Тень власти

– Теперь я только прибавлю, что я всегда был уверен, что поступаю так, как это приличествует моему имени. Герцогу незачем было заставлять меня. Ибо и без меня он привел с собой достаточно народу из Испании. Да и здесь, в Брюсселе, нашлось немало таких, которые готовы были исполнять его волю. Что касается остального, то я исполнял приказания, которые мне передавались от имени короля, иногда даже вами, как это было, например, при Горке.

Он покраснел и схватился рукой за шпагу. Я глядел на него холодно и даже пальцем не пошевелил, ибо с графом Люмеем считался меньше, чем с кем-либо.

Прежде чем он успел что-нибудь ответить, принц поднял руку и сказал тем спокойным, но повелительным тоном, который исключал всякую возможность противоречия.

– Тише, де Ламарк. Извините, граф Абенохара. Но заверения испанцев, которые они дают еретикам, до сего времени были таковы, что не исключали необходимости принимать меры предосторожности. Согласитесь, что появление испанского военачальника, имеющего такую репутацию и положение, как вы, и покидающего герцога, чтобы перейти ко мне, не имеющему возможности похвастаться ни одной победой, согласитесь, что это – странная вещь и что мы имеем право удивляться.

– Ваше высочество, вы изволите забывать, что я ношу не только испанский титул, но по моему отцу я вместе с тем граф Авенсдорнский, а это уже касается голландской земли. Иначе не было бы оправдания тому шагу, который я сделал.

Это, казалось, подействовало на принца. По крайней мере, голос его звучал уже не так холодно, когда он сказал:

– Вы правы. Я забыл об этом. Извините меня. Но я не могу говорить с вами, как бы хотел, – как дворянин с дворянином. Ибо народ вверил свою судьбу в мои руки и рассчитывает, что при всей их слабости они будут защищать его против величайшей державы мира. Поэтому разрешите мне, прежде чем принять ваше предложение, задать вам два-три вопроса.

– Охотно, – отвечал я. – Спрашивайте, ваше высочество.

– Я слышал, что вы привели с собой беглецов. Не пожелаете ли дать нам объяснения относительно их? Может быть, нам придется благодарить вас гораздо больше, чем это мы предполагаем.

– Это пленники инквизиции в Гертруденберге, которым я управлял всего три дня тому назад. Решив сделать то, что я сделал, я освободил их и привел их с собой вместе с частью гарнизона, который пожелал разделить мою участь, даже если ему придется сражаться против короля Филиппа. То, что я сказал, могут подтвердить сами беглецы.

– Я не говорил, граф, что сомневаюсь в ваших словах. Я только просил разрешить мне несколько вопросов.

Я поклонился и продолжал:

– Я скажу вам больше, ваше высочество, не дожидаясь, пока вы меня будете спрашивать. Я буду откровенен и не буду утверждать, что явился сюда только из любви к Голландии. Нет, не эта причина руководила моими действиями, хотя, может быть, именно так и должно было бы быть. Но я назову вам истинную причину. Я прибыл сюда потому, что у меня не было другого выхода. Я совершил два преступления: я спас женщину от костра и дал возможность ускользнуть полусотне еретиков, чтобы тем снискать расположение моей жены-еретички. Если б я не сделался бунтовщиком, я теперь шагал бы арестантом по дороге в Испанию. Я говорю вам это, ваше высочество, для того, чтобы вы сами могли видеть, что возврата для меня нет и что вы смело можете мне довериться. Все, что я сказал, вы можете проверить путем расспроса других.

– Повторяю, что я не имею малейшего сомнения в ваших словах, граф. Благодарю вас за откровенность и не буду больше колебаться. Если вы отныне хотите верно служить Голландии, мы не будем больше спрашивать, какие мотивы руководят вами. Больше того, мы откровенно скажем вам, что с радостью принимаем ваше предложение, ибо сильно нуждаемся в помощи. Судьба Голландии зависит от судьбы Гаарлема. Страна напрягает все силы, чтобы спасти его. Скоро туда будет отправлен новый транспорт. Вы примете командование над ним.

– Благодарю вас, ваше высочество. Позвольте мне напомнить, что я просил вас об одной милости. Дайте мне небольшой отряд, чтобы овладеть Гертруденбергом. Потом вы можете посылать меня куда вам угодно; если даже меня будет ждать верная смерть, я буду благодарен вам.

