скачать книгу бесплатно
– Маляром.
Представить эту девушку работающей вообще было невозможно, работающей на стройке – невозможно вдвойне, а уж живущей в рабочем общежитии…
– В общежитии мне не трудно, – сказала она.
– Что-то не верится.
– Но это правда. Я никогда не жила одна и успела привыкнуть к людям.
Она сказала это так, словно сама была не человеком, а птицей или каким-нибудь фантастическим существом, прилетевшим с другой планеты. Впрочем, после недолгого общения с ней Иван готов был поверить, что так оно и есть.
Он вообще не понял, что означают ее слова, хотел даже переспросить… Но не стал переспрашивать. У нее была своя жизнь, и не было у него никакой причины в ее жизнь погружаться. Да и желания такого не было.
Тут официант очень кстати принес горячее, и необходимость неловких расспросов отпала.
– Разве можно столько съесть? – растерянно проговорила Северина, глядя на огромную тарелку, на которой высилась гора мяса с овощами.
Впервые в ее голосе прозвучали обычные человеческие интонации.
– Можно, можно, – улыбнулся Иван. – Приступай, не бойся.
– Я не боюсь.
Она тоже улыбнулась – впервые за все время, которое он ее знал. Это время вдруг показалось ему очень долгим.
Северина съела мясо уже не так быстро, как все предыдущие блюда; кажется, она наконец наелась. Ее бледные щеки чуть порозовели.
– Мне дышать тяжело, – пролететала она, когда ее тарелка опустела.
– Тебе плохо? – встревожился Иван. – Отравилась, может? Не тошнит?
Этого ему только не хватало! Правда, еда-то вроде нормальная, но это для него с его луженым желудком, а не для существа, которое производит такое впечатление, словно любая пища, кроме амброзии, для него опасна.
– Н-нет… Это очень вкусно. Но только очень много, – с трудом выговорила она.
– Ну вот! – Иван вздохнул с облегчением. – А я думал, ты еще десерт съешь.
– Я не могу…
Ему показалось, что она сейчас заплачет.
– Не можешь, и не надо, – успокоил ее Иван. – Не священный долг. Ну что, пойдем или еще посидим?
– Пожалуйста, пойдемте!
Она воскликнула это, кажется, со всей горячностью, на которую была способна.
– Пойдем, конечно, пойдем, – успокоил он ее. – Подожди меня на улице, ладно?
Кафе было дорогое, и ему почему-то показалось вдруг, что Северина смутится, когда он станет расплачиваться.
Она кивнула и пошла к выходу. Иван подозвал официанта, сказал, что десерт не нужен, расплатился. Что можно уйти поскорее, это было вообще-то хорошо: он вспомнил, что ему надо в институт. Мог бы, между прочим, и раньше вспомнить. Иван удивился: до сих пор не бывало, чтобы женщина заставила его так полно отвлечься от работы. А эта вот пожалуйста. Главное, если бы он отнесся к Северине как-нибудь… самозабвенно, что ли, так ведь нет! Он полностью контролировал себя, он даже видел себя со стороны, а что до неконтролируемой физической тяги, так она вполне объяснялась тем, что он долго был без женщины… В общем, черт знает что и больше ничего!
В туалете он глянул на свое отражение в зеркале. Глаза блестели каким-то странным, темным блеском. Ему показалось, что это блеск смятения. Но разбираться в таких тонкостях было некогда: неудобно, что женщина ждет его на улице, как собачонка.
Дождь кончился, и сразу исчез странный рассеянный свет, которым было освещено все это странное же утро. Небо было затянуто плотными тучами. Это было обычно для конца сентября.
Иван огляделся. Возле кафе никого не было. Сердце у него екнуло.
– Северина! – позвал он.
Мимо шли прохожие – обычные люди. Северины не было. Он добежал до перехода через Краснопрудную, вгляделся в противоположную сторону улицы – ее не было и там.
