Ольховый король

Под кусты скатились вместе с очередным выстрелом. Сергей Васильевич упал рядом с Вероникой и тут же, приподнявшись, лег на нее сверху. Она не поняла зачем и попробовала высвободиться, но он не дал ей этого сделать. Она виском почувствовала, как тверда и горяча его скула, и голова у нее закружилась.

Еще несколько пуль просвистели над кустами. Потом выстрелы стихли. Вероника расслышала, как скрипят его зубы возле ее уха. Ее рука, неудобно подвернувшись, касалась его бока. Она ощутила тепло его крови на своих пальцах.

– Попал, Пятро? – раздалось совсем рядом.

– А хто ж ведае! – послышалось в ответ.

– Пашукаем?

– А што ж ты зараз адшукаешь? Тёмна, як… Завтра знойдем, кали не прамазали.

Стрелки были так близко, что Вероника боялась, они расслышат, как гулко колотится ее сердце. А если Сергей Васильевич застонет?

Он молчал, даже зубами скрипеть перестал. Хотя по его дыханию она понимала, что он в сознании, и что ему больно, понимала тоже.

Зашуршала под удаляющимися шагами трава. Вскоре затихли все людские звуки, только вода едва слышно струилась рядом.

– Влево. Ползком.

Сергей Васильевич шепнул это прямо ей в ухо – так тихо, что его голос не перекрыл шепота речных струй.

Который теперь час? Не разглядеть в темноте циферблат. Но светает в октябре уже не рано, и в этом их надежда.

Сколько времени ползли до леса, Вероника не поняла. Силы ее удвоились, или утроились, или даже удесятерились, может. Кочки, только что пройденные ногами, она ощущала теперь всем телом.

«Только сознания не теряй, ну пожалуйста!» – билось у нее в голове, когда вслушивалась в его слабеющие вдохи и выдохи.

И только когда оказались наконец под лесными кронами, Вероника села на траву и выдохнула тоже.

Сергей Васильевич оперся локтями о засыпанную листьями землю, приподнялся, прислонился спиной к широкому дубовому стволу и сказал:

– Иди. Не теряй времени.

– Куда? – не поняла она.

– В Польшу теперь не получится. Подвел тебя. Уходи обратно. Как можно дальше. В деревню не заходи. Там следят, кто и откуда. Донесут. На Старовиленский тракт тоже не надо. Лесами до Минска добирайся.

– Вы какие-то глупости говорите, Сергей Васильевич, – поморщилась она. – Давайте перевяжу лучше.

– Мне твое самопожертвование до… – Он выругался так, что она снова вспомнила пинский госпиталь. – Живее отсюда, ну!

– Не понукайте, не запрягли, – отрезала она и, не дожидаясь разрешения, расстегнула на нем поддевку.

Бок был залит кровью так, что даже ей стало не по себе, хотя она самых страшных ран навидалась. Но одно дело в госпитале, когда подается вся возможная помощь, а другое – под кустом у границы, когда помощи ожидать неоткуда и даже отлежаться невозможно, потому что каждый час только приближает опасность.

– Можно взять ваш нож? – спросила Вероника.

Он молча кивнул. В темноте она видела, как блестят его глаза. Долго ли он продержится? Движения ее сделались быстрыми, машинальными.

Она достала нож из-за голенища его сапога, а из своего заплечного мешка вынула белье. И покраснела, вынимая, – хорошо, что в темноте не видно. Какая же дурында! Взяла с собой шелковую сорочку с кружевами… В размышлениях о первой брачной ночи. Но кто же мог знать?

Хорошо, что нож был острее бритвы. Вероника легко рассекла сорочку на полосы и спросила:

– Коньяк остался?

Он снова кивнул. Фляга была у него во внутреннем кармане поддевки. Вероника обработала коньяком и туго перевязала рану, потом протянула ему флягу. Он молча глотнул. И длинно выдохнул – конечно, ему тяжело дается молчание. Но от коньяка, может, хоть чуточку полегче станет.

– Простите… мою резкость, – наконец проговорил он. – Но я не могу позволить, чтобы вы из-за меня жизнью рисковали. Довольно и того, что я вашей рискнул.

– Помните берлогу? – сказала Вероника. – Мы должны до нее добраться. Это не очень далеко.

– Заляжем на зиму?

Улыбка дрогнула у него на губах. Она почувствовала, что сердце ее дрогнуло тоже. Чудны дела твои, господи! Так учительница словесности говорила в гимназии, когда кто-нибудь из девочек предпринимал нечто неожиданное. Полную главу из «Евгения Онегина» выучивал наизусть, к примеру.