– Ваше высочество, – вдруг вмешался опять де Ламарк, – извините, что я прерываю ваш разговор. Но это уж слишком. Этот человек, по его собственному признанию, явился сюда беспомощным беглецом с пустыми руками. И он смеет ставить какие-то условия! Он должен быть рад, если мы дадим ему приют.

Я выпрямился:

– Я говорил не с вами, граф, а с принцем. Если я прибыл сюда, как вы изволили выразиться, беглецом, то во всяком случае, не с пустыми руками. Мое имя и моя шпага что-нибудь да значат.

Принц горделиво повернулся к де Ламарку.

– Кто здесь решает? Я или вы, граф? Извините за это вмешательство, – продолжал он, обращаясь прямо ко мне. – Вы правы, и я не отказываю вам в вашей просьбе. Как только судьба Гаарлема будет решена, ваше желание будет исполнено.

– Ваше высочество, я не могу ждать. Я не многого требую. Дайте мне тысячу человек на месяц, но дайте сейчас. Потом будет уже поздно.

Принц с удивлением посмотрел на меня.

– Гаарлем тоже не может ждать, – сказал он серьезно. – Если мы не поспешим туда на выручку, тоже будет поздно.

– Если нельзя будет дать мне тысячу людей, дайте пятьсот на две недели. Не считайте меня эгоистом. Вспомните, что Гертруденберг – ключ к Брабанту и что обозы герцога Альбы проходят как раз мимо него. Взяв его, вы тем самым поможете и Гаарлему, Ваше высочество, – продолжал я, преклоняя пред ним колена, – я еще ни перед кем не становился на колени, кроме короля. Но теперь я делаю это. Исполните мою просьбу, и я готов на все, что в человеческих силах, чтобы отблагодарить вас за вашу милость.

– Прошу вас, граф, встаньте. Я еще не король, и я не хочу, чтобы передо мной становились на колени. Но объясните мне причину, почему вы так на этом настаиваете?

Не поднимаясь с колен, я отвечал:

– В Гертруденберге осталась моя жена, и я боюсь, что она во власти инквизиции.

– Боже мой! – тихо промолвил принц.

Все, казалось, были взволнованы. Даже граф де Ламарк что-то пробормотал себе в бороду.

– Можем мы выделить тысячу человек, господа? – спросил принц. – Наша соотечественница находится в беде.

– Мы не можем дать их, ваше высочество, – сказал высокий, серьезный человек, стоявший справа от принца. – Транспорт, быть может, последний перед оттепелью, отправляется через несколько дней, и мы должны отослать с ним всех людей: мы обещали усилить гарнизон Гаарлема. Нельзя также ослабить и лагерь под Сассенгеймом. Если дон Фредерик не снимет осады, нам понадобится каждый солдат, каждая лошадь, для того чтобы сделать последнее отчаянное усилие освободить это место.

– Но в настоящее время, теперь… – продолжал настаивать принц, – неужели мы на время не можем выделить отряд?

– Нельзя, ваше высочество, ибо мы не знаем, когда придет наш час. Нельзя – ни тысячи, ни пятисот. То есть, если вы прикажете, мы их отдадим. Но вся страна и все города будут удивлены, что, потребовав от них всех до последнего человека, которого они могут выставить, вы находите и солдат, и деньги для новых завоеваний, в то время как Гаарлем гибнет. Их рвение ослабнет, да и – простите меня, ваше высочество, – ваш авторитет пострадает.

Я чувствовал, что этот человек говорит правду, и мое сердце упало. Я знал, что принц не может исполнить мою просьбу. Если б он это сделал, он не был бы человеком, способным освободить страну. Я преклонялся перед ним за то, что он приучил своих помощников говорить ему в лицо неприкрашенную правду.

С минуту принц молчал. Потом, обращаясь к бледному человеку, стоявшему от него слева, спросил:

– А вы, Филипп, как думаете? Нельзя ли набрать этот отряд в ваших городах, взяв отовсюду понемногу?

– Ваше высочество, гарнизоны моих городов очень невелики. Если вы думаете только об интересах государства, то у вас нет выбора. Но…

При этом в его глазах сверкнул какой-то теплый огонек, указывавший на то, что этот человек не только администратор, но вместе с тем энтузиаст и поэт.

