скачать книгу бесплатно
Неясный враг прятался в темноте этой комнаты: болезнь, о которой он не знал ничего, но которая постепенно пыталась отнимать его близких! Сначала Пицца, теперь мать! Это был враг, но он не видел его, не мог схватить, броситься на него, грызть зубами. Это темное, непонятное! Но он чувствовал ЭТО всем своим телом, как ЭТО ЧТО-ТО ворочается в темноте, наполняя дом сдавленными хрипами по ночам, хрипами в груди той, что дала ему жизнь! Той, что изо дня в день жила ради него, не жалея себя, сражалась со всем миром! Нет! Он не может осознать, что ей не помочь! Он просто не верит, не знает, не хочет знать!
Дина передернуло. Он вспомнил, как в первый раз защищал мать от пьяного папаши, как выскочил вперед, сжимая кулачки, не помня, как оказался между ними… плакал от страха перед взбешенным отцом, но стоял, не подпуская его к матери.
Дин оскалился, силясь сдержать слезы, уткнулся в рукав. Ему казалось, что весь дом пропитался болью, что это сами стены стонут по ночам! Дом ненавистный, изъеденный грязью, сыростью и безразличием. Хотелось вскочить, драться с ним, ведь это он, дом, виноват в такой его жизни, это он, с его грязными подъездами, с выбитыми стеклами, сделал мать такой, сделал отца и сестру такими!
Он вспомнил, что чуть ли не с детства ему приходилось чинить крошащуюся в пыль мебель, оторванные дверные ручки, вывороченные дверные петли, вспомнил, как уже в исступлении обратно вколачивал молотком с корнем вырванные шурупы. Как не раз пытался выковырять из-под ванны гниющие тряпки вперемешку со ржавыми гвоздями, но после того, как эти тряпки каким-то непостижимым образом появлялись вновь, да еще и стали расползаться по дому, слеживаясь в углах и покрываясь паутиной, у него просто опустились руки. Он стал появляться здесь все реже и реже, в конце концов приходя только к матери, периодически предпочитая ночь на улице семейному очагу.
Дин поежился, украдкой взглянул на мать, та лежала с открытыми глазами, о чем-то задумавшись. Он вгляделся в ее лицо, не думает ли она о том же, о чем и он несколько минут назад. Нет, лицо матери было спокойно, он еще раз быстро поцеловал ее руку и вышел, прикрыв за собой дверь.
Немного успокоившись, Дин спустился на лестничную площадку; встав к окну, закурил.
Сквозь грязное стекло пробивался свет фонаря. Снова пошел дождь, разбиваясь о карниз, капли маленькими брызгами скатывались по пыльному стеклу. С другой стороны окна их маленькие тени спешили по подоконнику к ним навстречу, постепенно растворяясь в длинной тени рамы.
Дин заметил маленькую бабочку, не сумевшую вовремя выбраться из стеклянного плена. Она висела, слегка покачиваясь, на такой же безжизненной пыльной паутинке вместе с мелкими листочками, окурками и прочим мусором, несколько лет копившимся между рамами.
Дин вновь подумал о матери. Если бы он мог отдать все, что у него есть, чтобы помочь ей, он без сомнений бы это сделал. Да и что останется в его жизни, если в ней не станет ее.
Он вгляделся во тьму за окном. Если ее не станет, не станет и любви, чего-то последнего, что согревало его, и останется лишь эта ночь вперемешку с дождем, одиночеством и, как следствием, свободой. «К черту такую свободу!» – выругался он, вздрогнув от звука собственного голоса, эхом прокатившегося по подъезду. Дин всматривался в окна домов, освещенные ярким светом. Там, за ними, было тепло, люди на кухнях пили чай, ложились спать, там, за окнами, было простое человеческое счастье, и он не понимал, как можно добровольно отказаться от такого сокровища! Волна злобы подкатила к горлу. Он не знал, на что злиться. Дом показался вдруг давно затопленным сооружением на дне ночного водоема. И где-то вверху, над его головой проплывают рыбы, и выше расходятся круги от брошенного кем-то камня, а еще выше небо и теплые кухонные звезды лампочек в чьих-то теплых квартирах. А он здесь. И никто-никто не знает о нем. Он вынужден был научиться дышать черной водой, чтобы остаться живым, у него просто не было другого выхода!
– Я же уже просто гулять разучился! – процедил Дин сквозь зубы. И правда, он уже столько раз не имел возможности куда-либо пойти, часами околачиваясь в подъездах, когда не получалось уснуть от холода, что теперь ему осточертело бесцельно шляться по улицам, он уже не мог этого делать, слишком долго не имея альтернативы.
