Её скрытый гений

Внезапно я замечаю знакомое лицо в толпе, но это не месье Меринг. Машу рукой и кричу:

– Бонжур, месье Матьё!

Ученый с непослушными волосами ускоряет шаг.

– Доктор Франклин! Я пришел в восторг, когда Жак сказал мне, что выбрал вас для конференции. Ведь вы восходящая звезда его лаборатории.

Меня охватывают облегчение и разочарование одновременно, но я стараюсь сохранять спокойный и деловой вид.

– Я рада, что меня выбрали. Вообще, я ждала здесь месье Меринга.

Месье Матьё машет рукой:

– Он найдет нас. Пойдемте внутрь и займем места, пока все хорошие не разобрали. И одно прибережем для Жака.

Мы входим в аудиторию, где будет произноситься первая речь дня. Разговоры на французском, английском, испанском и итальянском языках окружают меня, обсуждаемые новые разработки будоражат. Месье Матьё и я усаживаемся на второй ряд, оттуда отлично видно сцену, и занимаем место рядом с проходом для месье Меринга.

Докладчик проверяет микрофон, свет постепенно гаснет. Месье Меринг все еще не появился, но стоило мне подумать, что он нашел другое место, как он опускается на соседнее кресло. Мы приветственно киваем друг другу, доклад начинается.

Пока доктор Пол Эммет излагает параметры своего исследования, я ловлю себя на том, что его звучный голос убаюкивает меня, а близость ноги месье Меринга к моей отвлекает. Хотя мы часто стоим рядом друг с другом, работая с приборами для кристаллографии или изучая пленки, почему-то сейчас ощущения от этого иные. Возможно, из-за темноты в зале или из-за моих желаний, я не знаю.

Даже когда на экране появляются слайды, и доктор Эммет представляет конкретные результаты, я не могу сосредоточиться. И тогда месье Меринг склоняется ко мне. Я чувствую тепло его дыхания на своей шее, когда он шепчет: «Кажется, его исследование очень похоже на те, которые вы проводили в БИАПИУ?»

Внезапно концентрация возвращается, и я начинаю вникать в речь доктора Эммета. Его проект и презентация действительно напрямую связаны с исследованиями, которые я вела, и со статьями, которые я публиковала, работая в БИАПИУ.

Во время перерыва я поднимаю руку и прошу слова:

– Доктор Эммет, могу ли я прокомментировать?

– Конечно, – отвечает он. Несколько других ученых делали замечания или задавали вопросы в течение последних тридцати минут: для конференции такой диалог привычное дело.

– Я полагаю, что интересная корреляция может быть установлена между вашими экспериментами и исследованиями, которые я проводила по углю и древесному углю, работая помощником научного руководителя в Британской исследовательской ассоциации по использованию угля, – говорю я на французском, основном языке конференции.

– Не могли бы вы поделиться с нами? – предлагает доктор Эммет.

Я встаю и рассказываю о параллелях, которые можно провести между двумя исследованиями. Когда я заканчиваю, в зале стоит тишина, и я пугаюсь, что, возможно, говорила слишком много или слишком авторитетно. Но потом из задних рядов доносится голос:

– Могли бы вы повторить это на английском, мадемуазель Франклин?

Через час доклад подходит к концу. Месье Матьё, Меринг и я присоединяемся к пятидесяти другим ученым, которые покидают зал, надеясь раздобыть утренний кофе. И тут кто-то хлопает месье Меринга по спине:

– Жак, сто лет, сто зим!

Мы останавливаемся, чтобы поздороваться с доктором Хайсински.

– Вы затронули несколько замечательных моментов, мисс Франклин. На самом деле, благодаря вам речь докладчика приобрела дополнительную глубину.

– Merci.

Доктор Хайсински поворачивается обратно к месье Мерингу и говорит:

– Похоже, в этом году вы удачно выбрали протеже.

В этом году? Месье Меринг каждый год выбирает себе нового фаворита, ротирует их?

Я надеялась, что он выбрал меня, отметив мои профессиональные, и, возможно, даже личные качества. Хорошо ли я понимаю этого доброжелательного, поддерживающего меня человека, не ошиблась ли я в нем? Вполне возможно. Я уже ошиблась однажды в своей оценке профессора Норриша, думая, что с ним будет легко работать, а оказалось, наоборот, не говоря уже о том, сколько раз я ошибалась в одноклассниках и в людях вообще.

