Австрийские фрукты

И по всей улице валялись каски, милицейская амуниция, ботинки, штормовки, шапки… Сумки тоже валялись – может, среди них была и Танькина.

Она пошла по улице, цепким глазом оглядывая все, что было разбросано по асфальту, стараясь при этом не наступить на битое стекло и, главное, не наткнуться взглядом на лежащих. Они покойники, может! Покойников Танька боялась.

Она шла и шла, пока не повернула на другую улицу. Здесь она точно не была, значит, и сумку искать здесь не стоило. Но очень уж эта улица была красивая! Тоже широченная, с высокими домами и просторными тротуарами. А на угловом доме вращался огромный глобус. Голубой земной шар! Танька так загляделась на него, что не только про сумку, но даже про страх свой забыла. Да и не очень она вообще-то боялась уже. Ну, людей много, ну, дерутся. До нее-то им дела нету. А если что, снова убежит. Зато интересно как!

На нее в самом деле никто не обращал внимания. Толпа гудела где-то впереди, а Танька шла посередине пустой, без машин, дороги и вертела головой. Какие дома! А рестораны! А магазины! Дыхание у нее захватило от восторга, она даже про сумку думать перестала. Невелики сокровища были в той сумке. А тут зато вон что!

В витрине одного магазина стоял манекен, красивый, как настоящая женщина, даже лучше, а в руке у него была такая сумка, какой Таньке в жизни видеть не приходилось. Розовая, пухлая, сверху замочек в виде двух золотых шариков. И уголки кованые, тоже золотые.

Она подошла вплотную к витрине – «Весна» этот магазин назывался – и долго разглядывала манекен, его невозмутимое лицо, розовую сумку, пальто полосатенькое, шляпку, украшенную прозрачными бусинами. И туфельки! На тоненьких шпильках.

У Таньки аж дух занялся. Вот бы ей так одеться! И в Болхов во всем этом приехать. Или нет, не надо в Болхов. Чего она там забыла? Мать побьет и все отнимет. И ладно бы сама стала носить, так ведь продаст. Не до бирюлек, скажет, жрать нечего. Ну нечего, и что теперь? Всю жизнь в уродском ходить?

Танька посмотрела на свои ноги. Ремешок босоножки держался на честном слове, резинка на гольфе лопнула, и он сполз до щиколотки. Как же она все это ненавидела! И облезлые босоножки, из которых торчат пальцы, потому что нога давно выросла, и толстые гольфы, которые вечно морщинами собираются, и то, что мать побьет, если найдет…

«А вот и не найдет она меня!» – зло подумала Танька.

Ее уже не страшили ни толпа, ни милиционеры, ни газ. Москва оказалась такой, что Танька готова была сдохнуть на ее улицах, лишь бы не возвращаться в свою прежнюю ненавистную жизнь. Она была уверена, что жизнь та теперь навсегда – прежняя.

С трудом оторвавшись от витрины – там много чего еще было выставлено красивого – и решив вернуться сюда попозже, чтобы разглядеть все до последней блесточки, Танька двинулась вперед, туда, откуда доносился гул толпы. Как ни крути, а надо идти к людям. Толпа, с одной стороны, дело страшное, но с другой – когда людей так много, и все они так взбудоражены, и все заняты каким-то общим непонятным делом, у них легче вызнать, что ей делать дальше или хотя бы куда идти. Идти или, может, ехать. В метро-то без денег не войдешь, а на автобусе или на троллейбусе и зайцем можно. Не труднее, чем на электричках.

На ходу она прочитала наконец на табличке название улицы – Калининский проспект. Но даже если бы и не узнала название, то все равно была уверена, что найдет эту улицу снова. Если Таньке сильно чего-то хотелось, то чутье у нее обострялось. Тоже как у собаки: та ведь, когда голодная, кость обглоданную за километр почует.