– Стоит ли того эта свобода? – вслух спросил он сам себя. – Неужели мы свободны лишь от собственного счастья, от близких, любящих людей! Ведь это, пожалуй, единственное, что еще держит нас на плаву! То, что еще может спасти, среди всей грязи этой жизни, арматура в цементе этого мира, которая еще не дает ему раскрошиться, как этот проклятый дом!
Едкий дым оборвал его мысли. Закашлявшись, он посмотрел на окурок, першило в горле. Задумавшись, Дин совсем забыл о нем, теперь же уголек, тлея, лежал на подоконнике, в руке остался только оплавленный фильтр. Взглянув на мертвую бабочку, Дин выбросил фильтр в окно. Ударившись о карниз, тот вместе с каплями дождя исчез внизу.
Развернувшись, Дин прошлепал по лестнице в квартиру. Взяв телефонную трубку, набрал Пиццын номер. Сперва на том конце провода слышалось неясное бормотание, лишь через несколько минут раздалось более вразумительное «алло».
– Пицца? Алло? Пицца, от чего мы свободны?
– Чего? Дин, ты, что ли, че тебе не спится, дураку?
– От чего мы свободны, разве не от наших же семей?
– Жениться собрался? – сонно спросил Пицца, зевая. – А деньги у тебя есть?
– Да я серьезно! – угрожающе зашипел в трубку Дин.
– И я серьезно! Свободны мы от общества! Устроит?
– Да общество-то счастливо, а мы нет! Почему бы и нам не стать им?
Послышалось щелканье зажигалки, потом характерное Пиццыно «твою мать!» Видимо, тот снова опалил себе ресницы.
– С чего ты взял, что они счастливы?! Им только сказали, что это так! Все их счастье – это ложь! Я понял, куда ты клонишь, к семье, верно? Думаешь, я бы ее не хотел, я же совсем один, да и загнусь, по-видимому, скоро! Ты правильно говоришь, любовь, понимание, верность должны существовать, иначе ты просто на хуй никому не нужен, но ты не думай, что у них все это есть, их ценности давно заменили любовь на секс, счастье на размер члена, а личность на комплексы! Вот ты влюбишься, жениться на девушке соберешься, а у нее принято партнеров каждую неделю менять, и подруги ее так живут, потому что им по ящику это каждый день в голову вдалбливают! Блядью для нее модно быть, а женой и матерью – нет! Они, конечно, тоже не виноваты, всего лишь жертвы! Но кому надо было им мозги форматировать, я пока не знаю, хотя не факт, что им самим это не нравилось, жить ведь тогда становится проще, а думать меньше, в животных превращаемся, блин!
Пицца замолчал, было слышно, как он прикуривает еще одну сигарету.
– Что же делать?.. – Дин в нерешительности покосился на трубку.
– Да ни че не делать! Ты прав во всем! Любви хочешь – так и держись за нее, держаться в этом поганом мире человеку надо за что-то! Ты хоть за спасательный круг ухватился, а многие за дерьмо хватаются, оно тоже не тонет! Любовь есть еще, я верю, по крайней мере.
Попрощавшись с Пиццей, Дин медленно повесил трубку. Уже лежа в кровати, он еще долго прислушивался к шуму дождя, но в конце концов тяжело уснул густым, как кисель, сном.
Глава 3
«Вечность пахнет нефтью…»
Е. Летов
Они уже подходили к школе, Танька, перепрыгивая через лужи, без умолку рассказывала Ане о каком-то фильме. Без сомнений, фильм был отличным, с каким-то невероятно красивым мальчиком в главной роли.
– Ну как ты могла его пропустить! – сетовала Танька, – о чем ты вообще думала?!
По ее мнению, Ане было просто жизненно необходимо смотреть все молодежные и не очень комедии, триллеры и мелодрамы, в общем, все, где попадались мало-мальски симпатичные ребята.
Пропуская мимо ушей болтовню подруги, Аня перебирала билетики в кармане курточки. Скопилось их там прилично, но выбрасывать их ей почему-то не хотелось.
«Что со мной?»
– Что со мной?! – Аня вскинула голову, взглянула вдаль, сквозь здание школы.
«Почему он приснился мне?! Я же его только раз видела! Я и не помню толком… Только глаза… Что за бред?! Да какое он право имеет… Какое право ты имеешь мне сниться?! Да еще так! Я не знаю тебя, я не хочу тебя знать! Почему ты мне снишься? Ты. Ты!..»