Может, не было ничего странного и тем более опасного в том, что взрослый человек ушел себе куда-то посреди белого дня, но сердце у Ивана колотилось так, словно он потерял ночью в лесу несмышленого ребенка.
До площади трех вокзалов он не дошел, а добежал. И только вылетев к платформам пригородных поездов Ярославского вокзала – почему-то именно Ярославского, – Иван понял, что смысла в его беге не было никакого. Как ее искать в этой переменчивой и, главное, мгновенно переменчивой толпе? Где ее искать, на каком вокзале?
«И зачем ее искать? – вдруг подумал он. – Захотела – пришла, легла в постель с первым встречным. Надоело – ушла. Со вторым встречным ляжет».
Его охватила злость на эту бессмысленную девицу с непомерным самомнением. «Я поэт»! Как это эффектно – поэт уходит не прощаясь!
Ивану противны были эффекты такого сорта, и участвовать в них он не желал. И что там саднит в сердце, разбираться не желал тоже. Досада саднит, ничего больше. Противно чувствовать себя идиотом, вот и все.
Он говорил себе это все время, пока шел к метро через площадь. И на эскалаторе говорил себе это, и в вагоне. И когда, уже выйдя из метро, шел к Институту океанологии, повторял себе то же самое.
Он не принадлежал той жизни, в которой существовали такие вот девушки с их стихами или с их картинами, неважно. Если бы он не наблюдал подобную жизнь с самого детства, если бы она не претила ему так сильно, он никогда не стал бы тем, кем стал, никогда не увидел бы мир, огромный и разнообразный, и, может, так и думал бы, что жизнь заключается в болтовне с бессмысленными людьми о бессмысленных и случайных движениях их кистей по холстам, в придумывании какого-то жалкого, из головы идущего мира… Как будто можно придумать мир более ярким, интересным, мощным, чем он есть на самом деле!
У него была другая жизнь. Другая! Он прорвался к ней, он впитал в себя ее широту и свободу, он был в ней не последним человеком. И незачем ему было выходить из нее, ничего хорошего не было за ее пределами. Он просто в очередной раз в этом убедился, вот и все.
Глава 7
Возвращаться домой Нелли не любила всю жизнь.
То есть с тех пор не любила, как стала жить самостоятельно, отдельно от Тани. Но это было так давно, что теперь, к шестидесяти годам, всю ее жизнь можно было уже считать отдельной. Детство и короткая несамостоятельная часть юности казались сквозь годы такими призрачными, словно принадлежали не ей, а какому-то другому человеку. И это ощущение призрачности было понятно: ведь все главное, что случилось в ее жизни, случилось, уже когда она жила одна.
Нелли поднялась к себе – на чердак, как говорили здешние завсегдатаи. В ее мастерской было что-то парижское, это не могло не нравиться и нравилось всем. Кроме Ваньки: сына с детства раздражали любые признаки богемности.
«Долго ему пришлось с той девчонкой возиться?» – вспомнила Нелли, открывая входную дверь.
За два дня, проведенные в Питере, она, конечно, забыла, что, уезжая, оставила сына в мастерской. Но зачем ей было держать это в голове? Не в тайге же она его оставила, тревожиться не о чем. Впрочем, если бы и в тайге – Ванька так хорошо умел не просто ладить с действительностью, а управлять ею, что трудно было представить обстоятельства, при которых о нем следовало бы тревожиться. Во всяком случае, когда он в Москве и у него есть крыша над головой.
Таня, правда, не разделяла такой Неллиной уверенности в отношении сына, но почему – не объясняла.
Посередине кровати лежало снятое и сложенное постельное белье. Значит, Ванька ночевал все-таки, менял постель.
«Интересно, дала она ему или нет? – подумала Нелли. – Да ну, конечно, дала. Ему-то!»
Она смутно помнила девушку, из-за которой Ванька остался в мастерской, – так, что-то неказистое, совершенно неприметное. Но если бы и что-то особенное, все равно трудно было вообразить женщину, на которую не произвел бы впечатления ее сын.
