скачать книгу бесплатно
Анхен и Мари. Прима-балерина
Станислава Бер
Анхен и Мари #2
Разве не достойна Анхен посещать театры? Она, наконец, уступает ухаживанию господина Самолётова и принимает приглашение. И вот, в роскоши Императорского театра раздаётся выстрел. Прямо на сцене убита балерина. Не подумайте плохого – убийцу искать не нужно. Преступница не прячется за кулисами. Она стреляет и падает замертво там же, на сцене.
Мари, сестра-близнец Анхен, тоже падает, но не замертво, слава Богу, а в обморок. А вот Анхен и господину Самолётову некогда разлёживаться. Им предстоит распутать клубок тайн и интриг, сложившихся в уважаемом культурном заведении столицы Российской империи. Лавина вопросов обрушивается на следствие. Почему стреляла прима-балерина? И кто отравил её саму?
Громкое преступление будоражит общественность. Обер-полицмейстер обещает спустить с сыщиков сто шкур, если они не найдут ответы на все вопросы. Хорошо, что Анхен обладает особым даром. Она видит воспоминание людей, прикоснувшись к руке. Это помогает ей вывести преступников на чистую воду.
Станислава Бер
Анхен и Мари. Прима-балерина
У граней любви острые края.
Балерина изящно закончила батман фондю и упала на сцену замертво. Её белоснежная пачка окрасилась кровью. Не бутафорской, нет, а самой настоящей – алой, алой. Мари ахнула и лишилась чувств. Театральный бинокль выпал из её рук и глухо ударился о ковровую дорожку.
Анхен даже показалось, что она почувствовала запах крови, хотя они сидели на балконе. Барышня не знала, что предпринять – сестру в чувство приводить или бежать на сцену. Благо господин Самолётов не терял самообладания, как некоторые романтические особы, неготовые к сценам насилия в непосредственной близости. Он пощупал пульс Мари и уложил её на пол.
– Анна Николаевна, mon cCur, Вы оставайтесь здесь и не давайте сестре вставать, а я сейчас узнаю, что произошло, – сказал Иван Филаретович и скрылся за шторкой выхода.
А как всё хорошо начиналось!
Театр начинается с выстрела
Господин Самолётов пришёл намедни на службу, не снимая пальто, подошёл к Анхен и протянул ей три желтоватые картонки.
– Вот, – сказал он без вступлений, загадочно улыбаясь.
– Что вот?
Она удивилась краткости обычно словоохотливого коллеги, но картонки взяла. Повертела их в руках и, пожав плечами, вопросительно посмотрела на чиновника сыскной полиции с модным пробором.
– Билеты, – всё также лаконично ответил Иван Филаретович.
Обычно печальные библейские глаза молодого человека излучали неподдельный восторг, как у щенка, заполучившего брошенную хозяином палку.
– Ну, билеты. Дальше что? Или слова Вы все на допросах растеряли? – спросила Анхен, с вызовом приподняв левую бровь.
– Ой, ради Бога, извините меня! Mon Dieu! Ошалел от радости, чушь несу несусветную, – опомнился он.
Господин Самолётов долгое время жил во Франции и сыпал французскими словечками, где надо и не надо. Наконец, он собрался, откашлялся в сторону, по-офицерски вытянулся в струнку и, склонив голову на бок, торжественно изрёк:
– Любезная Анна Николаевна, не соблаговолите ли Вы с сестрой составить мне компанию при посещении Императорского Мариинского театра завтра вечером?
Анхен, естественно, давно поняла, в чём дело, но минуту на раздумье взяла. Ну, не сразу же отвечать кавалеру согласием? Это неприлично, в конце-то концов.
– Соблаговолим, – ответила она кокетливо.
Пухлые губы молодого человека растянулись в счастливой улыбке.
– Merci!
Мари же запрыгала от радости, когда дома Анхен ей сообщила о приглашении.
– Проломишь пол, сестра моя, ведь весу в тебе много, – заметила она.
