Охотники за пармезаном

скачать книгу бесплатно


А папочка с моим делом наверняка до сих пор пылится у товарища полковника.

ДРУГАЯ ПЛАНЕТА

Как-то раз в Новосибирск приехал Гришковец с моноспектаклем «Планета». В то время модное имя этого драматурга гремело по городам и весям. Огромный театр был переполнен. Мне по большому блату, как главному редактору журнала, дали пригласительный на один из приставных стульев. Жара, гул, духота, лето. Публика обмахивается программками и утирает лбы.

На сцену вышел Гришковец. Скромная декорация изображала фанерную стену с окном. Из окна выглядывала женщина, что уже автоматически превращало моноспектакль в дуо (или би?)спектакль.

В руках у Гришковца были березовые ветки. Он начал интенсивно размахивать ими, что-то символизируя.

– Окна … их так много! Города разные, а окна одинаковые, – сообщил Гришковец публике интимным картавым баритоном, как будто открывая нечто новое. – Идешь вечером по улице, вокруг много окон. Они все теплые, особенно если зима. Но на окна обычно не смотришь, когда идешь по улице. Обычно смотришь себе под ноги, чтобы не наступить в лужу или в грязь… или еще чего похуже. Вообще, обычно смотришь под ноги. А вокруг окна. Окна. А если заглянуть во двор… В какой-то двор, там окна кажутся меньше, потому что они дальше.

Публика зачарованно замолчала, впитывая эту новую для себя истину. Я тоже навострил уши. Ведь если писатель начал спектакль с такого мощного постулата, то дальше наверняка будет еще круче.

– А женщина в окне… А что она может делать там, за окном? – вопрошающим тоном обратился Гришковец в зал. Я тоже призадумался. Что? Бог ее знает, эту женщину. Женщины вообще непредсказуемые.

Хорошо, что Гришковец вовремя пришел на выручку.

– Например, готовить еду, или эту еду есть…, если это окно кухни. А если это окно спальни, она может… (интригующая пауза) например, читать. А что она может там читать? Ну, какой-то журнал или книгу, которую купила. Купила где-нибудь в переходе метро или на улице. Не специально же за книгой идти в магазин, это же не шторы. Нет. Просто шла, увидела краем глаза забавную обложку, вспомнила, что слышала что-то от кого-то про эту книжку… и купила.

Гришковец благоразумно умолчал, что еще женщина может делать в спальне, как с мужчиной, так и в одиночку.

На этом месте – а прошло уже минут тридцать после начала спектакля – я обнаружил, что на приставном стуле достаточно неудобно сидеть. Вытянуть ноги было некуда, сидеть скрючившись – не вариант. Я решил положить ногу на ногу. Для этого надо было правую ногу аккуратно, не потревожив соседей, перенести через колено левой и так закрепить. Я приступил к операции, чуть дыша.

– Бывают фрагменты жизни, которые я не могу вспомнить. Это случается после какой-нибудь вечеринки, – совершил Гришковец неожиданный каминг-аут. Глядя на небритое злое лицо Евгения с большими мешками под глазами, в это охотно верилось. Более того, сразу была понятна причина этого. – Но потом приходят друзья и помогают восстановить цепь событий вчерашней вечеринки. И вот это восстановление цепи событий чаще всего бывает приятнее и интереснее самой вечеринки. Но я не об этом.

А о чем же ты, Евгений? – захотелось возопить мне с места. Ногу на ногу я наконец положил, но, похоже, пнул по спинке стула впереди сидящего.

– Значит так… Сидишь у костра, вокруг темно, перед тобой какаянибудь речка чуть-чуть поблескивает, а за спиной и вокруг – лес… роща какая-то. И из-за того, что костер разгорелся, вся эта тьма и роща приблизились к тебе вплотную, а там, в темноте этой рощи очень остро ощущается волк, – заговорил Гришковец с безумным блеском в глазах. Публика оживилась. Она решила, что началась комедийная часть спектакля. В самом деле, нельзя же заплатить за билеты по три тысячи рублей и даже не посмеяться. Раздались первые робкие смешки. – И оттого, что речка блестит, и темнота окружает, и того, что волк близко – ты жмешься к костру. А там, в небе звезды, и искорки от костра по причудливым траекториям летят к звездам, и кажется, долетают. И откуда-то из тьмы, и кажется, что со звезд, прилетают мошки. И вот от всего этого – и от того, что волк рядом и может укусить, тебя охватывает жуть, но жуть такая… приятная, сладкая…

Нога затекла. Я перекинул ее обратно и, кажется, снова пнул соседа впереди. Тот недовольно заворочался. До меня, наконец, дошло, насколько в зале жарко. Захотелось пить. Я стал представлять ледяную, запотевшую баночку колы и ее змеиное шипение при открытии колечка.