«Главное, и не старается ведь нисколько, – подумала Нелли. – Само собой у него выходит. Ну, удивляться нечему. Такая уж ему натура досталась».
Какое впечатление производит на женщин такая натура, как у ее сына, она знала по себе. Если на нее точно такая вот натура произвела впечатление тридцать с лишним лет назад, и до сих пор то впечатление не забыто, то вряд ли женщины разительно изменились за эти годы.
Нелли забрала с кровати белье, мимоходом полюбовалась самой этой кроватью. Нравилось ей, как устроен ее быт! Просто, стильно, без излишеств. Все-таки представления, усвоенные в юности, оказываются самыми прочными. А в ее юности считались ужасной пошлостью вот именно излишества – плюшевые кресла, тахта «лира», торшеры с абажурами.
Время тогда было оголенное, как провод под током, острое, сильное. Нелли скучала о том времени, хотя и горечи в нем тоже было немало.
«В конце концов, горечь ведь потом была, – думала она, пока включала стиральную машину. – А сначала – одно веселье».
Что за подобным весельем с неизбежностью следует похмелье, в юности она, конечно, не думала. То есть просто не знала она этого тогда. Но и теперь, когда тяжесть такого похмелья она знала уже всем своим нутром, всем опытом, – Нелли понимала, что все равно не стала бы изначально учитывать возможность такой тяжести.
Просто жила бы. Как тогда.
Таня жила скучно. Как ни любила Нелька сестру, но не понимать, как скучно та живет, было невозможно.
Ладно раньше, когда Таню не брали ни на какую хорошую работу, потому что их с Нелькой папа, попавший в плен на войне, считался изменником родины. Тогда, конечно, выбирать, как жить, было невозможно – хоть бы как-нибудь выжить. Нелька, которая тогда еще и до восьмого класса не доучилась, готова была и сама устроиться подъезды мыть, да Таня не позволила. Но потом-то, когда папу реабилитировали, и вернули Нельке с Таней родительскую квартиру в Ермолаевском переулке, и они наконец переехали из комнатки в коммуналке у Рогожской заставы на Патриаршие пруды, – тогда-то почему же было не придумать для себя настоящую жизнь, такую, чтобы воздух вихрился вокруг?
Но Таня ничего придумывать не стала, а занялась скучнейшим делом: пошла преподавать русский язык. И что с того, что не в школе, а в университете? Стоило Нельке представить, что она с утра до вечера учила бы хоть школьников, хоть студентов склонениям и спряжениям, как у нее даже скулы сводило от скуки. Нет, ни за что!
К счастью, у нее был талант, поэтому скука в ее будущей работе исключалась.
Про Нелькин талант говорили все: и преподаватели в художке, и все знакомые художники, и даже совсем несведущие люди вроде соседки Филатовой, которая выпросила у Нельки натюрморт с сиренью, потому что «такой красоты, как у тебя на картинке, Нелличка, я даже в природе не видала!»
Натюрморт с сиренью Нелька отдала без сожаления, хотя глупых дамочек вроде Филатовой презирала. Красивенькая картинка Нельке была без надобности: она считала, что всякие сирени-розы можно писать только в качестве учебного задания, и предназначены подобные творенья именно для таких, с позволения сказать, ценительниц, как Филатова, которые об одном только и просят художников: «Сделайте нам красиво».
Сирень Нелька написала по памяти. Когда она была маленькая, они с Таней жили в Тавельцеве, от Москвы час на электричке. Отец купил тавельцевскую дачу перед войной, а после войны про нее, видимо, забыли, поэтому отобрали у дочерей доктора Луговского не сразу – Нелька успела провести на ней детство. Потому и написала сирень в два счета, хотя в их унылом дворе у Рогожской Заставы сирень росла чахлая, как сорняк. Память у нее была цепкая, какую и положено иметь настоящему художнику.
У нее вообще все было именно такое, как нужно для художника, и поэтому она с детства знала, что будет художницей, и с детства жила как сама хотела, потому что – зачем же прилаживаться к обычной, как у всех, жизни, если знаешь, что она у тебя будет совсем не обычная и не как у всех?
