Миры Эры. Книга Вторая. Крах и Надежда (издание второе, дополненное)

Следующим летом у меня родился сын, а через два года – дочь. Однако брак не сложился, и моя родня была совершенно права, изначально считая, что наши жизненные принципы и устремления являлись слишком разными. Таким образом, после четырёх лет супружества – отчаянно несчастливых лет, с моей точки зрения, – и со смертью моего маленького сына в качестве кульминации, которая чуть не убила меня, мы решили расстаться.

Трагедия, случившаяся с сыном, особенно ярко встаёт перед глазами – неизменно тягостное видение, причиняющее страдания мелкими уколами острой боли, хотя всё произошло много лет назад.

Я в Троицком, в своей старой детской, и уже не ребёнок, а очень молодая замужняя женщина с двумя собственными детьми. Младшая, моя маленькая дочурка Мария, спит у меня на коленях. Завёрнутая в пушистое розовое одеяльце, с круглыми розовыми щёчками и мягкими золотистыми локонами, она похожа на куклу. Я называю её "Шуи́нки", потому что ей очень нравится моя сказка о воображаемых птичках, которых я отгоняю, хлопая в ладоши и восклицая: "Шу". Она всегда слушает внимательно и серьёзно, пока я не дохожу до этого очаровательного "шу", и тогда начинает радостно смеяться и булькать, а я, крепко обняв её, шепчу ей на ухо: "Ох, Шуи́нки, ты моя собственная маленькая птичка!"

На полу у моих ног играет сыночек. Все по-прежнему называют его Малышом, но я зову его Джинго, поскольку история Киплинга о "жёлтом псе Динго" – его любимая, и мне приходится рассказывать её снова и снова.

"И бежал Динго, жёлтый пёс Динго, становясь всё голоднее и голоднее и скалясь, как лошадиный хомут", – рассеянно бормочу я, и сынок, следя за моими губами, старательно повторяет всё слово в слово. Только у него получается "Джинго" вместо "Динго", и потому я начинаю его так называть.

Его няня категорически не одобряет это прозвище и упрекает меня всякий раз, когда я его произношу. "Вот так идея назвать благословенного ангела собакой, да ещё желтой собакой!" – ворчит она. Но он и я, мы понимаем, что это значит; это наша общая тайна, личная шутка, и нам она нравится.

Внезапно я замечаю, что его щёки раскраснелись, а взгляд голубых глаз, всегда таких ярких и сияющих, словно "звёздные сапфиры", стал тяжёлым и тёмным. Я быстро кладу спящую дочку в кроватку и сажаю Джинго к себе на колени.

"Что случилось, Дорогой, ты не заболел?" – с тревогой спрашиваю я, трогая его лоб. Тот горяч, обжигающе горяч, и тогда я понимаю, что у меня на руках совершенно больной ребенок. Я ошеломлена. Всё произошло мгновенно! Всего несколько минут назад он был в полном порядке, смеялся, играл и буквально пышал здоровьем. Теперь же поражён болезнью, будто молнией. Но нужно что-то делать, и быстро. Трясущимися руками я укладываю его в постель и тут же телеграфирую доктору, который находится в ста двадцати верстах (впервые у нас в доме нет врача); выношу из комнаты всю ненужную мебель, имея ужасное предчувствие, что это не будет обычным недугом; опускаю шторы, а после устраиваюсь в старом кресле моей няни рядом с его кроваткой – той самой кроваткой, в которой спала в детстве, – и начинаю самое мучительное бдение из всех бдений на свете – бдение матери у постели умирающего ребёнка. Следуют три дня и три ночи кошмара. Доктор приезжает и уезжает, говоря, что опасности нет, и беспокоиться не о чем. Затем он возвращается снова и заявляет, что это дифтерия … срочно требуется сыворотка, но у него с собой её нет. Специальный посыльный спешно отправляется в Орёл, расположенный в ста двадцати верстах, чтобы доставить сыворотку, но из-за ноябрьской распутицы и редко ходящих поездов ему требуется двенадцать часов, чтобы добраться туда и обратно. Наконец он вносит сыворотку всего за десять минут до того, как ребёнок умирает.