Гришковец отодвинулся куда-то вглубь сцены и стал бубнить там. Через полтора часа он уже представлялся назойливо жужжащей вдалеке мухой. Я исследовал прически соседей, структуру обивки кресел, ковролин под ногами и люстру под потолком.

Гришковец бубнил. Пошел третий час. Минут на двадцать я заснул, затем проснулся, со свежей силой вслушался в пьесу и понял по контексту, что спектаклю скоро конец.

Ан нет! Девушка выглянула из окна и начала произносить бесконечный монолог почему-то на литовском языке. Тяжелое, мрачное забытье нахлынуло на меня… Очнулся я, когда зал уже аплодировал стоя.

С тех пор я отношусь к Гришковцу с огромным пиететом, но держусь на всякий случай от его творчества подальше.

ТРАВА ПО ПОЯС

Россияне – это тот народ, которому неуютно здесь и сейчас. Ему постоянно куда-то хочется: то на Берлин, хотя бы мысленно, то в сталинские или николаевские времена. Наверное, не зря так популярны у нас глупые книжки о попаданцах. А еще – огромное количество песен о поездах.

Начиная с того самого паровоза, у которого, как известно, остановка в загадочной коммуне (и который является жалким плагиатом с песни белогвардейцев «Чей черный форд летит вперед пред славными полками») и заканчивая совершенно психоделическим произведением «На дальней станции сойду», где главный герой совершает ряд, мягко говоря, неадекватных действий – отстав от поезда черт знает где, бродит в полях, ничем не беспокоясь, заходит в траву, как в море, босиком и под конец залезает на высокую ветку, чтобы оттуда заглянуть в детство.

Хорошо, что эта песня вышла в вегетарианские брежневские времена, и не было Роскомнадзора, чтобы заинтересоваться ее содержанием.

Для российского человека поезд – это целый микрокосм. Он должен быть (желательно) плацкартным, чумазым и страшно лязгать. Лязгать обязано все: колеса, полки, двери туалета, рукомойники. Если поезд не лязгает, он не российский.

Итак, пассажиры расселись и начали поглядывать на часы. В этот момент время приобретает какой-то сакральный характер. Оно становится ценнее, чем у Наполеона при Ватерлоо.

– Минут через пять тронемся, – наблюдательно замечает один из пассажиров.

– Пожалуй, что через четыре, – поправляет его второй, более педантичный, похожий на Айболита из старого детского фильма.

– Не будем ссориться, – примирительно говорит третий. – Через четыре с половиной.

И вот поезд трогается. Обычно первое движение вагона совпадает с ударом яйцом о прикроватный столик. Как демиург, пассажир разрушает это укрытие цыплячьей жизни, и по куполу яйца начинают бежать многочисленные извилистые трещины. Яйцо каучуковое и прыгает, если его выпустить из рук. Да и все целиком состоит из оксюморонов: прочная хрупкость скорлупы, серый белок и синий желток. Загадка для сведения с ума иностранных лингвистов. Затем вынимается курица, дальняя родственница тех самых яиц. А возможно, что и мать. Курица обычно имеет покорный, податливый вид, причем в любом случае – если ее положить хоть на спину, хоть на грудь. На спине она еще более беззащитна, так как не только разводит ноги, но и поднимает вверх крылья, капитулируя перед едоком. Есть в походном сидоре и еще кое-что. Обычно это краковская колбаса, которая в трио с бесполыми, практически пасхальными яйцами и женственной курицей несет грубое мужское начало. Колбасу обычно недоедают, она так и лежит на солнцепеке, потея и источая тягучий жир. Ей очень жарко. Опцией идут длинные водянистые огурцы, которые ломаются пополам с драматичным хрустом.

В поезде пассажир обычно сразу надевает на себя маску. Кто-то становится унылым гадателем на кроссвордах, кто-то – резонером и ворчуном, но большинство – эдакими жизнерадостными, деловитыми идиотами. Мне кажется, проводниц надо раньше отпускать на пенсию, поскольку за время своей работы они сильно разочаровываются в роде человеческом.