Ещё в детстве Анна Николаевна Ростоцкая решила, что поэтическое сложение звучит намного интереснее прозаического, поэтому в речи использовала такую форму изложения мыслей. Сначала это удивляло окружающих, но со временем все привыкали. Эта странность придавала ей некий шарм.
Мария Николаевна Ростоцкая, сестра-близнец Анхен, известная любительница сладкого и малоподвижного образа жизни, прыжки прекратила, подошла к сестре и по-девчачьи пихнула её в плечо.
– Сие тебе за дерзость! Вес у меня нормальный.
Но тут же кинулась на шею и сердечно обняла.
– А сие за что? – удивилась Анхен.
– За то, что приняла, наконец, ухаживание Ивана Филаретовича и согласилась идти с ним в театр! Я ведь верно понимаю твоё согласие?
– Неверно. Ничего сие не значит. Просто приглашение, просто балет, – буркнула Анхен и ушла к себе.
– Да и вообще это так замечательно – поход в театр! Мы сто лет там не были. Наверно, со времён учёбы в Смольном институте, – успела крикнуть ей в след Мари.
Дел сёстрам теперь предстояло много. Из скудного гардероба надлежало выбрать наряды, подходящие к остаткам фамильных украшений и продумать причёски. Анхен, разумеется, остановилась на вечернем платье цвета зрелой вишни, бордовых перчатках по локоть и рубиновых серьгах. Она обожала красный цвет. Он оттенял её смуглую кожу, да и карие глаза только выигрывали от такого сочетания.
Мари надела нежно-голубое платье под комплект из аквамарина, который ей подарил папенька. Она любила отца и серо-голубые оттенки в одежде. В минуты волнения тёмно-синие глаза Мари превращались в васильки, яркие, с пёстрыми вкраплениями. Хоть этого мало кто замечал под очками.
В Мариинском театре давали балет-феерию в трёх актах с прологом Петра Ильича Чайковского.
– Спящая красавица, – выдохнула Мари, когда они уселись на места. – Кто бы мог подумать, что мы будем вот так сидеть с тобой и смотреть новый балет. Премьера была только в январе! Правда, это замечательно?
– Недурно, – скупо сказала Анхен.
Сама же художница засмотрелась на оформление зрительного зала – не красный с золотом, привычный для императорских театров, а цвет морской волны – синий бархат, лазурь, голубые просторы. Анхен обратила внимание на люстру и плафон с изображением двенадцати нимф в окружении амуров. Нужно непременно всё запомнить, а после зарисовать!
– Иван Филаретович, спасибо Вам за приглашение, – обратилась к коллеге сестры Мари, наклонившись вперёд, потому что Анхен, сидевшая посередине, загораживала ей столь щедрого и столь привлекательного молодого человека.
– Да что Вы, Мария Николаевна?! Confusion! Это я должен благодарить Вас, что составили мне компанию, – изрёк господин Самолётов, тоже наклонившись вперёд.
– С балкона даже лучше видно, чем из партера, – продолжила Мари.
– Позже любезностями обменяетесь. Занавес поднимается! – зашикала на них Анхен.
Барышня, без сомнения, лукавила, принимая безразличный вид. В душе она ликовала – и театр ей нравился, и балет. Что уж там скрывать, и Иван Филаретович пришёлся ей по сердцу, но принципы, те самые железные, негнущиеся под гнётом, были ей ещё милее. И пока принимать ухаживания симпатичного молодого человека она не собиралась. Пока. А может и вовсе. Впрочем, она уже сама не знала. Думать сейчас об этом решительно не хотелось. Начинался пролог!
Занавес открылся. По зрительному залу прокатилась волна восхищения. Великолепные декорации дворца короля Флорестана поразили зрителей. Придворные ждали королевскую чету, и вот она, наконец, появилась. Няньки вынесли колыбель принцессы. Прибыли гости – сказочные феи.