Мучение за мучением, эти три дня и три ночи наполнены часами и минутами абсолютной муки. Генерал на цыпочках грузно крадётся в детскую и из неё, каждый раз принося что-нибудь сакральное, чтобы спасти своего маленького внука. Сначала это особо почитаемая икона, затем чудотворный крест с фрагментами мощей мученика, и наконец он приводит деревенского батюшку, несущего Святые Дары. В изножье кроватки стоит Маззи и смотрит на меня глазами, полными скорби. Дважды она срывается, всплеснув руками: "Я не могу видеть, как страдает моя девочка!" – начинает надрывно плакать, и её быстро выводят из комнаты.

Наш старый Профессор тоже там, и моя горничная, и Нана, и все пожилые слуги, знающие меня с самого рождения. Детская, кажется, полна людей. Ребёнок задыхается, кислородных подушек нет, и я дышу ему в рот, чтобы хоть немного помочь. Чьи-то руки пытаются оттащить меня, голоса кричат: "Что ты делаешь, разве ты не знаешь, что эта инфекция смертельна?"

Но я отталкиваю эти руки. "Инфекция? – кричу я отчаянно. – Что это значит? Кого это волнует? Разве вы не видите, что мой ребенок задыхается?"

Затем следуют минуты временного облегчения, когда внезапно голубые глаза широко открываются и пристально смотрят на меня, и улыбка разрывает пересохшие губы, заставляя их кровоточить, и детский голос, звучащий незнакомо из-за дифтерии, шепчет: "Расскажи о Джинго" или "Спой песню про шесть пенсов". И из какого-то неведомого, удивительного источника я черпаю силы, чтобы рассказать о Динго, жёлтом псе Динго, который мчится вечно голодный, щерясь, как совок для угля. И я пою песню про шесть пенсов, пока улыбка не исчезает, глаза не закрываются от боли, не начинается смертельное удушье, и мне вновь приходится дышать ему в рот, чтобы помочь пережить агонию.

"И бежал Динго, жёлтый пёс Динго, голодный до чрезвычайности, скалясь, как крысоловка" … "Пой песню про шесть пенсов, кармашек, полный ржи" … и "Дыши, дыши, дыши в этот задыхающийся ротик" – это всё, что я знаю, всё, что я могу сделать, и всё, о чём я могу думать в эти последние часы. Вдруг сыночек снова открывает глаза, садится в своей кроватке, потягивается: "Ой, хорошо, хорошо!" – радостно смеётся и падает навзничь.

Руки, которые время от времени пытались оттащить меня, теперь крепко сжимают со всех сторон. Голоса твердят, словно невероятный хор в кошмарном сне: "Всё кончено, пойдём, пойдём".

"Всё кончено? Что кончено? – нетерпеливо вопрошаю я. – Я не понимаю!" И вдруг понимаю. В отчаянии я бросаюсь на колени, и последнее, что я помню, – это вкус крема для обуви на моих губах, когда я бешено целую блестящие чёрные ботинки врача. "Спасите, о, молю, спасите моего ребёнка!" – слышу я свой рыдающий голос и проваливаюсь в пустоту. Я тоже заболеваю дифтерией и впадаю в многодневное милосердное забытье.

Развод Мэри

Алексей Белов-Скарятин

В то же самое время, когда в жизни Эры настал романтический период, связанный с ухаживаниями со стороны графа Александра Фёдоровича Келлера, последующей помолвкой и женитьбой, в семье её самой старшей сестры Мэри разворачивались диаметрально противоположные процессы – их брак с бароном Николаем Александровичем Врангелем, продержавшийся более двенадцати лет, трещал по швам.

Узнать о деталях происходившего удалось из собранного Врангелем портфеля личных документов, хранящегося ныне в Российском государственном историческом архиве (РГИА). Судя по всему, барон был человеком аккуратным и скрупулёзным – общее количество дел в реестре превышает сотню, и десятую часть из них составляют бумаги, так или иначе связанные с событиями, приведшими в итоге к разводу. Там присутствует и переписка с Мэри, Генералом, Маззи, а также родной сестрой (причём не только письма, полученные бароном от них, но и черновики его собственных посланий с многочисленными исправлениями); и отчёты о дознаниях, предпринятых петербургской сыскной полицией и духовной консисторией в связи с обвинением Мэри в её неоднократных супружеских изменах (дополненные любовным посланием Мэри к объекту её страсти); и расписки, доверенности, описи имущества Мэри, передававшегося обратно её родителям после развода; и прочие документы, включая биографические выписки и паспортную книжку Мэри с пометками об изменениях её статуса.