Впервые Нелька поняла это в художественной школе; ей было тогда лет пятнадцать.
Собственно, ничего особенного не произошло в тот день, когда она это поняла. Нелька просто пробегала по коридору художки и краем уха услышала, как Савва Георгиевич Конушевицкий, преподаватель рисунка, говорит новому, только что после училища, педагогу Вадиму Андрееву:
– Вадим Павлович, могу я попросить вас об одной услуге?
Нелька замедлила бег и пошла чинным шагом. Вообще-то такой темп был ей совсем не свойствен, но очень уж стало интересно, о какой услуге может просить Конушевицкий. Он был старый, лет уже, наверное, пятидесяти, всегда был погружен в собственные мысли и носил зимой и летом единственный свитер, хотя всем было известно, что живет он один и его картины покупают иностранцы, то есть вряд ли ему недостает денег. При взгляде на Конушевицкого приходила в голову только одна мысль: что ему просто не нужно от жизни ничего. И вдруг оказывается, все-таки что-то нужно! Ну как тут не прислушаться?
– Конечно, Савва Георгиевич, – ответил Вадим.
А Вадим этот, кстати, был дико симпатичный и на Нельку поглядывал с особенным интересом. Она отлично различала такой интерес в обращенных на нее мужских взглядах, потому что часто его в них видела и с удовольствием на него отвечала.
– Вы не могли бы сходить со мной в универмаг, или как называется теперь магазин готового платья? Дело в том, что я приглашен на банкет. Мой бывший студент получил Государственную премию, и мне неловко ему отказать, хотя я не любитель подобных собраний. Впрочем, это неважно. Меня беспокоит отсутствие костюма. Ведь на банкет, я думаю, положено являться в костюме. Или я ошибаюсь?
– Наверное, положено, – кивнул Вадим. – И я, конечно, с удовольствием с вами схожу. В ГУМ можно или в ЦУМ. Но вообще-то, Савва Георгиевич, такой человек, как вы, может прийти на банкет в чем угодно.
– Вы так считаете? – обрадовался Конушевицкий.
– Не я так считаю, а так оно и есть. Хоть в рубище, хоть в павлиньих перьях, это не имеет значения. Вы же художник, Савва Георгиевич. Вам можно все.
Вот так вот, значит! Нелька чуть не подпрыгнула от радости. Значит, правильно она догадывалась, что художник – это не только труд, о котором ей беспрестанно твердит Таня, не только вовремя сданные задания по рисунку, не только поступление в Суриковский институт, но и право жить не так, как все! Вот именно право, и дается оно не за заслуги, а уже за сам факт того, что ты художник! И если ты этим правом не воспользуешься, это значит, что ты зарыл свой талант в землю. А зарывать свой талант в землю нельзя, и когда Таня говорит Нельке, что стыдно пропускать занятия в художке ради того, чтобы сбегать в кино с очередным кавалером, она всегда напоминает ей как раз про землю и талант.
И оттого, что Нелька это поняла, через несколько лет, когда круг ее общения состоял уже не из мальчиков и девочек, а из настоящих художников, – у нее не было никаких затруднений с тем, чтобы жить в этом кругу, улавливая его неписаные законы, предназначенные для необычных людей, и принимая их легко, как единственно возможные.
Но это ей еще только предстояло. А пока она спускалась по залитой солнцем лестнице художественной школы, и сердце у нее пело от сознания того, какая прекрасная, какая необыкновенная жизнь ей предстоит.
Глава 8
– Популярность – это еще хуже компромисс, чем… – Олег не сразу подобрал нужное сравнение. – Чем стучать в гэбуху, вот что!
– Ну, это ты, старик, загнул, – усмехнулся Егоров. – Нет, я к популярности не стремлюсь, это само собой. Но стукачество все-таки похуже будет, чем вернисаж в Манеже.