– Но государство ведь составляют мужчины и женщины. Само по себе государство – мертвое название. Ему дают жизнь люди. Оно существует ими, и иной раз, может быть, не так благоразумно, зато благородно прежде всего вспомнить о страдающем человеке, а потом уже обо всем народе. И если захочет Господь, безумная любовь может принести в конце концов лучшие плоды, чем вся мудрость детей мира сего.

Несколько минут принц стоял в глубоком раздумье. Я ждал его ответа со страхом, хотя и предвидел его. Мне кажется, я распознал его характер, как только вошел в эту комнату.

– Я должен думать только о государстве, – тихо заговорил он. – Оно вверено мне – и я не смею думать ни о чем другом. Страна борется не на жизнь, а на смерть. Граф, – продолжал он, подходя ко мне и поднимая меня, – я глубоко сожалею, но я должен отклонить вашу просьбу. Я желал бы, чтобы мои силы были больше – ради Голландии, ради вас и вашей жены. Но Богу известно, что они невелики. Я тоже хотел бы ехать в Испанию и освободить моего сына – и не могу. Для каждого, кто стоит во главе государства, наступает момент, когда его силы оказываются слишком малы по сравнению с тем, что требуется, – так малы, что их только в насмешку можно назвать, силами. Для меня такой момент наступал не раз. Но я хочу сказать вам только одно. Не знаю, может ли это вас утешить. Вы объявили, что пришли сюда не из любви к Голландии, а потому, что для вас не было другого выхода. Поэтому я не заставляю вас думать о нашей стране, хотя ее право на вас освящено веками. Но в вечной борьбе между правдой и ложью, между светом и тьмой, свободой и угнетением, борьбой, столь же древней, как и сам человек, борьбой, которая теперь с особой силой поднялась среди болот Голландии, вы сделали, может быть, больше, чем вы думаете. В этой борьбе каждый из нас должен быть готов на какую-нибудь жертву. Если на вашу долю выпадет принести наибольшую жертву, считайте, что судьба ваша стала великой. Жизнь измеряется не радостями, а жертвами. Чем больше вы их приносите, тем больше превосходите вы других. Вот все, что я хотел сказать.

Я получил теперь тот самый ответ, который когда-то давал другим, хотя и не с такой выразительностью. И увы! В великой борьбе, о которой говорил принц, моя роль была не такая, как он предполагал. Его слова прозвучали для меня не утешением, а скорее упреком.

С болью в сердце я поднялся с колен. Моя просьба была безнадежна. Я стоял на коленях и стоял напрасно. Но мне нужно было дать ему ответ.

– Вы правы, ваше высочество. Я понимаю, что вы не можете исполнить того, о чем я просил. Теперь я верю в то, во что не верил до сих пор: вы можете освободить Голландию.

Слабый румянец показался на его щеках.

– Дай-то Бог, – тихо промолвил он. – Но вы, кажется, не совсем здоровы, граф?

Он имел основание задать мне этот вопрос. Странное чувство, которое я не сумею назвать, вдруг охватило меня. Все задвигалось вокруг меня, все вдруг потеряло для меня смысл и значение. Принц и его советники, стоявшие передо мной, серьезные и сосредоточенные, говорившие мне о правде и несправедливости, о свободе и Гаарлеме, – как будто мне это не все равно! Я желал одного: освободить мою жену. Сколько городов было взято приступом и разграблено – что мне за дело, если к их списку прибавится еще один? Толковать мне о Гаарлеме! Это было нелепо. Помню, как у меня вдруг явилось желание смеяться, но смеха у меня не было.

Но все это было глупо. Я просто бредил. Мне казалось, что пол разверзнется у меня под ногами, и, чтобы не упасть, я тяжело оперся на свою шпагу.

– Дайте стул графу, – крикнул принц. – Боюсь, что вы нездоровы. Может быть, вы ранены?

Но я уже победил свою слабость.

– Благодарю вас, ваше высочество, – отвечал я, отодвигая поданный мне стул. – Я слегка ранен в голову, и это иногда вызывает головокружение. Но это пустяки.

– Тем не менее вам нужно отдохнуть, – мягко сказал принц. – Прошу вас воспользоваться моим гостеприимством.

Принц позвонил.

– Господин де Виллье, – сказал он вошедшему камергеру, – это граф Абенохара, который приехал ко мне в гости. Пожалуйста, примите все меры, чтобы он ни в чем не нуждался. До свидания, граф. Мы увидимся с вами, когда вы отдохнете. Может быть, вам что-нибудь нужно?