– Бог ты мой! – не удержалась Мари. – Что это за страсти Христовы?!
Анхен её понимала – в след за светлыми феями на сцену выползла повозка неприглашённой феи Карабосс. В повозку она впрягла чёрных крыс.
– Мерзость какая! – продолжала впечатлительная Мари.
Дворецкий, забывший о приглашении, умолял о прощении, но злобная фея, вырвала у него волосы и бросила их крысам на поедание.
В этот и так трагический момент из-за кулис, пошатываясь, на сцену вышла балерина, вытащила из-за спины пистолет и выстрелила в одну из фей. Сама свалилась на пол, подёргалась и замерла навечно. Фея-балерина изящно закончила батман фондю и тут же упала на сцену. В след за ними лишилась чувств сестра-близнец Анхен – Мари Ростоцкая.
Что тут скажешь? "Прекрасно" начинался вечер, который обещал быть приятным.
* * *
Анхен оглянулась по сторонам. Таких как Мари в зрительном зале оказалось немало. Тут и там кавалеры хлопотали подле поникших дам. Многие спешно собирались и в ужасе покидали место смерти.
– Мария Николаевна, голубушка, как Вы себя чувствуете? Вам лучше? – спросил господин Самолётов, влетевший на балкон.
Мари, бледная, с чуть приоткрытым ртом, едва кивнула.
– Ну, слава Богу! Там доктор Цинкевич приехал. Идёмте. Он Вас осмотрит.
Иван Филаретович подал ей руку, и Мари ничего не оставалось, как последовать за ним в партер. Анхен, естественно, устремилась за ними.
– Ничего страшного. Вам нужно пить больше воды и есть меньше сладостей. Ха-ха! – заявил после осмотра доктор Цинкевич в своей излюбленной манере неуместно смеяться.
Мари же, не ведая об этой его особенности, фыркнула – нахал! – прошла к креслам синего бархата и сердитая уселась на первое попавшееся место. Впрочем, она успела рассмотреть странное одеяние грубияна от медицины: он стоял в хорошем костюме изумрудного цвета и диковиной шапочке, напоминающей среднеазиатский головной убор тюбетейку. Доктор недоумённо пожал плечами, поправил широкий пояс, расшитый фиолетовыми и лазурными нитями, и приступил к своим прямым обязанностям – осмотру тел погибших балерин.
– Внимания не обращай. Он не со зла сказал про сладости тебе, – подсела к ней Анхен.
Мари обиженно шмыгнула носом.
– Понятно ли тебе, что сие у него смешок нервный? Нервический, – сказала Анхен.
Мари молчала, но уже не столь обиженно.
– Говорят, когда он потерял жену, стал смеяться не по делу. Он не хотел тебя обидеть вовсе, – продолжала Анхен.
– А как он потерял жену? – заинтересовалась Мари.
– Убийство при невыясненных обстоятельствах. Тому назад пятнадцать лет, – сказала Анхен, вытянув вперёд руку, рассматривая кольцо.
Анхен забыла, как оно прекрасное. Кольцо, конечно. А повода надеть фамильные драгоценности давно уже не было.
– Да ты что?! Кто же её убил?
– Не найдены убийцы и по сей день, – продолжала нагнетать Анхен. – С тех пор ударился в науку он, уехал в странствия, жил в Индонезии. Туземцев там лечил наш доктор. Но, совершеннейший гений! По малейшей улике – по волосу или по частичке кожи, может злодея опознать. Наука химия ему подвластна, как тебе рояль.
Мари окончательно перестала шмыгать носом и заинтересовано оглядела импозантного доктора.
– Анна Николаевна, а что же Вы? Рисунки сделали? Добрый вечер, господа, если он добрый, конечно.
На сцену, в прямом и переносном смысле, вышел рыжебородый господин в сером костюме в жёлтую клетку и со шляпой в руках. Чай, порядки знаем, головной убор в культурных учреждениях принято снимать.