– Нам повезло, что мадемуазель Франклин выбрала наш институт. Она не только в совершенстве овладела нашей методикой, но и мастерски применяет рентгеноструктурный анализ к углероду – это просто чудо, – произнося это, месье Меринг задерживает на мне взгляд, и у меня по коже пробегает холодок.

Месье Матьё добавляет:

– Ее глубокое понимание углерода на молекулярном уровне может совершить революцию в его использовании! – он улыбается мне, на его лице чуть заметна отцовская гордость. – Наша мадемуазель Франклин может изменить мир.

Глава десятая

11 мая 1948 года

Лион, Франция

– Давай сбежим украдкой и отправимся в какой-нибудь знаменитый лионский бушон? – шепчет голос мне на ухо.

Я отвлекаюсь от разговора с группой ученых и вижу перед собой месье Меринга. Или, может быть, Жака, – с начала конференции он настоял, чтобы я называла его именно так. Обращаться к нему по имени мне казалось странным, даже запретным, но, когда я осознала, что все на конференции обращаются друг к другу по именам, поняла, что называть его месье Меринг – значит выделяться. И не в хорошем смысле.

– Прогулять коктейли и ужин? – удивленно переспрашиваю я.

Под занавес конференции запланированы коктейли, а после – официальный ужин для всех ученых, последний шанс встретиться с коллегами и обсудить наши проекты. Я очень ждала этого, к тому же спонтанность вообще не мой конек.

– Именно так. Еда на ужине будет ужасной, как и вчера вечером, – говорит он, и ничуть не преувеличивает. Курица была настолько жесткой, что я заподозрила, что это вовсе не курица – неудивительно во времена рационирования. – Но я знаю два изысканных маленьких бушона, которые как-то ухитряются подавать традиционные лионские блюда – колбаски и жареную свинину, а вдобавок великолепное местное красное вино божоле.

Я знаю, что за пределами Парижа легче достать разнообразные свежие продукты и предложение звучит по-настоящему соблазнительно. Но насколько это уместно? Не только пропустить официальное мероприятие, но и ужинать тет-а-тет? Месье Матьё – я имею в виду Марселя – уже уехал в Париж, и нас будет лишь двое.

– Да, но… – сомневаюсь я, потому что, конечно, Жак – мой начальник, и я должна делать, что он скажет. Но какая-то часть меня также хочет остаться наедине с ним. – Что бы они ни предлагали, я не ем свинины. Хотя я не соблюдаю кошер, мой дедушка бы перевернулся в гробу, если бы я ее съела.

Он удивленно распахивает глаза:

– Мое еврейское воспитание никогда не мешало мне пробовать лионские свиные деликатесы, но я уважаю ваш выбор. Тем не менее… – хмыкает он. – Ваша диета ведь не предписывает вам ужинать тушеной кошкой, верно? Той, что подавали вчера вечером?

Что тут можно сделать, кроме как рассмеяться, услышав такой вопрос? И что можно ответить кроме «да»?

* * *

Свеча в центре стола почти догорела, обнажив фитиль и оставив капли белого воска на столешнице. Наши тарелки опустели. Жак собрал куском багета остатки утки и соуса с обеих тарелок – все до капельки. Вторая бутылка божоле подходит к концу.

Почти весь ужин мы проговорили про молекулярный мир углерода. Представляя себя в этом царстве, путешествуя по этой крохотной вселенной. Гадая, похожи ли на него другие кристаллические материалы. Это было волшебно, такие разговоры я постоянно веду сама с собой, не думала, что смогу так поговорить с другим человеком. Тем более с таким притягательным мужчиной, как Жак.

Он жестом просит официанта принести еще бутылку божоле, и я говорю:

– Сомневаюсь, что это хорошая идея.

Я привыкла к вину за обедом, это французская традиция. Но обычно я выпиваю бокал-другой со своими друзьями из лаборатории или Адриенн. Сегодня вечером я выпила уже гораздо больше, чем два бокала. Жак убеждает:

– Еще одна бутылка восхитительного божоле – всегда хорошая идея.

Я хихикаю, и сама поражаюсь, как неестественно это звучит в моем исполнении.

Пока официант наливает два бокала пурпурно-красного вина, Жак говорит:

– Итак, расскажите мне о себе. Вы такое невероятное сочетание выдающегося интеллекта и невинности. Вы загадка, Розалинд.