– Среди беглецов находится отец моей жены ван дер Веерен. Я был бы очень благодарен, если бы ему передали все, что здесь произошло. Кроме того, позвольте рекомендовать вашему вниманию, принц, моих людей. Они еще ждут на холоде, а сегодня им пришлось много поработать.

– Не беспокойтесь, о них позаботятся. Помните, что судьба Гаарлема должна скоро решиться к худшему или к лучшему. Если бы у меня была тысяча человек, я непременно дал бы вам их.

Я поблагодарил принца и вышел из комнаты, в которой я поставил на карту Свою последнюю ставку – и проиграл.

Гаарлем, бедный, храбрый город! Никто из тех, кто стоял сегодня около принца, и не подозревал, что его агония будет продолжаться целых пять месяцев и что все его страдания и геройские усилия останутся тщетными. Впрочем, это не совсем верно: и в самом своем падении он одержал победу. Он вернул Голландии самоуважение и самоуверенность. Он доказал, что за маленькую полоску земли, наполовину затерянную среди северных морей, над которыми почти полгода висят густые, темные туманы, люди готовы умереть с такой же радостью, как и за солнечную Испанию, которую никогда не покидает свет.

Гаарлем пал, но недаром. Я пробился через армию герцога Альбы после взятия этого города, и могу сказать, что это не была армия победителя. Еще одна такая победа, и его армия будет лежать в могиле. Но в то время никто из нас не мог предвидеть этого.

Принц все время был со мной чрезвычайно любезен. Все для меня было приготовлено, и слуги ждали моих приказаний.

Когда сняли с меня доспехи, я остался один и сел в кресло. Странное ощущение, словно я падаю, опять охватило меня, как сегодня утром. Но теперь я сидел в своей комнате один, и не стоило обращать на это внимания.

Я пришел уже к убеждению, что жена моя потеряна для меня навсегда – потеряна, если Господь не совершит чуда. Теперь я смотрел на вещи хладнокровнее и яснее, чем в тот ужасный вечер. Нельзя было предположить, чтобы дон Педро, подстрекаемый страстью и жаждой мести, не схватил ее в один из ближайших же дней. И она считала его своим лучшим другом! Конечно, все, что потом произошло, должно было наконец открыть ей глаза. Но есть ли предел женскому сумасбродству? Дон Педро обладает даром красноречия – я это испытал на себе. Его выколотые глаза, пожалуй, будут говорить в его пользу сильнее, чем говорили его глаза открытые. Правда, там остались дон Рюнц и Диего, но что они могут сделать в таких обстоятельствах?

У меня еще было время – неделя-две, может быть, и целый месяц. Дон Педро был не такой человек, чтобы довольствоваться актом грубой мести. Нет, его месть будет утонченной. Он погубит не только ее тело, но и душу. Как он ни хитер, на это все-таки потребуется несколько дней.

Когда я вышел от принца, у меня мелькнула дикая мысль: назло королю и принцу, назло обоим собрать на деньги ван дер Веерена собственный вооруженный отряд. Но это была только мечта: Германия была далеко, дороги небезопасны, а здесь нельзя было достать ни одного солдата. Нет, единственной надеждой для меня был Гаарлем – освободится ли он или падет – все равно. Когда его судьба решится, я могу вернуться и подумать, что можно сделать для спасения моей жены. Жалкая надежда, конечно, но другой у меня не было.

Не знаю, сколько времени просидел я, погрузившись в эти мысли. День был темный, и переход от дня к вечеру был незаметен. Вдруг в дверь кто-то постучал, и в комнату вошел принц.

– Я пришел взглянуть, не нужно ли вам чего-нибудь, – начал он.

Он опять заговорил со мной по-испански, чувствуя с присущим ему тонким тактом, который давал ему такую власть над людьми, что я предпочитаю язык моей матери всякому другому.

– Необходимо, – продолжал он с улыбкой, – освободить лейденскую дорогу от новых друзей, которых вы привели с собой. Барон фон Виллингер, которому вы передали командование, не хочет двинуться с места без приказания, написанного вами собственноручно. Он остановил несколько повозок и всех тех, кто проходил мимо него к Лейдену. Он без всякой церемонии задержал даже самого графа Люмея, который вышел к нему, чтобы пригласить его войти в город. Он прислал назад конвой графа с заявлением, что он повесит всех, кого ему удалось захватить на дорогах, в том числе графа Люмея первым. Посланный передал мне, что граф Люмей задыхался от ярости, но барон фон Виллингер уделил ему не больше внимания, чем какому-нибудь лавочнику, и приказал двум своим людям задержать его. Теперь их трудно будет помирить. Я узнаю в этом вашу выучку, дон Хаим.