Вероника тряхнула головой, прогоняя несвоевременные воспоминания.

– Я оставлю вас в той берлоге, – сказала она. – И все-таки мне придется пойти в деревню. За телегой.

– Ни в коем случае. Я же вам сказал, приграничные деревни на советской стороне сплошь под контролем.

– Но как иначе? Вы пешком дальше берлоги не дойдете. Хоть бы до нее добраться… А вам срочно нужна медицинская помощь. Возможно, операция.

Рана у него на боку располагалась так, что Вероника со страхом думала, может быть, задето и легкое.

– Слушайте! – вдруг воскликнула она и даже рот прикрыла рукой, хоть воскликнула, конечно, шепотом. – Вы говорили, фурманку вашу потом заберут. Потом – это когда?

– На рассвете, – нехотя произнес он. – Но вы…

– Я до рассвета поспею. Поднимайтесь, пожалуйста, – жалобно попросила она. – Надо поскорее до той ели добраться. Очень вас прошу!

Под елью оказалась не берлога, а просто яма, образовавшаяся оттого, что дождями подмыло корни на склоне. Места в этом укрытии было достаточно, чтобы Сергей Васильевич смог лечь, хотя и согнувшись.

– Очень неудобно? – спросила Вероника.

– Ничего, вполне.

Он ответил без усмешки, и она поняла, что ему в самом деле легче лежать, согнувшись в три погибели: рана меньше болит. Кажется, что меньше.

– Листьями вас забросаю, – сказала она. – В темноте искать не станут, а до рассвета я обернусь.

Он промолчал. Может, думает, что она бросит его здесь? Ей стало обидно, что Сергей Васильевич может так думать, но опровергать такое его мнение было некогда. Наклонившись к его лицу, Вероника быстро поцеловала его, перекрестила и сказала:

– Постарайтесь не терять сознания, добре?

Она долго еще чувствовала на губах горячую сухость его губ и оправдывала излишнее свое в связи с этим волнение тем, что беспокоится, как бы не началась у него горячка. Обернулась в последний раз, увидела голые корни деревьев, и той ели тоже. Корни переплелись и вцепились в землю на краю оврага, спасая свою жизнь.

Опасение, что не найдет дорогу до той поляны, на которой оставлена фурманка, у Вероники, конечно, было. Все-таки места совсем незнакомые, и шли в темноте, и не старалась она запоминать дорогу. Но довольно скоро стала узнавать на своем пути различные приметы недавно пройденной местности, вроде какой-нибудь раздвоенной сосны или расколотой молнией березы на взгорке, и поняла, что опаска ее напрасна. Компас в нее, видно, от роду вживлен. А может, в самом деле у каждого полешука в предках лесовик, или русалка, или еще какая болотная истота, как бабка Тэкля говорила. Или просто созвездия указывают ей путь и никакой здесь нет мистики?

Как бы там ни было, Вероника летела между деревьями не хуже ночной совы, а что служило ей ориентиром, одному Богу ведомо.

Она останавливалась, чтобы отдышаться, преодолев очередной подъем – клятая эта Швейцария! – несколько раз садилась на мшистые пни, приваливалась, не садясь, спиной к деревьям, но после каждого такого отдыха ускоряла шаг и бег.

Поняв, что направление выбрано верно, больше всего она стала бояться, что фурманку уже забрали с поляны. Или что лошадь отвязалась, убрела куда-нибудь.

Но и фурманка была на месте, и лошадь, стреноженная, стояла на привязи под ольхой.

«Жалко, что хлеба для нее не взяла», – подумала Вероника, развязывая путы у лошади на ногах.

Но тут ей представилась яма под елью, Сергей Васильевич, которого она укрыла его окровавленной поддевкой и своим пуховым платком, и посторонние мысли вылетели из ее головы.

Тем более что лошадь угощенья не требовала – была крестьянская, выносливая, к местности привычная и послушно ускоряла ход, когда Вероника нахлестывала ее на более-менее ровных отрезках лесного пути.

Все-таки она почти опоздала. К той минуте, когда фурманка остановилась в ста метрах от приметной ели – ближе было не подъехать по бурелому, – уже был различим и циферблат на золотых часиках, и окружающие старую ель молодые клены. После того как Вероника разбросала листья, которыми, уходя, засыпала Сергея Васильевича, стало видно, что лицо у него белее, чем у покойника, а губы посинели.