– Я загадка? – я уже не просто хихикаю, я хохочу. – Так меня еще не называли. Хотя, – я делаю глоток, – мой отец, возможно, тоже давно так думает.

– В каком смысле? – Жак склоняется ко мне через стол, его лицо совсем рядом с моим.

– Мой отец всегда очень четко представлял, как должны жить его дети. Нас воспитывали, во-первых, как хорошо образованных, щедрых членов большой семьи Франклинов, во-вторых, членов еврейской общины, и граждан Англии, в-третьих. С младенчества нам прививали идею служения. Конечно, все это стало возможным, потому что у нас есть семейный капитал. – Я вздрагиваю, думая о том, как это, должно быть, прозвучало. – Не то чтобы мы были богаты. Я не об этом, просто мы хорошо обеспечены. И папа постоянно твердил, чему мы должны посвятить жизнь, учитывая, что нам не нужно тревожиться о куске хлеба.

– И при чем здесь профессия ученого?

– В этом-то и загадка. Папа, кажется, гордится моими успехами в школе и на работе, но он не совсем понимает жизнь ученого. И эта жизнь определенно не вписывается в его мировоззрение, особенно из-за того, что наука – та, которой мы занимаемся, – затмевает для меня целый мир. Он не понимает, что это линза, через которую я смотрю на мир, и что наши открытия – это способ вернуть долг обществу.

При мысли о пропасти между мною и отцом на глазах выступают слезы. Я тут же смущаюсь из-за этого эмоционального порыва.

Кажется, из-за вина я утратила бдительность. Я вытираю глаза, как можно незаметнее – ведь лицо Жака совсем рядом с моим.

Он тянется к моей руке.

– Ожидания моей семьи относительно меня несколько отличаются от ваших – российские иммигранты больше заботятся о выживании, чем о возможности отдать долг обществу. Но я понимаю, насколько это может быть сложно. Как сложно другим понять жизнь ученого.

Наши пальцы переплетаются, и я не сопротивляюсь. Интересно, с его стороны это просто жест утешения или нечто большее? Впервые я задумываюсь, уж не ошибалась ли я все эти годы: может, реально и быть ученой, и иметь личную жизнь, если рядом человек вроде Жака? Стоп, говорю я себе. Не стоит перекраивать все свои взгляды из-за обычного нежного прикосновения – так любой сострадательный человек поддержал бы другого.

Я убираю руку и тянусь к бокалу с вином.

– Наука не оставляет места для филантропии и собственной семьи. Это главное, что разочаровывает отца. – Это признание кажется одновременно слишком интимным для наших профессиональных ролей и совершенно уместным именно в этот момент. Я не решаюсь посмотреть Жаку в глаза. Вместо этого я опускаю взгляд на поцарапанный деревянный стол, и указательным пальцем начинаю разглаживать глубокую бороздку на его поверхности.

Его пальцы скользят навстречу моему, их кончики почти соприкасаются. Я могу представить, как сталкиваются в пространстве между ними атомы азота и кислорода, из которых состоит воздух. Если атом отрикошетит от его пальца и столкнется с моими – будет ли считаться, что наши руки соприкоснулись?

– Знаете, Розалинд, – наконец говорит он, – быть ученой – не значит быть одинокой.

Хотя я не свожу глаз со столешницы, чувствую, как Жак смотрит на меня, словно ожидая, что я отвечу на его взгляд. Наконец, не в силах больше сопротивляться, я заглядываю в его зеленые глаза, вблизи они скорее нефритовые, чем изумрудные, моя рука оказывается в его руке. Интересно, касались ли когда-нибудь моей руки с такой нежностью? И тут, к моему удивлению, он наклоняется через стол и прижимается своими мягкими губами к моим.

Глава одиннадцатая

14 января 1949 года

Париж, Франция

Сосредоточенно настраивая микроскоп, я пытаюсь рассмотреть образец углерода поближе. Подготовленный мной образец должен быть расположен непременно под определенным углом, иначе я останусь без нужных для исследования расчетов. Я настолько сконцентрирована, что, когда слышу рядом какой-то шум – вроде шелеста, – лишь отмечаю его про себя, но не обращаю внимания.

Только когда кто-то рядом осторожно кашляет, поднимаю глаза.

Это Жак. В его руке толстый конверт размером примерно с лист бумаги. Он кладет его на стол и подвигает ко мне.

