»: школу родную, районо, Дом пионера и школьника городской и Краевую детскую турстанцию, – но уже с Чугуевки просили у Дома пионеров деньгами добавки (потом в Имане и в самом Хабаровске): поход ведь затягивался: – кроме питания, обувь – тапочки парусиновые на литой подошве резиновой – дважды нужно было покупать… Ичиги, сапоги из юфти мягкие, кои мы (в основном я) таки сварганили по настоянию Ляшка, – совсем не той обувью оказались: протерлись до дыр в первый же день под ливнем – обувь эта (потом сам трижды на охоте шил) сугубо зимняя, для лыж …А на деньги за юфть, лосину для подошв (эту пакость особо трудно было найти!), в сапожной мастерской пошив, – можно было пять пар тапочек с литой резиновой подошвой купить… И задержались со стартом недели на полторы. … Тут не надо было изобретать – обыкновенные легкие парусиновые на подошве резиновой дешевые тапочки… А сколько же из-за тех не к сезону ичигов мне мытарств было!.. Зато не забыть, как на 28-м километре (Сад-город теперь) я колодочного мастера разыскивал три часа битых! Знай я, что так колодки ичижные просты, – за час бы сам выстрогал разных размеров все три. …Но мастер интересный оказался мужик: еще на Первой мировой участвовал в Брусиловском прорыве… И ориентировщик Ляшок оказался никакой (впрочем, как и несравненно развитее его Петр Иннокентьевич Костромин, оба ровесники 20-го века), – зато – и поэтому именно: в том походе я на всю жизнь научился ориентироваться… Но главное – был Ефрем Гаврилович, не взирая на малограмотность, что называется, «с `искрой»… В походе рассказывал о детстве дореволюционном во Владивостоке, о местах, людях годов десятых-тридцатых: партизанил с 18-го, в 20-х гонялся за бандами, в 30-х колхозы по краю сколачивал, – я в дневник не ленился записывать за ним (дневник тот давний чудесами истинными в зигзагах моей жизни «беспутной*» – в смысле прокладывал сам пути! – не сгинул, – лет уже шесть как переписан на компутер, набран племянником Саней, ждет когда схлынет бессодержательный «железячный» компутерный ажиотаж, – и все же неизбежно понадобится, затребуется настоящее, жизненное содержание) … … Из всей группы – из семи – только я был способен Ефрема Гаврилыча оценить (да я и больше всех был с ним связан, я фактически наравне – нет, больше! – с ним поход возглавлял, – а ориентировался практически только я) … В 59-м, через три года после похода, когда я был, 19-ти лет, на краевой детской турстанции (при крайоно) методистом, Ляшок принес мне пухлый опус своих воспоминаний: хотя и переписано на машинке дочкой его, учительницей, – не мог я в чтении продвинуться дальше двух первых страниц: настолько язык был детски-наивен… Так и осталась рукопись в моем столе методистском – я полгода курировал пятую часть городов-районов края по школьному краеведенью и туризму… наверное, автор пришел, забрал… … Но Ефрем, однако, был достаточно упрям, настырен: уже после 60-ти, на пенсию выйдя, он спелеологией увлекся, отыскал в крае новых пещер немало, с помощью грамотных школьников-старшеклассников (вроде меня ранее) описал, – и таки книгу за своим именем о пещерах издал… (Я, хотя в 57-м, сразу после 10-го класса, впервые походом руководя, Макрушу посещал, – и в колодец тамошний с риском для жизни спускался, – не нашел никакого смака, ни кайфа в темноте и сырости и пещер и шахт, – также и в скалолазанье, также избегал по возможности и водного слалома (хотя на реках провел в общей сложности 12 лет, весен и осеней, – подвергаясь на горных реках и на «араратах» всяким опасностям, – но, как и на охоте самой, – никогда их не искал… _____________

*Беспутный – и кто с пути сбился, – и сам кто прокладывает пут`и…

Однако, о собаках закончить бы надо… Не ради самих собак – через них, как вот через того в Чугуевке щенка, – и человеков суть вскрывается… Меня почему эта тема с умерщвлением псов где-то под городом, с коего компрадоры сняли имя Ленина славное, под каковым знаменем погиб миллион ленинградцев, таки задела?.. Аморальна сия жалостивость к десятку собак, – когда не столь уж д`авно миллионы людей заклали под тем же Ленинградом!.. А и наблюдаемая уже лет 20 разграбиловки вакханалия также ведет к массовым закланиям, – разве что силы разума обеспечат таки справедливую избирательность наказания…