Но все-таки он был жив и сознание теплилось в нем. Когда Вероника за ноги тащила его из-под корней, он отталкивался локтями от земли, помогая ей. Как потом переставлял ноги, обвиснув у нее на плечах, было и вовсе немыслимо при его кровопотере.

– Как… хорошо, что… вы живы… – задыхаясь, проговорила она, наконец перевалив его на фурманку.

Он молчал. И когда Вероника вела лошадь под узцы, и когда, миновав ростани, выбрались на ровную песчаную дорогу и она уселась на фурманку тоже, от него не доносилось ни звука.

– Сергей Васильевич, слышите меня? – отдышавшись, спросила она. – Почему вы молчите?

– А что я могу сказать? – Его голос звучал глухо. – Я подавлен и уничтожен.

– Чем уничтожены? – испугалась она.

Он не ответил.

– Пожалуйста, не молчите, – попросила Вероника. – Нельзя молчать! Говорите что-нибудь.

– Что же?

Она обернулась. В рассветных сумерках его глаза сияли как лед и пламень.

– Что угодно, – сказала она. – Декламируйте Гете. Про Ольхового Короля. По-немецки.

– Почему по-немецки?

– Способствует концентрации.

– Вы запомнили.

– Конечно. Говорите, я слушаю.

– Вер райтет зо шпет дурхь нахт унд винд… – послушно начал он.

– И переводите, – потребовала Вероника. – Каждую строфу дословно. Мне интересно, что же неправильно Жуковский перевел.

Он говорил прерывисто, но главное, что не молчал. Когда произнес: «Отец, ты разве не видишь дочерей Ольхового Короля там, в тумане?» – Вероника сказала:

– Это русалки, может. Надо было им работу дать, и не погубили бы мальчика.

– Какую работу?

– Любую. Главное, долгую, на всю ночь. Косу можно расплетать, например.

– Да, вашу и до рассвета не расплетешь. Коса Береники.

Вероника обернулась. Улыбка, которую она расслышала в его голосе, мелькала и на его искусанных от боли губах.

– Вы знаете про Косу Береники? – удивленно спросила она.

– Катулла учат в гимназии. Я всю дорогу на вашу косу смотрел. Кто вам дал это имя?

– Папа.

– Романтик был, наверное.

– Да. Но прожил свою жизнь против того, что мечталось.

– Мечты ни у кого не сбываются.

– Это не так! – горячо возразила она.

– Если бы я вас угробил, вы мне до конца жизни еженощно являлись бы во снах, – помолчав, сказал он.

– Ну так радуйтесь! – Вероника отвернулась и поддернула поводья. – Я ваши сны не омрачу.

– Да, уж лучше я буду омрачать ваши сны.

– Не дождетесь! – фыркнула она.

Он засмеялся. Но смех оборвался сразу же.

– Сергей Васильевич?

Она обернулась. Глаза его закрылись – дольше удерживать себя в сознании он уже не смог. Не помогли ни Ольховый Король, ни русалки, ни Коса Береники.

Вероника спрыгнула с фурманки, достала у него из кармана флягу, дрожащими от страха за него и от усталости руками открутила крышку, влила последние капли коньяка ему в рот.

– Пожалуйста… – жалобно проговорила она. – Не умирайте, ну пожалуйста!..

И наклонилась, прислушиваясь к его дыханию, вглядываясь в лицо. Наконец его веки дрогнули, глаза приоткрылись. Ей показалось, через глаза она всего его увидит насквозь, как дно озера видишь через кристальную воду. Но глаза закрылись снова.

– Мы будем в городе через час, – почти касаясь губами его губ, произнесла она. – Потерпите еще немного, прошу вас, умоляю вас! Не умирайте…

Глава 6

Перед въездом в Минск Вероника потуже перевязала рану Сергея Васильевича поверх шелковой повязки еще своим пуховым платком и сгребла солому на его поддевку так, чтобы не было заметно крови.

– Бач, як набрался, – осуждающе покачала головой долговязая тетка, когда фурманка приостановилась на повороте улицы. – Божачки, и што ж гэта за мужык, кали яго жонка дадому цягне, як немаулятку?

Но больше никто на них внимания не обратил: и зрелище пьяного мужа, которого жена везет домой, как младенца, и фурманка, запряженная крестьянской лошадью, – все это не было для Минска диковиной. Во всяком случае, для улочек на Немиге, по которым, безжалостно настегивая, Вероника гнала лошадь. Недавно она мельком слышала от Беллы Абрамовны, что в последнее время Лазарь Соломонович стал ходить перед работой не в свою обычную синагогу на Серпуховской улице, а в ту, которую называли Холодной.