– Откройте, – велит он шепотом. Его слова звучат как приказ, необычно повелительно для него, но и взволнованно.

– Я почти закончила с этим образцом. Может ли это подождать, месье Меринг? – спрашиваю я. Забавно, как странно теперь обращаться к нему так, когда прошлым летом я так старательно переучивалась называть его Жаком.

– Нет, не может, – голос снова звучит и властно, и взбудораженно.

Мне всегда было сложно понять чужие эмоции и, хотя я уже довольно хорошо знаю Жака, я все равно не уверена, что правильно понимаю, что происходит.

– Хорошо, – отвечаю я, снимаю перчатки и тянусь к конверту.

Острым лезвием ножниц я аккуратно вскрываю конверт. Достаю оттуда свежий выпуск журнала Acta Crystallographica.

Почему надо было прерывать мою работу, чтобы передать журнал? С моих губ почти срывается колкость, но тут я замечаю, что все вокруг, включая Витторио, косятся на нас, и сдерживаюсь. Вместо этого произношу:

– Спасибо, месье. Прочитаю сразу, как освобожусь.

– Откройте сорок вторую страницу, – с улыбкой настаивает он.

Вся лаборатория замирает, теперь никто даже не притворяется, что работает. Я листаю журнал, нахожу сорок вторую страницу. Там мое имя – в Acta Crystallographica. Невероятно! Я уже публиковала статьи в уважаемых научных изданиях, таких как Fuel и Transactions of the Faraday Society, но Acta Crystallographica – это не просто журнал. Он возник относительно недавно, но быстро стал одним из наиболее авторитетных научных изданий. И хотя Жак обещал представить мою работу в журнал, эксперименты были успешными, а результаты убедительными, выход публикации в Acta Crystallographica, где все мечтают напечататься, казался чем-то недостижимым.

– Вы решили, что статья готова?

Он говорил мне, что хочет показать ее редакции, но не предупредил, что уже сделал это.

– Абсолютно, как и редакторы Acta Crystallographica. – Его улыбка становится еще шире от удовольствия. – И они поддержали идею сделать серию статей, эта первая.

Мне хочется подскочить от радости, обнять его и поцеловать прямо в губы. Но все глаза вокруг устремлены на нас, и, вопреки своему желанию, я просто киваю человеку, которого полюбила.

– Спасибо за вашу поддержку, месье Меринг.

– Вы этого заслуживаете, – он улыбается мне, и тут я замечаю еще кое-что.

Я смотрю на статью, а затем на него:

– Меня указали единственным автором.

– Потому что вы и есть единственный автор.

– Но вы были моим руководителем. Традиционно имя руководителя указывается рядом с именем автора.

– Не в этот раз, – весело улыбается он. Затем шепотом добавляет: – Взгляните на конверт.

Последние слова могла расслышать только я. А он отправляется в свой кабинет, по дороге останавливается около рабочего стола Алена, что-то спрашивает у него.

Я обвожу комнату взглядом и вижу, что мне уважительно кивают, слышу, как Витторио выкрикивает поздравления, но знаю, что настоящее празднование состоится на обеде. Жду, пока все коллеги вернутся к своим задачам, а затем переворачиваю конверт. Там, небрежным почерком Жака написано: «Шампанское. Bistrot des Amis. 20 часов».

* * *

Пузырьки шампанского щекочут мой нос.

– Хватит! – протестую я, когда Жак наливает мне до краев третий бокал Taittinger, одновременно поражаясь тому, что это восхитительное шампанское 1942 года уберегли от нацистского «weinführer» Отто Клебиша, задачей которого было предотвратить мародерство солдат и сохранить лучшие бутылки для старших нацистских офицеров. Откуда у Жака деньги на такое шампанское, задумываюсь я. Наши должности звучат внушительно, но зарплаты очень скромны.

– Завтра у меня будет страшное похмелье, и я не смогу работать.

– Думаю, коллеги поймут.

Я смеюсь:

– Вы плохо знаете своих подчиненных. Они бы простили меня, если бы я отмечала публикацию статьи вместе с ними. Но если узнают, что я отказалась от их компании ради свидания с вами… Боюсь, они не поймут.

– Почему же? Я знаю, что вы очень закрыты, некоторые даже могли бы сказать – ханжа, – усмехается он, и я в шутку замахиваюсь, словно хочу его ударить. – Но между учеными часто случаются романы. А также флирты, интрижки, свидания время от времени и есть даже прочные отношения, начавшиеся в лаборатории. Почему мы не можем наслаждаться компанией друг друга? Зачем нам скрываться?