Людям настоящим, – тем, кто лишь на себя полагается, избегает скоплений людства многопагубных, – приходится иногда брать на себя и тягость приканчиванья собак – и милее их гораздо жвачных… Мне по сугубым показаньям пришлось с 1971-го по 2001-й прикончить пяток этих «братий меньших наших», – четверых за дело (куродавка и куродав; охотники-любители при моем зимовье оставили превосходного кобелька европейской лайки, и он пошел по моим путикам добычу съедать, в самоловах приманку, – притом понимает умнющая тварь, что виноват, – от меня скрывается; пришлось тратить два дня, подзывать, ждать, пока подойдет к консервным банкам на свалке, – и через щель в приоткрытую дверь из зимовья с облегчением немалым псинку шарахнуть жаканом прямо посреди лба! Да забыл превести «белку» на мелкашку: круглой пулей 32-го калибра (Пушкин такою убит) шарахнул, сам грохота испугавшись, – щелк`а мелкашки ведь ожидал) … Четвертого кобелька пришлось здесь удавливать: со щенка, довольно крупного уже при больнице выводок подкармливали, успел одичать, сосед подманил, поймал: меня за хозяина, сидя на цепи, не признавал, подросши, стал даже кидаться, – а тут привели нормального кобелька, – что ж делать, как ни тягостно, пришлось одичавшего беднягу удавливать… кстати, это конец самый «гуманный»: в первую же секунду всё исчезает: в детстве, балуясь, перетянул полотенцем шею как-то – и упал сразу, на миг «потеряв сознание»; может, придется еще к этому способу прибегать, совсем невыносимой жизнь станет!: ощущенья все исчезают сразу, – а конец наступает по-разному: гитлеровский фельдмаршал Кейтель, по медиков воспоминаньям, якобы минут еще сорок содрогался, – тело лишь, то был уже не Кейтель – смерть мозга, знаем, наступает без доступа кислорода минут через пять…

…Итак, первую мне собаку пришлось приканчивать, – под новый 72-й год куродавку, – потому ее хозяева нам и «сплавили», – задавившую летом-осенью десяток крупных уже цыплят (задавит и не трогая, из будки не вылезает виновато, – отбираю, ощипываем, суп варим: вкусна своя свежая, молодая курятина, с нынешней магазинной нельзя и сравнивать) … …А под новый год привел я Бельчика, сына очень талантливой на охоте собаки напарника (к сожалению, нимало не обладавшего талантами своей матери, – к тому же меланхолика завзятого, как оказалось, – вдобавок и трусоватого: по каковой причине следующей же весной на уже тронувшейся ледоходом Хуту – железнодорожный мост льдины плывущие временно задержал – по ним-то, местами через воду перепрыгивая, на свой берег Хуту левый перебирался (рискуя весьма изрядно!), – а псина трусливый отстал, перепрыгнуть с льдины на льдину за мной побоявшись) … А четырьмя месяцами раньше, под новый год 72-й, дабы освободить будку тому трусу, я куродавку, подавив душевную тяжесть, сразу же выстрелом за ухо из мелкашки застрелил… Кормили с лета не холощенного кабанчика, к тому же Люська впроголодь его держала, – и с ним надо было кончать, дабы освободить мою утонченную, античную красавицу совсем от лишнего хозяйства: она работала бухгалтером в ресторане, в кладовке с ноября лежала лосиная ляжка килограмм под двадцать; брезгуя, до марта она к ней не прикасалась, – но потом распробовала то мясо, еще борщами с ним восхищалась, – за милу душу та ляжка пошла. …В тягости на душе минут десять полежал, пошел в хлев, застрелил и кабанчика (тоже до весны к мясу не прикасались) … Тягостно ее было мне оставлять на бывшими зэками наполовину населяемой Курикши окраине, с лесом рядом, – собственно, наполовину и в лесу: слева, если по склону вниз, непролазный ольшаник-березняк, – а сверху лиственницы в комле до метра диаметром и высотой под тридцать метров стояли: до шоссе на аэроплощадку метров двести разреженно, – а через, вплотную к шоссе с севера, густой светло-лиственничный же лес потоньше и пониже… Место, что и говорить, было красивое… Когда я с ней был, была поначалу легка, весела, – а без меня ей… не то слово было тоскливо, – ужас, как при разводе выразилась, беспрерывный… Но сразу же, в день прилета в июне, дочку ей сч`астливо (для себя – года на три продлило моё семейное счастье) – зачал, – улетела в Алма-Ату к матери с сыном двухгодовалым дочку рожать, – а я с Бельчиком избушку новую строить отправился на охотучасток; река тронулась, жизнью рисковал, – но во времянке без нее немыслимо было одному оставаться… В Алма-ату, заработав на рыбе горбуше рублей под 800 в мае-июне месяца за полтора, в июле-августе на месяц слетав (кошмар – весь месяц в хрущевке не высыпался: первый у тёщи этаж, до двух галдит снаружи на скамейках рядом чёртов молодняк, – с пяти утра грузовики гудят, в магазины жратву подвозя (да пропади ты пропадом житуха такая!); от авто смог и тогда там стоял, в квартиры проникая, – ну а сейчас… страшно и представить… недаром же в Астану продуваемую смылось казахстанское начальство); на зиму семейство у тещи оставил; через год только Люся вернулась в Совгавань, с сыном трехгодовалым и дочке год – «кышкентай мартышка» ее ласково звал (жена по-полуказахски басню Крылова перелагала (только-то по-казахски и знала – и я вот от нее тоже два слова узнал): «Бзын (большой) осел, бзын козёп, бзын косолапый мишка, – и кышкентай (маленькая) мартышка…»; за два года, работая на «труде и зарплате» в ресторане, Люська ознакомилась, ясно, с совгаванским мужским персоналом – такие птички редко – сами никогда – туда залетали, такие нестандартные красавицы, – и к осени 75-го ее переманили на «Двадцатку», район лесозавода при зековском строгом лагере, километрах в 15-ти от Совгавани по на Ванино трассе, – сразу квартиру трехкомнатную дали (три большие смежные комнаты отапливаемые, холодная вода, – горячая – из отопительного радиатора, нужник во дворе, правда; сразу и триста в месяц зарплата (вдвое больше, чем в ресторане); сразу и ощутил я, смутно пока: от меня вполне независима стала – вскоре, стало быть, и расставаться…