Конечно, Веронике и в голову не пришло бы тревожить его во время молитвы. Но теперь ей было не до почтения к обрядам.

Привязав лошадь к фонарному столбу, она вошла в синагогу.

Евреев в Минске жило много, но все-таки ее удивило, что зал, который, приоткрыв дверь, она увидела из небольших сеней, полон людьми так, что негде яблоку упасть. Неужели здесь каждое утро так бывает?

– Куда, куда?! – Из зала выскочил к ней маленький человечек с пышными пейсами. – Сюда нельзя! Нельзя!

– Мне только доктора Цейтлина вызвать, – жалобно попросила Вероника. – Я сразу же уйду, только позовите его, пожалуйста. Человек умирает!

– В больницу, в больницу везите! – быстро проговорил человечек. – Рош-а-Шана, все молятся. Нельзя! А!.. – вдруг воскликнул он и бросился обратно в зал.

В спешке он неплотно закрыл за собой двери. Вероника, подойдя, заглянула в них. Слышалась распевная речь, то и дело подхватываемая многими голосами. Смысл произносимых слов был ей непонятен, но показалось, что в интонациях соединяются радость и печаль.

Над центром зала висела люстра в виде большого металлического круга с прикрепленными к нему горящими свечами. Свет с улицы проникал через разноцветные оконные витражи, и от этого трепетного разноцветья лица собравшихся казались фантастическими, словно все эти люди принадлежали какому-то неведомому миру.

Вдруг настала тишина, и сразу же ее разорвал трубный звук. Вероника увидела, что его издает небольшой рог, который держит у губ высокий мужчина. Рог трубил так нервно, надсадно и тревожно, что она вздрогнула. И тут же заметила Лазаря Соломоновича. Тот стоял в первом ряду молящихся. Его лицо, освещенное колеблющимся свечным пламенем, казалось суровым. Она растерялась. Как отвлечь его от того важного, что, по всему видно, чувствует он сейчас?

Трубные звуки затихли. Лазарь Соломонович повернул голову в Вероникину сторону. На его лице выразилось удивление. Она быстро отступила подальше от двери: может, для него оскорбительно, что она здесь стоит!

Через мгновенье Лазарь Соломонович вышел из зала в сени.

– Что? – воскликнул он. – Почему ты вернулась?!

– Лазарь Соломонович, выбачайте, кали ласка, извините меня! – от волнения мешая белорусские и русские слова, проговорила она. – Я б вам не пашкодзила, ды яшчэ на свята… в праздник… Но там человек умирает!..

– Там – это где? – быстро спросил он.

– На улице, на фурманке, – всхлипнула Вероника.

До сих пор она не разрешала себе плакать, это подорвало бы ее силы, да и просто не до слез было. Но стоило увидеть глаза Лазаря Соломоновича – даже встревоженные, они излучали спокойствие, и стекла очков делали его особенно явственным, – как внутри у нее словно запруду прорвало, и слезы потекли по щекам ручьями. И холодный пот прошиб, и руки задрожали. Весь ее организм словно обрушился, притом в одно мгновенье.

Доктор взял ее за руку и вывел на улицу, как ребенка.

Подошли к фурманке. Сергей Васильевич не подавал признаков жизни. Вероника с ужасом смотрела на его смертельно-бледное лицо. Лазарь Соломонович наклонился, приложил ухо к его груди и сказал:

– Сердцебиение есть. Что с ним?

– Ранили. Из трехлинейки. В правый бок, – сквозь слезы выговорила Вероника. – На границе. Он меня переводил и… Я хотела в больницу везти, но огнестрельное ранение, они же сообщат… Помогите ему, пожалуйста!

Лазарь Соломонович приподнял поддевку, которой был укрыт Сергей Васильевич.

– Тугую повязку я сделала. – Веронике стало стыдно, что она рыдает, когда надо все объяснить четко и быстро. – Кровотечение остановилось. Но то и дело открывается снова. И кровопотеря очень большая.

– Вижу, – сказал Лазарь Соломонович. – Выходное отверстие есть?

– Нет.

– Поехали. – Он отвязал лошадь от столба, уселся на фурманку, приподняв полы своего праздничного черного сюртука, взял в руки вожжи и велел: – Садись. Придерживай его, чтобы меньше трясло.