Люди стояли толпой возле последнего по Калининскому проспекту дома. По высоте он был такой же, как МИД, но по виду совсем другой – на открытую книжку похожий. Прямо перед домом стоял грузовик. То есть только сначала он стоял, а потом сдал назад и, разогнавшись, врезался в стеклянную дверь. И снова сдал назад, и снова разогнался и врезался, и наконец дверь эту вышиб.

– Дядь, теть, а что там? – приставала к каждому Танька.

Но ни толпа в целом, ни каждый человек по отдельности не обращали на ее расспросы никакого внимания. Даже не обернулся никто. А толку ли обращаться к спинам? Танька ввинтилась в толпу. Из высокого дома доносились автоматные выстрелы, но в толпе было как-то не страшно – казалось, стреляют не по-настоящему. Да и интересно было, что такое они все там впереди видят, что на живого человека ноль внимания обращают.

Неожиданно толпа перед ней расступилась. То есть это Таньке только сначала показалось, что перед ней. А уже через минуту, оказавшись в первом ряду, она увидела, что от дома-книжки спускаются по широким ступенькам и идут прямо в толпу какие-то люди. Обмундирование на них было вроде бы военное, в руках настоящие, как в кино про войну, автоматы, но военными они не были точно: шли не строем, а вразнобой, да и весь вид у них был не военный, а какой-то… Звериный, вот какой. Можно было бы подумать, что они пьяные, но у Таньки на это глаз был наметанный, и она сразу поняла: если и пьяные, то совсем чуть, а так-то глаза у них не водкой залиты, а злобой.

Перед собой они гнали нескольких человек. Танька зачем-то пересчитала – пятерых. Расхристанных, в разорванной одежде, один даже вообще голый был по пояс, и все были такие избитые, что даже ей стало страшно, хотя в Болхове она мужиков после драки сто раз видела. Но то после драки, а этих, сразу видно, просто били по чему пришлось. У одного все лицо было залито кровью, у другого глаза заплыли от ударов, третий еле шел, хромая, и рука у него висела как неживая…

– Вы куда их, мужики? – послышалось из толпы.

– В Белый дом, – гаркнул тот, который шел впереди с автоматом. – Пускай там разбираются, что с ними делать!

– В мэрии поймали! – весело объяснил второй, рыжий. – Вражья сила!

Веселье и в голосе, и в глазах у него было точно как у соседа Женьки. Вся улица знала, что того при родах врачи чуток придушили, потому он всю жизнь дурной. Мать то отдавала его в психушку, то забирала обратно домой, пока наконец он ее не зарезал. Танька вспомнила, как Женька быстро-быстро ходил после этого взад-вперед по улице, размахивал окровавленным ножом и шарахающимся от него соседям объяснял, что мамка его обидела. Точно таким же веселым голосом объяснял, как этот рыжий.

– Мало ли что в мэрии!.. – раздалось в толпе. – Чего сразу?.. Они, может, просто документацию вели!.. Или шоферы!..

Танька решила уже бежать отсюда куда подальше – ну их всех, неизвестно, что им в головы взбредет! – когда третий из конвоиров, самый высокий и смурной, выкрикнул – злобно, сквозь зубы, но именно выкрикнул:

– Да у этого пистолет был! Табельное оружие шоферу не выдадут!

И ударил прикладом в спину одного из тех, кого вел в какой-то там Белый дом. От удара тот упал на колени, а потом ткнулся лицом в асфальт. Танька вспомнила, как на таком точно асфальте ушастая голова милиционера треснула под ногами здоровенного мужика. Она была уверена, что забыла это, потому что слишком страшно было такое помнить, но оказалось, нет, не забыла.

«Сейчас и этот прыгнет!» – поняла она и почувствовала, что пальцы у нее стали холодные, как в мороз; от волнения у нее всегда пальцы холодели, даже белыми становились.