Невольно я тоже улыбнулся, воображая себе эту сцену. Барон фон Виллингер избрал самый отчаянный способ действия, который мог свести с ума кого угодно. Было бы очень любопытно посмотреть на графа де Ламарка, который был известен, как человек страшно вспыльчивый.

– Я немногому мог выучить барона в этом отношении, – отвечал я. – Прошу извинить его, из дружбы ко мне он прибег к чрезмерной предосторожности. Он вас не знает, ваше высочество.

– А вы меня знаете? – спросил принц, бросив на меня острый взгляд.

– Сегодня я встретился с вами впервые, но я не раз смотрел на ваш портрет в Брюсселе. А лицо говорит о многом. Я удерживал в своей памяти, что о вас говорили – а говорили о вас немало, ибо ваш характер был загадкой для армии герцога. Немногие, по-видимому, решили ее правильно.

– В том числе и вы?

– Не могу этого сказать, ваше высочество. Да я и не смею этого сказать. Но я прибыл сюда, доверяя вам инстинктивно, и результат оказался верным. Но прошу вас простить барона фон Виллингера, который не размышлял о вас так много, как я.

– С большой охотой. Я желал бы иметь побольше таких друзей, – отвечал принц, слегка вздохнув. – Но подпишите, пожалуйста, этот приказ, ибо в этом деле я бессилен. Хотя у графа Люмея есть свои недостатки, но я не хочу, чтобы его повесили.

Я написал приказ, который принц приказал отправить сейчас же.

Когда мы остались вдвоем, он сказал:

– Вы сказали, что изучали мой характер, дон Хаим. К какому же заключению вы пришли? Скажите мне об этом не как штатгальтеру Голландии, а как простому человеку.

– Вы много требуете, ваше высочество. Кто может сказать, что он знает своего ближнего, а тем более человека, поставленного выше его? Никому, кроме вас, я не сказал бы того, что вы желаете от меня слышать. Я считаю вас достаточно великим, чтобы выслушать спокойно мнения, которые, быть может, не будут соответствовать вашим ожиданиям. Кроме того, я прошу вас не забывать, что я лично знаю вас всего несколько часов, правда, эти часы для меня имеют огромное значение, но все-таки это слишком короткое время. Вот почему я прошу вас извинить меня, если мои суждения о вас будут не совсем верны.

– Извиняю заранее. Я очень не люблю лесть, не люблю настолько, что мне даже не нравится, когда другие говорят об этом. Поэтому говорите без всяких опасений, – продолжал он с той привлекательной улыбкой, которая так располагала всех к нему.

– Слушаю, ваше высочество. Позвольте прежде всего напомнить вам, что нет человека, который бы совершенно был нечувствителен к похвале или порицанию: мы не в состоянии воспрепятствовать себе почувствовать эту приправу к кушанью. Это в природе человека, а человек, которого я собираюсь описывать вашему высочеству, есть также человек, хотя, быть может, его мысли более высоки, чем у других. Никто из нас не может преодолеть той внутренней борьбы, которой мы подвержены, желая себе того, чего не можем достичь. Мы вынуждены оставаться ниже наших идеалов, и только высотой, на которую мы их возносим, и определяется различие между нами. Когда высказываешь так много и получаешь за то прощение, то остальное легко угадать. Я замолчал.

– Продолжайте, дон Хаим. Пока вы еще не сказали ничего, за что нужно было бы прощать. Впрочем, немногие решились бы сказать это.

– Я плохой придворный, ваше высочество, и вы должны извинить меня. Но я буду говорить дальше. В Голландии о вас существуют два мнения. Одно, которое преобладает в совете герцога Альбы и вообще в испанском лагере, гласит, что вы исключительно задались целью увеличить ваше собственное состояние, что вы человек беспринципный и неразборчивый в средствах, что вы без всякого колебания продали бы последнего голландца, если бы король Филипп предложил вам выгодную для вас сделку, что вы потерпели неудачу в своих планах только из-за недостатка ловкости и мужества. Другое мнение состоит в том, что вы герой, которому чужды все низменные человеческие чувства, который приносит в жертву освобождению Голландии от инквизиции и деспотизма свою кровь, состояние и даже свою семью. Он не думает о себе и охотно стал бы бродить по земле бездомным бродягой, если бы этим он мог обеспечить каждому голландскому торговцу беспрепятственное обладание капиталами. Он не имел-де до сего времени успеха, потому что с ним вступил в борьбу сам дьявол. Этот человек далек от свойственных людям ошибок и чужд человеческих страстей.