Она вспомнила, как Лазарь Соломонович говорил, на шабат нельзя делать ничего такого, что изменяет мир, – в напоминание о том, что над миром властен только Бог. Ведь и в праздник, наверное, тоже?

Изменится ли мир от того, что он взял в руки вожжи, Вероника не знала, но на всякий случай спросила:

– Может, лучше я буду править?

– Садись, – повторил он.

– Но вам же нельзя сегодня…

– Для спасения жизни позволяется, – ответил он. И добавил: – Не учи меня традиции, детка.

Ей показалось вдруг, что все плохое закончилось, и навсегда. Ничего рационального не было в такой мысли, и непонятно было, выживет ли Сергей Васильевич, и ничто об этом не свидетельствовало. Но ощущение добра, которое ей обещано, было таким ясным, будто она увидела это обещание как светящуюся надпись прямо у себя перед глазами.

Свернули с Немиги, началась булыжная мостовая, телегу стало трясти, и Вероника была рада, что голова Сергея Васильевича лежит у нее на коленях. Хотя он не приходил в сознание и, значит, тряски все равно не чувствовал.

– Простите, Лазарь Соломонович, – повторила она, глядя в спину доктору. – Нельзя мне было в синагогу, тем более на праздник… Праздник же сегодня, да?

– Да, Рош-а-Шана, – кивнул он, не оборачиваясь. – Иудейский новый год.

– И что надо делать? – заинтересовалась она.

– Да что и на все еврейские праздники – молиться. – Он обернулся и улыбнулся. – Еще в шофар трубить.

– А я слышала, как трубили! – почему-то обрадовалась Вероника.

– Ну и хорошо. Будем надеяться, сегодня всех нас впишут в книгу жизни на ближайший год.

– Кто впишет? – спросила Вероника. И тут же поняла кто.

– Хорошей нам записи, – сказал Лазарь Соломонович. – Проводнику твоему, думаю, тоже достанется строчка. Уж очень горячо ты за него попросила.

Глава 7

Солнце выглянуло из-за туч неожиданно и светило теперь прямо в глаза, но Вероника была в медицинских перчатках и не могла поэтому задернуть занавеску. Может, перчатки и марлевая маска не являлись во время обычного приема обязательными для доктора общей практики и ассистирующей медсестры, однако Лазарь Соломонович завел правило постоянно пользоваться ими еще с той поры, когда любой пациент мог оказаться зараженным «испанкой». И хотя эпидемия закончилась пять лет назад, правила этого не отменил.

Сейчас, правда, перчатки он снял, так как пальпировал живот пациента, для чего требовалась чувствительность пальцев. Пациент при этом поглядывал на руки доктора с такой опаской, словно тот намеревался достать у него из желудка змею прямо через пуп.

– Можете одеваться, товарищ Гнутович, – сказал Лазарь Соломонович, закончив осмотр.

Пациент, сухопарый мужчина с обвислыми усами, сел на кушетке и дрожащим голосом спросил:

– Ну что у меня, доктор?

– Полагаю, вас следует оперировать. Опухоль желудка надо удалять в любом случае. А каков ее характер, станет ясно после операции.

– Может, спачатку пилюли назначите? – заискивающим тоном поинтересовался больной. – Бо страшно под нож ложиться.

– Пилюли не произведут никакого эффекта. Операция показана непременно. Не беспокойтесь, я вас к доктору Бобровскому направлю. Это блестящий хирург.

Пока Лазарь Соломонович выписывал направление в больницу, а пациент застегивал свой полувоенный френч, Вероника сняла перчатки и задернула белую занавеску. Свет в кабинете сразу стал мягким, матовым.

Прием на сегодня был окончен. И на ближайшие два дня тоже, если не произойдет ничего экстраординарного и не придется выйти на работу в выходные.

Пациент ушел. Доктор принялся мыть руки.

– Какие планы на выходные, Вероничка? – спросил он.

– Пока не решила.

Вообще-то вся Вероникина жизнь в ее повседневном течении была семейству Цейтлиных известна, так как она по-прежнему жила и столовалась у них. Поэтому, а вернее из деликатности, Лазарь Соломонович и Белла Абрамовна лишних вопросов никогда ей не задавали. Яша не задавал вопросов тоже, и тоже из деликатности, врожденной и воспитанной, но Вероника все равно знала, что любовь его к ней не прошла, и это иной раз заставляло ее вздыхать от сочувствия к Яше.