Но смурной конвоир не стал прыгать на голову упавшего. Он несколько раз ударил его ногой в тяжелом шнурованном ботинке, а потом схватил за ворот рубашки, рывком поднял на ноги и развернул лицом к себе. Рубашка при этом треснула, но не порвалась.

«Льняная потому что. Дорогая», – ни к селу ни к городу мелькнуло в голове у Таньки.

– Проси у народа прощения, гнида! – крикнул конвоир. – В глаза людям смотри, в глаза! Кланяйся и говори: «Простите меня, люди добрые, что я, ворюга, вас обкрадывал, свой карман вашим добром набивал!»

Он повернул человека в льняной рубашке лицом к толпе и ударил в спину между лопатками. Наверное, чтобы тот распрямился. Да нет, просто так ударил – тот ведь и так уже смотрел прямо в глаза людей, стоящих в первом ряду. Даже Танька поймала его взгляд, и ей стало не по себе.

Она вдруг поняла: ничего такого этот человек говорить не станет. И прощения просить не станет, и тем более кланяться. Хотя что б ему стоило поклониться? Мать всегда говорила: небось корона с головы не упадет. Таньку эта дурацкая поговорка злила, но сейчас, вот в эту минуту, она понимала, что поговорка – правильная. Не то убьют же!

– Ну! – гаркнул конвоир. – Язык отсох?

– Нет.

Голос этого, в белой рубашке, прозвучал неожиданно громко. Танька даже знала, как такой голос называется – баритон. Им еще в третьем классе на уроке пения училка объясняла, пластинки ставила – где баритон, где бас, где тенор, самый противный и писклявый. Танька в такую мурню не вслушивалась, конечно, но вот сейчас эти голоса выпрыгнули из памяти. От страха, наверное.

– Что – нет? – не понял конвоир.

– Я ничего ни у кого не крал. Прощения мне просить не за что, – этим своим ясным баритоном проговорил человек в белой рубашке.

Рубашка, кстати, уже в крови была, потому что лицо у него об асфальт побилось.

– Во-он оно как, значит… – зловеще протянул конвоир. И яростно, из нутра выкрикнул: – И правда, куда его водить? Шлепнуть сразу – одной гадиной меньше будет!

Он вскинул автомат. Толпа ахнула и отпрянула. Солнце сияло, небо синело. Красивый, как открытая книга, дом, блестя всеми своими бесчисленными окнами, высился в небе. Танька почувствовала, как вместо страха поднимается у нее внутри что-то совсем другое… Но что – понять не успела.

– Ты чего?! Ты куда?! Он же… Он живой же!

Она подскочила к мужику в камуфляже, схватилась за ствол его автомата и изо всех сил затрясла, потянула к себе. Она не понимала, что делает, куда исчез ее страх и почему. Понимала только то, что кричала: что этот человек живой, хоть и лицо у него в крови, и голова, и рубашка, а сейчас, вот прямо через секунду он будет мертвый, и это будет уже навсегда, этого уже будет не исправить, а все стоят, как будто у них ноги к асфальту приклеились, и толку-то, что они взрослые и что их много!..

– Ты что?.. – Мужик с автоматом оторопел и замер было, но почти сразу же и отмер, и рванул автомат к себе так, что проволочил Таньку по асфальту. – Пш-шла, зараз-за!..

Он дернул автомат вверх и в сторону, пытаясь стряхнуть Таньку. Но избавиться от нее было не так-то просто – в ствол она вцепилась намертво.

– Отпусти девчонку! – угрожающе прозвучал мужской голос.

– Девочка папу нашла! – надрывно подхватил женский. – Пусти ребенка, изверг!.. Товарищи, чей ребенок?.. Да что ж вы творите?!

Толпа загудела и вся, как одно огромное существо, подалась вперед. Это движение было таким могучим и страшным, что даже мужики с автоматами испугались, наверное.

– Да кто ее держит?! – заорал тот, который собирался расстреливать вражью силу. – Сама вцепилась! Пусти, дура!