– Мне не хочется, чтобы другие думали, будто вы мне покровительствуете из-за симпатии. Вдруг они решат, будто вы помогли мне написать статью для Acta Crystallographica и пробили ее публикацию только из-за наших отношений?

– Никто так не подумает, Розалинд. Дорогая моя, все видят, насколько вы талантливы и сколько сил отдаете работе. Никто кроме вас не приходит в лабораторию по выходным.

– Не все же зависит от моего интеллекта или усердия. Важно также, как между исследователями распределяются ресурсы и ваше внимание. Для меня они больше, чем коллеги – они мои друзья.

– Поймите же, я могу поддерживать вас как выдающегося ученого и одновременно обожать вас. Одно с другим не связано, – он делает паузу. – Так это единственная причина, по которой вы не хотите, чтобы кто-то узнал о нас?

Слыша, как он произносит это «нас», мне хочется согласиться почти на все. Например, объявить всему миру о наших отношениях. Или последовать за ним в постель, как он уже предлагал. Почти.

– Все не так просто, Жак. Есть моя семья. И моя научная карьера.

– Как связаны «мы» с вашей карьерой и семьей? Все это не имеет к «нам» отношения. – Его палец скользит по моему запястью, медленно и нежно, до мурашек. – Все это тут совершенно ни при чем.

Опять эти «мы» и «нас», произнесенные его низким голосом с неподражаемым французским акцентом – так осязаемо, хоть под микроскопом изучай. Звук его голоса будит во мне желание отбросить всякую предосторожность и поцеловать его прямо здесь, в Bistrot des Amis так же, как восемь месяцев назад в лионском бушоне. Но за эти восемь месяцев между нами были лишь прикосновения украдкой в лаборатории, тайные ужины в немноголюдных бистро, поцелуи в переулках, от которых перехватывало дух, а также долгие выходные без единой встречи и целый август, который он провел «с семьей» и за который я не получила от него ни единой весточки. Что значит для Жака это «мы»?

Я не решаюсь спросить. Дело не только в бестактности такого вопроса. Просто я не уверена, что для меня самой значит это «мы». Как я могу требовать его внимания и одновременно считать, что наука и личная жизнь несовместимы?

Его палец продолжает скользить по моей руке вверх-вниз.

– Сегодня вечером я буду дома один. Приходите ко мне.

Он уже делал подобные намеки раньше, но никогда так откровенно и конкретно. И так странно.

– Разве вы не всегда один в своей квартире?

Он удивленно смотрит на меня.

– Нет, иначе я бы приглашал вас к себе гораздо чаще. Я же знаю, что в вашей комнате во вдовьей квартире приватность невозможна, да еще и Витторио со своей женой за стеной. Вы меня никогда не приглашали.

Я все еще в замешательстве.

– Вы живете с соседом по комнате?

– В смысле? – Он убирает свою руку.

Мне делается дурно. Я должна задать этот вопрос, но боюсь услышать ответ.

– Кто обычно бывает в вашей квартире?

– Там часто никого нет, – уклоняется он от ответа. Но даже я, которая так плохо разбирается в людях, начинаю догадываться.

– Кто там, когда вы не один?

– Ох, Розалинд, я думал, вы знаете, – в его голосе слышится сожаление. И стыд.

– Кто там, когда вы не один? – мой голос дрожит. Мне нужно, чтобы он сказал это вслух.

– Моя жена.

Глава двенадцатая

24 июня, 1949

Париж, Франция

Мои родители и Колин приедут сегодня вечером, а я все еще не закончила расчеты, необходимые для завершения эксперимента. Очередной этап анализа структуры углерода почти завершен, за исключением измерений рассеянного рентгеновского излучения из последней партии образцов. Если я хочу уложиться в график исследований и публикаций, который мы разработали с Жаком несколько месяцев назад, – и опубликовать до пяти статей на эту тему в ближайшие год-два не только в Acta Crystallographica, но и в Journal de Chimie Physique, – то нужно ускориться. Подумать только, какой след я могу оставить в науке, если достигну этой цели. Эта мысль захватывает.