– Я только потому спрашиваю, – сказал Лазарь Соломонович, снимая халат, – что нахожусь в затруднительном положении. Может, ты сумеешь меня из него вывести.

– Конечно! – воскликнула она. – То есть не знаю, сумею ли, но что смогу, то все сделаю.

– Вчера стал разбирать вещи в сейфе, – сказал он. – Складывал туда не глядя, как в простой шкаф, и накопилась груда не пойми чего. И вот что обнаружил.

Он достал из кармана сюртука небольшой кожаный кисет, затянутый шелковым шнурком.

– Что это? – спросила Вероника.

Лазарь Соломонович развязал шнурок и вытряхнул из кисета содержимое. Словно капли росы сверкнули на его мягкой ладони.

– Как видишь, бриллианты, – сказал он.

Если б не сказал, Вероника увидела бы только ледяные искры.

– Бриллианты? – удивленно переспросила она. – Это Беллы Абрамовны?

– Нет, к сожалению, – усмехнулся доктор. – Вернее, к счастью. Я сам оторопел, когда увидел. И с трудом вспомнил, откуда сей мешочек у меня взялся.

– Откуда же?

Спросив, Вероника сразу прикусила язык. Бриллианты – вещь опасная, это же понятно. Из-за них могут и ограбить, и арестовать, смотря кому раньше станет о них известно, бандитам или чекистам. И, конечно, Лазарь Соломонович не обязан отвечать на ее праздный вопрос.

– Когда ты здесь на кушетке разрезала поддевку на раненом, то распорола, наверное, какой-то потайной карман. Из него этот кисет и выпал. Я потом поднял, но были какие-то срочные дела, и машинально убрал его в сейф, не удосужившись взглянуть на содержимое. А теперь вот такое обнаружил.

Хотя Лазарь Соломонович не назвал имени раненого, Вероника сразу поняла, о ком он говорит. Сергей Васильевич был единственным, кому пришлось подавать хирургическую помощь прямо в терапевтическом кабинете доктора Цейтлина. К счастью, ранение, так напугавшее Веронику, оказалось не опасным – главное было извлечь пулю, что доктор и сделал. Правда, Лазарь Соломонович считал, что его пациент выжил по двум причинам: первая состояла в том, что Вероника остановила кровотечение и быстро довезла его до города, а вторая – в витальной силе, которая позволила раненому вынести болевой шок и большую кровопотерю.

Вероника вспомнила, как Сергей Васильевич сказал ей, когда шли через лес к границе, что он носит контрабанду в обе стороны. Тогда она удивилась: какую же контрабанду можно нести из Минска в Польшу, тем более у него один только небольшой сидор с собою? А вот что оказалось…

– Не знаю, как теперь вернуть этому господину его собственность, – заключил Лазарь Соломонович. – А сделать это надо, и поскорее.

Почему поскорее, понятно: и из-за щепетильности доктора, и из-за опасности, которую представляет собой хранение в частном доме бриллиантов, да еще неизвестного происхождения.

Он смотрел на Веронику так внимательно, что она отвела взгляд и пробормотала:

– Но я не знаю…

– Детка, – мягко произнес Лазарь Соломонович, – я и не утверждаю, что ты знаешь, где он теперь. Но простой жизненный опыт мне подсказывает: если наш бывший пациент в Минске или объявится в Минске, то первым человеком, с которым он пожелает встретиться, будешь ты. Потому и прошу тебя: сразу же сообщи мне об этом, и я передам тебе этот его кошелек.

– Но почему мне? – все так же не глядя на Лазаря Соломоновича, возразила Вероника. – Если он объявится и я буду об этом знать… Я не знаю, но если, – поспешно уточнила она. – В этом случае я вам сообщу и вы сможете с ним встретиться. Да он, думаю, и сам к вам придет за… своей собственностью.

– Прости, Вероничка, но я вовсе не горю желанием его видеть. И тем более принимать у себя.

– Почему?

Вопрос вырвался непроизвольно, однако слово не воробей, как известно.

– Потому что он человек опасный, – без тени страха или хотя бы волнения объяснил Лазарь Соломонович. – И дело даже не в том именно его занятии, из-за которого мне пришлось извлекать из него пулю. У таких людей опасность внутри, они себя ею питают, а уж занятие этому под стать всегда подберут. И всегда будут опасны для тех, кто чересчур с ними сближается. Вот я и не хочу сближаться – ни чересчур, ни сколько-нибудь вообще.