Проснувшись, Аня только и делала, что пыталась забыть этот сон, но, как ни странно, у нее ничего не выходило. Сон закатился куда-то глубже разума, забрался в эмоции, и проснулась она зареванной не только от страха, но и от какого-то непонятного чувства горечи и одиночества. В доме было темно и тихо, только дождь изредка постукивал по подоконнику, тикали настенные часы, да где-то далеко проносились машины. Глядя в темноту, Аня долго прислушивалась к этим отдаленным звукам, слезы медленно высыхали на горячих щеках. Пытаясь разобраться в своих чувствах, Аня, как кадры фильма, перебирала картины сна. Она вспомнила их единственную встречу у здания ДК. Вспомнила тот промозглый осенний день, ничем не отличающийся от предыдущих. Что почувствовала она тогда при встрече с ним, – ничего! Чем запомнился ей тот день, – ничем! Но только теперь, чтобы разобраться в себе, ей необходимо увидеть его, – и почему теперь «Он» звучит для нее совсем по-другому!
***
Подходя к дверям, она услышала окрик, растерянно повернулась на звук голоса и увидела Женьку, выходящего из-за угла здания.
– Энни! – Он улыбался и приветливо махал рукой.
– Как всегда, хорош, – прошептала рядом Танька, загадочно ухмыляясь.
Да, Женя действительно выглядел отлично, впрочем, как всегда. Одет с иголочки, веселый, красивый, с отличной спортивной фигурой, с неформальной серьгой, ровно поблескивающей в ровном, аккуратном ухе.
– Аня, можно тебя на два слова, – глядя ей в глаза, проговорил он. -Ты не поверишь, но я думал о тебе всю ночь!
Учтиво кашлянув, Танька дернула ручку двери и неохотно скрылась за ней, войдя внутрь.
– Ань, понимаешь… – Женя проводил Таньку победоносным взглядом – Ты мне давно очень нравишься, – он взял ее руку. – Ты очень красивая, умная… Такая, как мне нужна, понимаешь?
Вдруг ей стало невыносимо противно. Она уже не слушала, что он говорит. Глядя на него, разглядывая его отрешенным взглядом, она вдруг поняла, насколько он жалок и глуп! Бедняга, старающийся быть лучшим! Упорно следящий за модой, за своим телом, за молодежными движениями, за чем угодно, лишь бы не отстать, лишь бы быть в курсе! Искренне веря, что это подчеркнет его индивидуальность! Ей стали противны его самоуверенность, его лоск, его идеальность! И как только все на это клюют, думала Аня, разглядывая его. Она неохотно ругала себя за эти мысли, адресованные в общем-то невинному человеку, но лишь неохотно, а волна раздражения внутри нее поднималась все выше. Он со своей этой серьгой, пьющий иногда немного пива, чтобы в известной доле походить на «плохого мальчика»… «ОН» – вдруг снова эхом отозвалось где-то внутри…
И где-то на половине его фразы Аня с яростью вырвала руку из его ладоней.
– Нет! – почти в истерике крикнула она, резко разворачиваясь.
Аня бросилась к двери, взбежала по лестнице, едва удерживая слезы, вошла в кабинет.
– Плохо!
Односложно и резко ответив на вопрос Таньки: «Как там дела?» – Аня протиснулась на свое место и закрыла лицо руками.
***
Ночь. Ревущая, беснующаяся ночь. Мокрый снег забивался им в волосы, таял на лицах, каплями стекал по щекам, мешаясь со слезами. Вокруг была бесконечная воющая бездна, ветер сбивал ее с ног. Снег, летящий из темноты, светился сам собой, изнутри. Целя в них, как пулеметы на странном расстреле со всех сторон, трассировал, жаля их разгоряченные плачем лица. Она старалась забраться под его тяжелую куртку, укрыться от ледяного ветра, а он обнимал ее за плечи, желая согреть ее своим теплом, ненавидя себя за то, что не может это сделать; прижимал ее к себе. Ища защиту, Аня глубже зарылась под его куртку, она шептала: «Люблю» – и не было, не могло быть других слов! Мир вокруг крошился, разлетаясь на куски, на снежинки, под свирепым ветром. Был лишь он, и вся ее нежность тянулась лишь к нему, неуверенная, хрупкая, но сильная, тысячи лет тянулась лишь к нему! Он смотрел поверх ее головы, все знающий, ко всему готовый, а она просто верила ему, прижимаясь к своему Любимому…
***
– Любимому?! -Танька стояла над ней, тормоша ее за рукав. – Ты вообще на концерт завтра идешь? Анна, очнись, завтра у нас в ДК, я же говорила!
– Иду, – устало сказала Аня, лишь бы отделаться от назойливой подруги.