Нелька переводила взгляд с Олега на Егорова. Она слушала их разговор так внимательно, что даже про водку, которую ей надо было выпить, забыла. Она впервые сидела среди таких вот людей, среди настоящих взрослых художников попросту, как своя. Понимать это было так упоительно, что куда там водке!
Впрочем, надолго забыть про водку ей не дали.
– Что не пьешь, Нелличка? – спросил Егоров. – Трезвой в пьяной компании сидеть подозрительно, учти.
– Почему? – не поняла Нелька.
– А вот за стукачку как раз и примут, – усмехнулся тот.
Нелька так расстроилась, что у нее даже кровь бросилась в лицо, хотя вообще-то, в силу лихого характера, она не краснела никогда, даже вообразить себе не могла такую причину, которая заставила бы ее смутиться.
Но сейчас она не просто смутилась, даже не просто расстроилась, а по-настоящему испугалась.
– Я не потому! – глупейшим образом воскликнула Нелька. – Я просто заслушалась!
Она перевела взгляд с Егорова на Олега, словно ожидая от него поддержки.
– Ладно, ладно. – Олег улыбнулся широко, свободно, так, как только он умел. У Нельки стеснялось дыхание, когда она видела его улыбку. – Ты вне подозрений.
Егоров при этом многозначительно взглянул на Нелькин стакан, и она поспешно выпила водку, поперхнувшись при этом и закашлявшись, потому что пить водку как положено, одним махом, не умела. Да и когда Нелька могла этому научиться? Водку она сегодня пила первый раз в жизни, до сих пор ее навыки ни на что крепче вина не распространялись.
Но ведь до сих пор она и не сидела как своя среди таких вот людей – не просто взрослых, а настоящих. Ощущение, что она находится в самом центре жизни, на самом ее пике, в самой острой ее части, – это ощущение охватило Нельку с той самой минуты, когда она познакомилась с Олегом.
Вернее, с той минуты, когда он привел ее к себе на чердак и усадил за длинный, сбитый из неструганых досок стол вместе со своим другом Егоровым. Олег сделал это легко, как-то мимоходом, без церемоний; это-то и ошеломило Нельку больше всего. Как будто иначе и быть не может, что самая обыкновенная девчонка – пусть даже и студентка Суриковского института, мало ли студентов! – сидит в святая святых той жизни, которую только и можно считать жизнью настоящей. Тем более она первокурсница еще.
– Закусывай, Нель, закусывай. – Олег придвинул к ней банку, стоящую посередине стола на газете. – Без закуски тебе еще пить рановато.
Нелька поспешно выудила из банки кусок разлезшейся кильки. Вообще-то она с детства терпеть не могла рыбный запах, но не признаваться же в этом Олегу и Егорову. Подумают еще, что она какая-нибудь фря привередливая. Лучше уж задержать дыхание и съесть вонючую кильку. По счастью, она все-таки плавает в томате, а это немного отбивает запах.
– Единственное неудобство нонконформизма – отсутствие мастерской, – вздохнул Егоров. – Хорошо тебе, ты вон какой бык здоровый, можешь дворником работать. А каково нам, гнилым интеллигентам?
– А приобретай полезные навыки, – усмехнулся Олег. – С утречка метлой помашешь – глядишь, к вечеру вдохновение посетит. Работай над собой, старик.
Нелька уже знала, что чердак, на котором они сейчас сидят, это не мастерская, а просто служебная жилплощадь, которую Олег занимает потому, что работает дворником. Неподалеку, на Верхней Масловке, стоял дом, в котором находились официальные мастерские. Но к тем, кому выдавал такие мастерские Союз художников, настоящие художники относились со снисходительной усмешкой или с презрением.
Настоящие художники не имели ничего. Это была честная бедность, по которой их можно было узнать безошибочно. И то, что она теперь допущена в этот честный круг, наполняло Нельку такой гордостью, которой не наполняло ее до сих пор ничего – ни похвалы педагогов в художке, ни даже ее недавнее блестящее поступление в Суриковский институт.