– Не пущу, – сквозь зубы пробормотала Танька.

Не только страх ее, но и ярость сменились другим чувством – тем упрямством, которое доводило мать до исступления и за которое она не раз лупила Таньку до крови.

– Она за папку!.. – раздалось из толпы. – Отпусти его, пускай к дочке идет!

Это были последние слова, которые Танька смогла разобрать. После них крики слились в утробный возмущенный гул, и он был куда страшнее стрельбы.

– Вы что?! – испуганно крикнул в толпу мужик с автоматом. Не крикнул даже, а взвизгнул; вся его мужественность мгновенно превратилась в самый обыкновенный бабский страх. – Сдались они мне оба!.. Да пошли они!..

В ту же минуту Танька почувствовала, что она уже не держится за ствол автомата, а сама держит автомат за ствол. Он оказался такой тяжелый, что она чуть его не выронила; приклад громыхнул об асфальт.

– Давай, малая, отсюда живее. – Другой мужик, в точности похожий на первого, только не из отряда в камуфляже, а из толпы, забрал у нее автомат. – Бери своего папку, и дуйте, пока целы!

Только теперь Танька глянула на человека, из-за которого вляпалась в такой дурацкий сыр-бор. Он стоял рядом с ней, шатаясь, и, кажется, не очень понимал, что происходит. Глаза у него сделались мутные, лицо в тех местах, где его не залила кровь, было таким же белым, как Танькины пальцы.

Что было делать?

– Пошли! – Она дернула его за рукав. – Э-э, не падай!

Неизвестно, услышал ли он ее слова, но с ног валиться вроде перестал.

Танька схватила его за руку – покрепче, чем только что держалась за ствол автомата, – и потащила прочь.

Глава 4

Далеко они, правда, не убежали.

Сначала Танька почувствовала, что ногам ее как-то неловко, и, глянув вниз, увидела, что ремешок проклятый все-таки лопнул и бежит она уже в одной босоножке. Но это бы еще ничего – хуже, что спутник ее стал все чаще спотыкаться и замедлил бег.

– Навязался на мою голову! – в отчаянии воскликнула Танька, когда он в конце концов совсем остановился, прислонился к стене дома и сполз по ней так, будто его и правда расстреляли.

Что с ним делать, непонятно. Сидит на асфальте с закрытыми глазами, но вроде в сознании – дышит тяжело и прерывисто.

Танька присела перед ним на корточки, потрясла его за плечо и попросила:

– Побежали, а? Они ж передумают и догонят.

По уму, надо было не его уговаривать, а самой мчаться во весь дух куда ноги несут. Но она не могла этого сделать. Не его не могла оставить, а, наоборот, сама боялась остаться без него. Даже непонятно, почему так: помощи от сидящего никакой, обуза только, но оторваться от него страшно. Надо же! Когда висела на стволе автомата, никакого страха не было, а те- перь вот…

На ее просьбу он не ответил.

– Ты умираешь, что ли? – всхлипнула Танька.

Он молчал. Потом наконец хрипло проговорил:

– Нет.

– Тогда вставай! – встрепенулась она.

Он попытался подняться. Вздулась жила на высоком лбу, даже под кровяными разводами было видно. Но ничего у него не получилось – рука, упиравшаяся в асфальт, подломилась, и он завалился на бок. От этого Таньке стало совсем страшно, и она заревела в голос.

– Что ты?.. – пробормотал он.

Глаза у него наконец открылись. Левый, правда, не очень-то, потому что заплыл кровью, но правый смотрел не мутно, а с соображением.

– Бою-усь!.. – выла Танька. – Я бою-усь! Не умирай!

– Не умру. – Это он произнес хоть и хрипло, но уже твердо. Танька как по команде перестала выть. – Не умру, – повторил он. – Но идти пока не могу.

– Я тебя не дотащу, – предупредила Танька.