– Дайте полчаса мне, Фёдор Осипович, и будет сделано всё в виде лучшем. Пока рисунки мои тут хранятся, – ответила начальнику сыскного отдела полиции из партера Анхен, указывая двумя перстами на голову.
Сцена убийства впечаталась ей в мозг так, что она, даже если бы захотела, не смогла её забыть. А учитывая, что Анхен обладала феноменальной памятью к деталям, рисунки получились, и в правду, с мельчайшими подробностями. На то она и полицейский художник, а не абы кто!
– Не дурно, – сухо, но всё же похвалил её господин Громыкин, листая предоставленный ему блокнот, с которым барышня не расставалась ни на миг.
– Это просто idеal! Как точно Вы, Анна Николаевна, передали эту ужасную картину убийства на сцене. Будто фотографическая карточка, ей Богу! – удостоилась она более лестной оценки от господина Самолётова, нежели от начальника.
– А Вы, Иван Филаретович, что скажете? – спросил делопроизводителя господин Громыкин, снимая пенсне и округляя обычно узкие карие глаза, добавив с нажимом. – По делу. По существу вопроса. Что скажете?
– Разрешите представить Вам хореографа Леонтия Четвертака. Я его уже опросил, теперь он Вам расскажет о погибших, – ответил господин Самолётов.
– А шо я?! Шо я?! – возмутился невысокий гладко выбритый мужчина. – Ну, ругались дивчины. И шо? До драки дело не дошло.
Анхен быстро набросала его портрет – соломенные волосы до плеч, мешки под соловыми глазами, помятое лицо, мясистые губы.
– Кто ругался? Из-за чего ругался? – спросил Леонтия господин Громыкин строго и поморщился.
От господина Четвертака несло духами как из женской лавки. И эта его помада, и эти ужимки – фу! Хореограф же сначала дёрнул головой, но представительный дознаватель, видимо, произвёл на него впечатление, поэтому он смилостивился и дальше продолжал, обращаясь именно к нему.
– Людочка Пичугина – наша прима, – затарахтел Леонтий.
– Эта та, которая стреляла, – уточнил для начальника делопроизводитель.
– Протеже весьма влиятельного человека. Весьма! Я Вам доложу. Но не хочу умалять её заслуг, господин главный сыщик – дивчина талантливая. Невероятная техника! Стиль! Артистичность! У-у-у! Что есть, то есть. Вот, как на духу, – сказал господин Четвертак и приложил руку к сердцу. – Балерину Черникину она жутко не любила. Дичайше! Называла её Мышью Серой.
– Эта та, в которую стреляли, – опять встрял господин Самолётов.
– Ну, а шо? Я Вам доложу, вот честно, без обид, да? Было что-то в Элечке Черникиной мышиное. Чи повадки крысиные, чи пегие волосики, чи маленькие зубки. Было! Что уж тут скрывать – дивчина неказистая, страшненькая.
Хореограф воровато оглянулся, приподнялся на цыпочки, вытянул шею и зашептал дознавателю в ухо, но так чтобы все слышали.
– Поговаривали даже, что она красти малость. По мелочи, но было, да. Пропадали, знаете ли, вещички из гримёрок. Крысятничала. У своих же!
Леонтий встал нормально и подмигнул господину Громыкину. Дознаватель опять поморщился.
– Но покровитель у неё тоже нашёлся. А як же?! Було, да.
– М-да. Ну и нравы у вас, господа, – буркнул рыжебородый чиновник, отодвигаясь от хореографа, как будто боялся заразиться. – Ну и нравы.
– Ну, а шо Вы хотите?! Это же балет! Мужчинам всегда нравились изящные артистки.
Господин Четвертак опять придвинулся к господину Громыкину и доверительно зашептал.
– Вон, видите, сколько панов тут ошивается почем зря? – спросил он, указывая на людей в проходе. – И офицер с усами, и парубок в слезах – все поклонники наших девочек.
– Неужто? – почему-то усомнился дознаватель.