Выходя, она взглянула на кучку людей, столпившихся вокруг нового Женькиного телефона. Женька держал телефон в руке; видно было, что ему доставляет удовольствие похвастаться им.
– Иду! – сказала она уже самой себе
***
Топчась на остановке в ожидании Пиццы, Дин ковырял ботинком подмерзшую утром грязь. Надев сегодня камуфляжные штаны, он рассчитывал не слишком увазюкаться на сейшне. Обычные бесхитростные армейские штаны отлично подходили для этих целей. Плотные, благодаря своей окраске прекрасно скрывающие кровь и грязь, они удобно затягивались на щиколотках, не топорщась из-под хакингов.
Глянув исподлобья на другую сторону улицы, Дин наконец увидел спешащего к нему Пиццу. По-видимому, Пиццу посетила та же идея, он шагал навстречу в таких же штанах, как всегда, правда, на размер больше.
– Здорово! – протянул руку Дин подходившему товарищу.
– По-зимнему! – оставив руки в карманах, кинул Пицца и тут же зарядил тяжелым ботинком ему по колену.
– Идиот!! – взвыл Дин, скача на одной ноге, – при чем здесь коленка! При чем здесь зима! Скотина! – Он попытался достать ногой весельчака, но Пицца легко увернулся.
– Навыки теряешь, да и вообще, я же пошутил!
– Кажется, Тимоша про твои шуточки говорил что-то!
– Автобус! – весело гаркнул Пицца, не замечая мрачного взгляда друга, – хватит тут прыгать, поехали давай!
Забравшись в автобус, Пицца спросил, плюхнувшись рядом:
– А че ты ко мне с вопросами этими по телефону приставал, беспокоит что-то?
Говорил он весело, но в голосе чувствовалась какая-то обеспокоенность, что ли, Дин и не сообразил.
– Ну так, – решив умолчать об истории с гопниками (как бы друзья не наделали лишнего), уклончиво пробубнил Дин. – Просто подумал, что как-то гадко все. Одиноко! Вот мы живем, живем, работаем, учимся, на гитарах там играем, ждем чего-то, все время ждем, а этого нет! И я не знаю, чего именно! Понимаешь? Слишком мы обособленные стали, никто нам не нужен…
– Все так живут, собаку заведи, если одиноко, знаю, неудачно пошутил.
– Не, а ты все же подумай! Мы вот стремимся отличаться ото всех, лезем куда то. А может, и не следует? Ведь по большому счету у нас ничего хорошего и нет. Вот помнишь тех девчонок с танцев…
– Да уж, таких девчонок у нас никогда не будет, – Пицца нахмурился, – если они через какое-то время не сопьются на фиг и нужны никому не будут. Хотя в таком случае получается, что они станут тогда не «теми», а «этими», и разницы, в общем, никакой. Так что все равно мы с тобой в пролете! – Он миролюбиво похлопал Дина по плечу и уставился в окно.
Пиццына прямолинейность угнетала, но, в сущности, тот был прав.
***
Он вспомнил эти жалкие женские существа, которых знал. Они походили на этот общественный муниципальный транспорт, такие же расцарапанные, несчастные, с выжженными зажигалками на их душах именами, такие же затасканные, такие же заблеванные, привыкшие сперва предоставить себя, а потом ожидать доброты к себе. Факт в том, что доброта не приходила. Зато они сами приходили пачками!
Маленькие девочки, бедняжки из равнодушной школы, из неблагополучных семей отовсюду приходили в неформальные группы, в хиппанские коммуны, не из-за убеждений, просто за вниманием. И получали его.
Случалось и так, что после того, как Он, ее единственный, проблевавшись, тут же целовал ее, а после короткого траха засыпал, пуская слюни, на общественной кровати среди таких же помятых тел, она еще долго писала в тетрадках его имя, обводя его трогательным сердечком. Она так надеялась, что он придет, ждала его, ждала любви, а он, проснувшись, просто ничего не помнил. Потом друзья расскажут ему, что он еще кого-то поимел. Через пару лет эти девочки спивались, уходя из дома, слонялись по улицам и дворам, уже не похожие на людей, неопределенного с виду пола; они жались к прохожим от голода, клянчили деньги на алкоголь и хлеб, и страшно было представить, что им всего по шестнадцать-семнадцать лет.
Он видел это неоднократно.
Дин вспомнил свой первый раз.