Перед сном наступает время эквилибристики, и люди тренируют навыки, которые в повседневной жизни не очень-то нужны. Раскручивать, балансируя, рулеты-матрасы, вдавливать багаж под нижнюю полку, уворачиваться от опускающихся на голову верхних либо балетным разворотом запрыгивать на них. В это момент вагон становится похож на театр теней, развешиваются простыни и за ними шныряют женщины, переодеваясь ко сну.

Посещение туалета – это отдельный квест. Во-первых, надо отстоять в тамбуре минут двадцать-тридцать, дожидаясь оленя, который в клозете беззаботно плещется, фыркает и вообще неизвестно чем занимается. Во-вторых, в туалете все качается и лязгает в два раза сильней.

Самая бессмысленная и отвратительная в мире вещь – осклизлое вагонное мыло, так как непонятно, кто и когда им вообще пользуется. Отвратительней может быть только вагонное мыло с имплантированным туда волосом. Никогда не протиравшееся туалетное зеркало выдает тебе нечесаное, небритое страшилище, основательно помятое в ходе поездки. Есть от чего прийти в ужас.

Всю дорогу уже ставшие за полдня привычными молчуны и зануды выходят на своих станциях, а вместо их заходят какие-то совершенно незнакомые и неприятные люди. Это напрягает.

И вот, наконец, ты приехал. На маленькую, заснеженную станцию с облупленной вывеской. И такой она кажется скучной по сравнению с великим таинством путешествия, что ты прямо сейчас готов взять обратный билет и двинуться назад.

КАК Я ПОПАЛ В САМОЛЕТ, ЗАХВАЧЕННЫЙ ТЕРРОРИСТАМИ, И ПРОСИДЕЛ В НЕМ ШЕСТЬ ЧАСОВ

Представьте себе 1992 год (кто помнит, конечно, и кто помнит его в России). Все подорожало в двадцать раз, народ обалдело бродит по улицам и смотрит на незнакомые доселе вещи в коммерческих ларьках: печенье Ulker, шоколад Toblerone, спирт Royal, загадочные ликеры Baren и Amaretto, сухие соки Yupi и Zuko. Большинство этих товаров стояло скорее как музейные экспонаты, потому что покупать их было не за что – средняя зарплата в Новосибирске была долларов эдак 40. Большинство советских заводов и НИИ в жуткой агонии, народ просиживает там штаны по инерции, не понимая, что делать дальше.

И вот в такой обстановке местечковые энтузиасты начинают снимать полнометражный фильм «Безумный рейс» про воздушных террористов. Конечно, по уровню это была далеко не «Воздушная тюрьма», «Самолет президента» или «Тревожные небеса». Это был малобюджетный набор туповатых гэгов, склеенных кое-как и смонтированных еще хуже. И три главных актера, приглашенных из новосибирских театров – рыжий нелепый Аитов, гиперактивный Выскрибенцев и профессорски солидный Чумичев – похоже, просто не понимали, что они в этом фильме делают.

Если вкратце, сюжет таков. Упомянутая троица летит на одном ряду из Сибирска в Волгород, в результате недоразумения их принимают за террористов, которые хотят угнать самолет в Турцию (как актуально зазвучало через 25 лет, ага!), ну, и вокруг этого крутится вся фабула. То пилоты уже строят планы, чего они накупят в Анкаре, то пассажир мечтает о собственном гареме, то команда новобранцев, летящая этим же самолетом, вместо того, чтоб обезвредить преступников, пожимает им руки и обещает помочь.

И вот я читаю в «Вечернем Новосибирске» объявление о том, что требуются актеры в массовку. Я в то время практически как раз дописал свой диплом и перед защитой было заниматься особенно нечем. И потом, звездные гонорары манили меня. У меня, видите ли, было совершенно искаженное представление о кинореальности. А так как жил я в основном на стипендию (ну и что-то платили на заводе, где я проходил практику), все время ужасно хотелось есть. Человеку свойственно в голодном состоянии совершать глупости. Вот я и позвонил насчет набора.

Крайне любезным голосом меня пригласили подойти в центр города к кинотеатру «Победа», где всех статистов и миманс будет ожидать комфортабельный автобус для доставки в аэропорт Толмачево.

И, действительно, он там ожидал. Буквально через час мы уже были на летном поле, где угрюмо стоял списанный Ту-154. По-моему, у него не было даже крыльев и хвоста. Кстати, забыл сказать, что установилась жара градусов 30—35. Поэтому внутри салона было только лишь чуть легче, чем в аду.

Режиссер был бородат, кудлат, очкат (или очков?) и преувеличенно оптимистичен. В наши дни из него бы получился заправский вейпер и веган на самокате.