Жак – я напоминаю себе думать о нем как о мсье Меринге – идет мимо меня в свой кабинет, на ходу роняя краткое «бонжур». Не поднимая глаз, я отвечаю на его приветствие. После той ночи в Bistrot des Amis мы общаемся только по работе. Я почти не помню, как закончился тот вечер; лишь отдельные вспышки воспоминаний. Как я отталкивала руки Жака, покидая ресторан. Как улица уходила из-под ног, когда я шла домой. Ступени лестницы, ведущей в мою мансарду, расплывающиеся перед глазами из-за слез.

Витторио говорит, что я была в истерике, и я бы списала это на его итальянскую привычку преувеличивать, если бы ему не вторила Дениз.

– Розалинд, дорогая наша, мы не знали, что и поделать, – сказала она несколько дней спустя. – Вы вошли в квартиру со слезами на глазах, но не проронив ни слова. Мы услышали, как вы рыдаете в своей комнате и уговорили открыть нам, но вы все равно не признались, что случилось. А следующее утро встали на рассвете и начали собираться на работу как ни в чем не бывало. Так же, как и всегда.

– Хотя я могу догадаться, что произошло, – мрачно добавил Витторио, но не стал развивать эту тему, а я не стала ничего объяснять.

Хотя я не дала ни одного намека, я заметила, что Витторио постоянно наблюдает за мной в лаборатории. Он напрягается всем телом, когда он видит Жака рядом со мной, из их отношений исчезла теплота. В течение нескольких недель после нашего последнего неудачного свидания Жак останавливал меня в пустом коридоре возле лаборатории и умолял передумать.

– Розалинд, вы не можете проживать жизнь, словно научную задачу, бесстрастно удаляя из нее все, что не соответствует вашим теориям и стандартам – вы должны позволить себе чувствовать и переживать, – говорил он.

Но теперь мы все делаем вид, будто ничего не случилось, и если не позволять эмоциям вроде любви и сожаления закрадываться внутрь, если постоянно чем-то занимать себя, то можно вполне приятно жить – с друзьями-коллегами и работой. Но постоянная бдительность стала моей повседневностью.

Я поднимаю глаза на лабораторные часы, ловя взгляд Витторио.

– Меньше трех часов до «Операции Франклин», – кричит он. Такое, на военный манер, название мы дали визиту моих родителей.

Я подробно объяснила им с Дениз, что за отношения в нашей семье, и рада, что они согласились поддержать меня. Какие замечательные друзья, думаю я. Почти как семья, которую сама себе выбираешь.

– Напоминаю, что вы с женой обещали помогать мне сегодня защищаться от папы, – кричу я в ответ, не заботясь, что другие это тоже услышат и пойдут слухи. – И не вздумайте отказаться в последний момент.

– Будем за вас горой весь ужин, не переживайте, – обещает он, и, хотя он говорит это в шутку, присутствие «кавалерии» Лузатти сегодня вечером будет настоящей опорой. Потому что, конечно, Колин и сам, без сопровождения родителей, смог бы добраться до Парижа, чтобы потом поехать со мною в отпуск. А раз они поехали с ним, догадываюсь я, значит, предстоит какая-то борьба. Но с чем именно предстоит столкнуться, я пока понятия не имею.

Стоит мне снова углубиться в работу, как в коридоре, ведущем в лабораторию, раздаются какие-то голоса. Все исследователи, и я тоже, оборачиваются к дверям, в которые входят мужчина и женщина и уверенно направляются к Жаку, он приветственно машет им рукой. Кто эти люди? Судя по их одежде – он в угольно-черном костюме, она – в строгом платье – они не французы, но и на англичан не похожи. В лабораторию редко кто-то заглядывает без предупреждения, даже люди, связанные с правительством.

Я возвращаюсь к своим вычислениям, или скорее делаю вид, и продолжаю краем глаза следить за незнакомцами. Жак проводит их по залу, представляя исследователей. И мужчина, и женщина оживленно разговаривают с коллегами, а я задумываюсь, не собираются ли они устроиться сюда на работу.

– Доктор Франклин? – обращается Жак ко мне, когда они, наконец, доходят до моего рабочего стола.

Как обычно, сердце замирает от его близости и звука моего имени на его губах. В его присутствии я чувствую себя настолько по-другому, что задаюсь вопросом, возможно ли, что сами молекулы, окружающие нас, изменяются, когда мы рядом. Наверное, глупо даже фантазировать о том, что законы физики и химии могут меняться из-за эмоций.