– О тебе речи нет. Надо позвонить. Жетон для телефона есть?

– Не-а.

– Ч-черт…

– Да ладно – жетон! – воскликнула Танька. – Ты скажи, куда звонить! Номер скажи.

– Запиши, – сказал он.

– Чем? – хмыкнула Танька. – Пальцем? И так запомню.

Откуда она собирается звонить, он не спросил – продиктовал телефонный номер, и Танька сорвалась с места.

Хоть от дома-книжки бежали во весь дух, она краем глаза приметила по дороге какое-то кафе, к нему теперь и вернулась. Оказалось, это сосисочная. Она была закрыта, но Танька так заколотила в дверь кулаками, что открыли ей через пару минут.

– Чего ломишься? – настороженно спросила тетка.

Она была толстая и стояла на пороге так, что мимо нее мышь не проскочила бы. Но Танька не мышь.

– Теть! – пронзительно крикнула она. – Я от мамы потерялась!

– И что?

– Дайте папе позвонить! – заканючила Танька. – Он приедет и меня отсюда заберет.

Тетка не сдвинулась ни на сантиметр, но Танька нюхом почуяла, что она заколебалась, поэтому для верности прибавила звук и заныла на одной высокой ноте:

– Те-еть!.. Я только два слова скажу! Только куда папе ехать!

– Раз знаешь, куда ехать, почему сама домой не идешь?

«Вот сволочь! – подумала Танька. – Тебе-то какое дело?»

А вслух сказала:

– Босоножку потеряла потому что.

И задрала ногу в сползшем, грязном, до дыры протершемся об асфальт гольфе.

Тетка молча отступила на полшага в сторону, и Танька юркнула в дверь.

До подсобки, где стоял телефон, тетка шла за ней по пятам. И стояла рядом, пока Танька звонила. Боялась, конечно, как бы девчонка чего не сперла. Ну и правильно, Танька тоже на ее месте боялась бы.

– Здрасте, – быстро проговорила она в трубку. – Это Егор или Нина? Я от вашего друга звоню. От Левертова. Ему стало плохо на Калининском проспекте, и он просит, чтобы вы за ним срочно приехали. В Малый Николопесковский переулок. Он на земле там сидит возле дома три.

– Вот паршивка! – хмыкнула тетка. – А говорила, папе позвонишь!

Она даже потянулась к телефону – может, хотела нажать на рычаг, – но Танька схватила аппарат, отпрыгнула в сторону и поспешно проговорила:

– Приезжайте быстрее, ему очень плохо!

Из трубки еще неслись какие-то встревоженные вопросы, но Танька уже поставила телефон обратно на стол. Все равно ей нечего было на эти вопросы отвечать – что знала, все сказала.

– Спасибо, теть, – с нахальной улыбкой сказала она. – Я пойду.

– Босая, что ли? На, хоть пакет на ногу надень.

На пакете, который тетка ей протянула, улыбался кот Леопольд и было написано: «Ребята, давайте жить дружно». Танька сунула ногу в пакет, обвязала его под коленом шпагатом, который тетка ей тоже дала, и вышмыгнула из подсобки.

Вернувшись в Малый Николопесковский переулок, Танька уселась на асфальт под стеной дома номер три. Спутник ее был в том же положении, в каком она его оставила. Танька этому обрадовалась. Мало ли что могло случиться, пока она препиралась с теткой! Недалеко они с ним, с таким, убежали, чуть за дома свернули только, а крики с Калининского проспекта доносятся по-прежнему, и не только крики, но и грохот, и выстрелы.

Они сидели рядом у стенки и молчали. Ему говорить, похоже, было трудно, а ей не о чем. Да и силы из нее как-то вдруг выдулись, и стала она какая-то вся тяжелая, как воздушный шарик, в который вместо легкого газа насыпали песок. Ни пошевелиться не могла, ни решить, что делать дальше.