***
Это было на трассе. Ей было пятнадцать, ему шестнадцать. Они на ночь застряли в каком-то маленьком городке по пути домой. Простояв полночи на трассе и чертовски замерзнув, они решили разыскать какое-нибудь укрытие. Укрытием стал первый попавшийся подъезд общежития, как обычно, зассанный, вонючий и заваленный шприцами. Там все и случилось. Сноровисто наворовав ковриков из-под дверей комнат, они улеглись на площадке между четвертым и пятым этажами. Там, как думалось Дину, должно было быть теплее, несмотря на многие выбитые стекла.
Все произошло быстро. По-детски неумело прижимались они к друг другу, стараясь скорее согреться, чем получить удовольствие. Два ребенка, застрявшие где-то на перекрестках дорог, в чужом городе, клялись друг другу в вечной любви, сопровождая слова неказистыми ласками. Там, далеко-далеко от дома, они казались себе особенно брошенными, там, на безымянной трассе, их маленькие души тянулись к друг другу, чтобы выжить в этой безжалостной стране. Там, под боком у спящих взрослых, дети искали в друг друге немного тепла, и, давая обещания друг другу, клялись скорее сами себе в том, что все будет хорошо.
Когда все кончилось, она уснула, а он укрыл ее своей курткой и еще долго смотрел на нее, спящую, пока холод не заставил его остаток ночи разгуливать по общаге, разгоняя кровь.
***
– Знаешь, там, за стеклом, как будто другой мир…
– Где? – Дин с опаской посмотрел на Пиццу. Как раз сейчас они проезжали ржавый стенд с названием района. Все его ценные части были оторваны и проданы на цветмет, но, в общем, ничего особенного, все было как всегда.
– Да нет, идиот, я не про это, там, за окном, в классе танцев. Понимаешь, у них там все не так, как у нас. Почему мы так далеки от них? Мы живем в одном городе, наши маршруты частенько совпадают, но мы не встречаемся, как будто пути эти мы проходим в разных измерениях. А то окно – оно, как дверь, между нашими жизнями.
– Конечно, в разных, они на машинах ездят, а ты вот в шестьдесят первом трясешься. Тоже мне пути. Да и какая это дверь, стекло оно и есть стекло, посмотреть можно, прикоснуться – нет!
Дин и Пицца поднялись с сиденья. «Остановка „Солнечный“, конечная», – прошипел динамик автобуса.
– Давай пивка захватим, – предложил Пицца, – а то Тимон с похмелья злой.
Предложение Дин с радостью принял, и оба уставились в зарешеченное окошко ларька.
«Солнечный» считался одним из самых непрезентабельных районов города, и зарешечено здесь было решительно все. Когда-то он вообще был чем-то вроде отдельного городка для рабочих близлежащих заводов, а потом, когда город расширился, стал его нежелательной частью.
«Солнечный» делился надвое внушительным холмом, в связи с этим существовали так называемые «Верхний» и «Нижний Солнечный». Верхний и Нижний в былые времена отчаянно враждовали. Со временем глобальные битвы прекратились, но получить по голове на чужой территории можно было запросто. К счастью, Тимон жил в нижней части, и опасаться друзьям было нечего. Но и это только с недавнего времени.
С прекращением войны опасность далеко не исчезла. Район наводнили банды, состоящие из тех, что не собирались ни с кем мириться; эти банды повели войну уже за каждый двор, за каждый клочок земли, бои становились все изощреннее, те, кто не оказывался за решеткой или на кладбище, которое, кстати, было совсем рядом, закалялись в борьбе. Молодежи здесь делать было совершенно нечего, драки были чуть ли не единственным развлечением, и группировки пополнялись новыми кадрами, а стены домов пестрели разухабистыми надписями, вроде «месть за…» или «никогда не забудем…»
К тому же «Солнечный» славился своей повальной наркоманией, грязью, да еще стоял на отшибе, и там постоянно свистел жуткий ветер. Если на какой-нибудь лестничной клетке загоралась лампочка, то скручена она была этажом выше. Оторванные с корнем алюминиевые пластинки лифтов давно пошли на переплавку. А в самих лифтах воняло так, что не продохнуть. Стальная дверь была безоговорочным атрибутом всех квартир, где еще можно было что-нибудь взять. Решетки на окнах поднимались до пятых этажей, и за этими решетками теплилась еще жизнь, не обращая внимания на крики и шум на улице.
Но нынче в районе наблюдалось затишье, в связи с еще не окончательной, но уже бесповоротной победой одной из враждующих сторон.
Сторону эту поначалу вообще никто не замечал. Их было мало, но агрессия и невытравимая злоба в душах побеждала всякий страх. Ко всему прочему, движение это набирало силу по всей стране. У них была идея, и она придавала им силы, объединяла их, в отличие от их соперников, руководствующихся вообще непонятно чем.