Принц слушал меня совершенно спокойно. По лицу его блуждала слабая, едва уловимая улыбка.

– А каково ваше мнение, дон Хаим?

– Мое, ваше высочество? Я считаю вас человеком, а не ангелом, великим, но не совершенным. По моему мнению, вы совершили немало крупных ошибок. Но основатель государства редко бывает способен класть камень за камнем без того, чтобы потом не приходилось перестраивать и переделывать. Ответственность за неуспех в последней войне, конечно, едва ли может падать на вас. Скорее виноваты в этом церковь и Екатерина Медичи, хотя, не будь Варфоломеевской ночи, вы не одолели бы так легко герцога и нас. Удалившись после того, как кампания была проиграна, в этот уголок Голландии, затерянный в океане, вы обнаружили большую смелость и большую мудрость: ибо сила Голландии – между ее плотинами. Если она когда-нибудь будет освобождена, то ее освобождение начнется отсюда. Что касается вашего сердца, ваше высочество, то я его не знаю. Но вы не давали людям повода думать, что оно склонно к низости и мелочности. Если б вам нужны были только деньги и земля, то вы могли бы в любой день заключить мир с королем. Но вы, очевидно, не успокоитесь, пока не создадите нового государства с новой верой. Если вы мечтали о короне, то, конечно, не ради блеска и тщеславия. Вам казалось, что тонкий золотой венец на вашей голове будет значить так же много для трех миллионов людей, как и для вас самого, а может быть, даже больше. Мне кажется, ваши идеалы гораздо выше, чем идеалы большинства людей, хотя вы также находите, что вам их не достичь. Я слышал, как вы говорили сегодня утром, и считаю вас достаточно великим, чтобы вести эту страну к победе над Испанией. Однако я не считаю вас каким-то небесным существом, которое способно сбиться с пути, потому что ноги его не оставляют следов на земле. Короче говоря, я считаю вас государственным человеком, но не энтузиастом, и во всяком случае настоящим дворянином.

Я смолк. Я не мог ничего уловить на лице принца. Оно было совершенно непроницаемо.

– По вашим словам, вы плохой придворный, дон Хаим, – заговорил принц, помолчав немного, – но я считаю вас слишком тонким царедворцем для моего скромного двора. Если б я был королем, я заподозрил бы вас в самой утонченной лести.

– Я не имею охоты к ней, ваше высочество. Да тут нет для нее и цели. Вы отказали мне в том, что для меня дороже жизни, и я понимаю, что вы должны были так поступить. После этого мне нечего льстить вам. Если б я имел несчастье навлечь на себя ваше полное неудовольствие, то и тогда вы не могли бы нанести мне большего вреда.

– Поверьте, я сильно огорчен тем, что должен был отказать вам. Вот почему я пришел сюда посмотреть, не могу ли помочь вам как-нибудь иначе. Я не хочу вынуждать вас к откровенности. Однако если бы я знал о вас побольше, может быть, мне и удалось бы что-нибудь сделать для вас.

Это было сказано с такой теплотой, что трудно было не поддаться.

Я рассказал ему все, что мог. Когда я кончил, принц сидел молча, не зная, что сказать. Наконец он заметил:

– Несмотря ни на что, я не думаю, что вы должны отказаться от всякой надежды, дон Хаим. Графиня уже давно принадлежит к опальной религии, и за эти дни рабства вы многому научились, открыли немало путей к спасению, о которых вы и не догадываетесь.

– Но за эти годы усовершенствовалось и преследование. Мы тоже привезли из Испании средства борьбы, о которых вы тоже не догадываетесь. Нет, ваше высочество. Тут надежды мало. Но когда определится судьба Гаарлема, я могу исполнить свое желание – так вы изволили сказать. Позвольте просить вас помнить об этом обещании. А теперь я готов ехать в Гаарлем, ваше высочество.