«Дождусь, пока его заберут, потом решу… – вяло подумала Танька. – Куда идти и вообще…»

Она только теперь почувствовала, как сильно устала. Даже носом стала клевать, даже чуть не приткнулась головой к плечу своего спутника, да вовремя встрепенулась: у него и так все болит, еще она навалится!

Машина с визгом затормозила у самых Танькиных ног. За водителя была женщина, а мужчина сидел рядом. Они одновременно выскочили из кабины и бросились к Таньке.

– Бен! – крикнул мужчина.

– Веня! – крикнула женщина.

– Что с тобой?! – воскликнули оба.

Они, правда, не только кричали-восклицали, но и поднимали при этом своего друга с асфальта и вели, почти что несли, к машине.

Он вроде бы что-то ответил, но что именно, Танька не расслышала – его уже сажали-укладывали на заднее сиденье, закрывали за ним дверцу.

– Егор, погоди, – глухо донеслось оттуда, и дверца приоткрылась снова. – Девочку заберем.

– Какую девочку? – Женщина обернулась. – А!.. Это ты звонила? – спросила она.

Танька молча кивнула. Она вдруг испугалась. Очень уж строгий вид был у этой женщины. И смотрела она, точно как школьная математичка, когда выясняла, что Танька прогуляла урок без уважительной причины.

– Садись в машину, быстро, – сказал Егор.

Не заставив просить себя дважды, Танька юркнула на заднее сиденье.

Никогда она не то что не ездила в такой машине – даже с улицы в такую не заглядывала, даже представить не могла, что такие бывают! Ей показалось, не в машину она села, а кто-то взял ее на руки. И на этих руках качает-колышет-укачивает…

«Куда они меня повезут?» – успела подумать Танька.

И уснула.

Глава 5

Танька проснулась от того, что на нее повеяло прохладой. Она одновременно открыла глаза, завертела головой и воскликнула:

– Мы куда приехали?

Хоть и провалилась в сон, как в яму, но помнила все, что с ней было. И что ее посадили в машину, помнила тоже.

И вот теперь машина стояла рядом с дощатым забором, дверцы были распахнуты, в кабину врывался запах опавших листьев, земли и осенних цветов, и по всему было похоже, что это уже не Москва, а деревня какая-то.

Но как только Танька выбралась из машины, то сразу поняла, что находится не в деревне. Не деревенские были здесь дома, хоть и невысокие, на один-два этажа, и заборы не деревенские, слишком аккуратные, и палисадник за открытой настежь калиткой. Рядом с этой калиткой и стояла машина, и все это Танька рассмотрела за секунду. А уже в следующую секунду из калитки вышла очкастая Нина и, быстро подойдя к Таньке, взяла ее за руку и скомандовала:

– Пойдем.

Если бы Нина внушала страх, Танька, конечно, вырвала бы руку и убежала. Но страха та не внушала, только робость – очень уж строгой казалась. Танька быстро сравнила: пойти с суровой Ниной в дом с резным крылечком или убежать куда глаза глядят и оказаться одной посреди Москвы, где непонятно что творится? И решила, что убегать не стоит.

В доме, правда, тоже творился переполох. Вернее, чувствовалось сильное беспокойство. Наверху, на втором этаже, кто-то торопливо ходил по скрипучему полу, пахло лекарствами, и даже газовая колонка за стеной гудела тревожно.

– Сядь, – сказала Нина, указывая на кресло. – Как тебя зовут?

Танька поморщилась. С какой стати та раскомандовалась? Но кресло, покрытое вязаным ковриком, выглядело уютно, к тому же нога, обернутая пакетом, вдруг заболела… Она села в кресло и сказала:

– Ну, Татьяна.

– Расскажи, пожалуйста, что случилось с Вениамином Александровичем.

– С каким… Александровичем? – удивилась Танька. Но тут же сообразила, о ком речь. – А!.. Ну, его из такого дома высокого вывели, на Калининском проспекте который, и хотели расстрелять.

– Господи! – Нина сняла очки и протерла их прямо краем своей белой блузки. Танька почему-то догадалась, что обычно она так не делает. – И что?

– И ничего. Не расстреляли. Побили только сильно.

– Не расстреляли, потому что ты не дала.

Танька не заметила, как со второго этажа спустился по деревянной лестнице мужчина, с которым Нина приехала по ее звонку. Егор его зовут, она запомнила. Он был высокий, с бородой и смотрел то ли мрачно, то ли просто нерадостно. Видно, плохи были дела у его друга Левертова. Это Таньку почему-то встревожило. Хотя понятно почему: все-таки полдня с этим Левертовым провозилась, вроде и не чужой он ей теперь.

– Бен говорит, девочка за автомат баркашовца схватилась, – сказал Егор. – И тот поэтому не сумел его расстрелять. На секунду бы замешкалась – конец бы ему. Вот так.

– Какое-то безумие. – Нина снова надела очки. – Невозможно поверить, что это происходит наяву. В Москве! Не в Бейруте каком-нибудь.

– Почему невозможно? – пожал плечами Егор. – Такая глыба рухнула, и всего два года прошло. Попытка реставрации после революции не должна удивлять.

Про что он говорит, Танька не поняла. Какая глыба рухнула, какая революция? Она ж в семнадцатом году была, революция? Зимний дворец штурмовали и все такое.

Правда, ей все это было сейчас не очень интересно. Нога болела все сильнее, прямо огнем ее жгло.

– Что у тебя с ногой? – спросил Егор.

Вот же догадливый!

– Не знаю… – пробормотала Танька. – Стеклом поранила, может.

– Сейчас врачи приедут, – сказала Нина. – Посмотрят и ее тоже.

– «Скорая»? – спросил Егор.

– Евгения Вениаминовна хотела «Скорую» вызвать, но я побоялась, – ответила Нина. – Мало ли какие врачам приказы отданы… Позвонила Кузьменкову в Склиф, он приедет с ассистентом. А дальше посмотрим по ситуации.

– Хорошо, – кивнул Егор. И, окинув Таньку быстрым взглядом, сказал: – Надо бы ее помыть. Перед врачебным осмотром.

– Я скажу Вале, – сказала Нина. – Она у Вени освободится, потом ее вымоет.

Таньке не понравилось, что о ней говорят, как о собаке или кошке, которую подобрали на улице и брезгуют держать в доме.

– Нечего меня мыть! – сердито сказала она. – Я вообще пойду.

– Как ты пойдешь босиком? – пожал плечами Егор. – И куда, кстати? Ты где живешь?

А вот этого Танька сообщать ему не хотела. Ни ему, ни суровой Нине, ни вообще кому угодно.

Она смотрела исподлобья и молчала. А что они ей сделают? На улицу выгонят? Так вроде наоборот, она-то и уйдет, пожалуйста, а они-то сами ее не гнать, а мыть хотят.

Неизвестно, что сделали бы Егор, Нина и какая-то еще Валя, но раздался звонок во входную дверь. Сначала один длинный, потом два коротких, потом еще один длинный. Для своих такой звонок придумали, наверное.

Нина побежала открывать, а Егор поспешно сказал:

– Слушай, ты вроде самостоятельная. Иди в ванную, а? Вон там, по правой стороне коридора. Пока Веньку будут осматривать, как раз успеешь вымыться. Ладно?

Танька кивнула, встала и, хромая, направилась к двери, на которую он указал. Лучше в самом деле пока скрыться с глаз долой, а там видно будет.

Ковыляя по коридору, она слышала, как с улицы вошли врачи, как они поднялись на второй этаж, коротко переговариваясь. Но ей было уже не до этого – она толкнула дверь справа от себя и оказалась в ванной.