Как упоминалось в предыдущем романе "Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия", венчание Марии Скарятиной с Николаем Врангелем состоялось в православном храме Дрездена в июне 1894-го года (во время двухлетнего путешествия всего семейства Скарятиных за границу для лечения странной хвори, приключившейся с правой рукой тогда ещё совсем маленькой Эры). И к 1906-му году они уже были родителями пятерых детей: трёх дочерей – Марии, Веры и Ксении – и двух сыновей – Владимира и Георгия. Последний, самый младший, появился на свет в сентябре 1903-го – года, который знаменит грандиозным костюмированным балом, состоявшимся в начале февраля в Зимнем дворце. На основе снимков, сделанных по окончании бала лучшими фотографами Санкт-Петербурга, десять лет спустя – к 300-летию дома Романовых – были отпечатаны игральные карты "Русский стиль", и, по мнению некоторых исследователей, прототипом пиковой дамы выступила именно Мария Врангель (Скарятина), ведь только у неё на балу был высокий кокошник как раз той формы, которую мы видим у знакомой всем карточной фигуры из популярной колоды, дошедшей до наших дней.

Фотография Мэри в образе боярыни на балу 1903-го года

Нет ничего удивительного в том, что Мэри была удостоена чести принять участие в столь великосветском празднестве, поскольку её супруг к тому времени уже несколько лет как служил при канцелярии императрицы Марии Фёдоровны и был делопроизводителем управления делами великого князя Михаила Александровича, позже став и его личным адъютантом, а значит и входил в ближний круг императорской семьи. Однако, несмотря на положение в обществе и большое количество отпрысков, любовь по каким-то причинам постепенно покидала их дом. Возможно, виной тому стала полнота Мэри, проявившаяся вследствие рождения стольких детей (даже на фотографии с бала можно с лёгкостью различить её достаточно пышные фор-мы), из-за которой та могла потерять привлекательность в глазах мужа. Как отмечала Ирина в своих воспоминаниях: "В целом только мужская часть семьи ела действительно много, а моя мама, сёстры и остальные женщины довольствовались малым и (за исключением моей сестры Мэри) никогда не полнели; даже напротив, у моей мамы и Ольги были прекрасные фигуры, которые они всегда поддерживали в идеальном состоянии". А возможно, постоянное пребывание барона при Дворе и разнообразные столичные удовольствия (тогда как жена с детьми практически безвылазно находилась в имении Врангелей "Терпилицы") охладили его чувства к ней. Это косвенно подтверждается и словами из письма Генерала, отправленного Врангелю весной 1907-го года, уже после вскрывшихся измен Мэри, в котором тот, как может, пытается предотвратить развод: "Я нисколько не оправдываю поступок Мэри, но напомню слова нашего Спасителя: 'Тот, кто без греха, пусть бросит ей первый камень'. А насчёт твоей безгрешности в отношении неё я сильно сомневаюсь. Вспомни про то, как ты вошёл в нашу семью. А затем какую жизнь ты устроил своей жене? Держишь её взаперти, в деревне, лишённую всяких развлечений. Разве это нормальная жизнь? Ну да это дело твоей совести; относясь с беспощадной строгостью к жене, ты считаешь себя безгрешным".

Как бы то ни было, но к осени 1906-го года в отношениях супругов возникла глубокая трещина. Свидетельством тому являются показания полицейского стражника при имении "Терпилицы" (из крестьян Минской губернии и уезда Першайской волости села Доры) Викентия Михайловича Трембицкого, полученные от него сыскной полицией: "Супругов баронов Врангель знаю хорошо, о поведении Марии Владимировны ничего не знаю, она же часто обижалась и плакала за свою жизнь, говоря, что несёт тяжёлый жизненный крест, муж барон Врангель её не любит, и что ушла бы от него, но жаль покинуть детей; когда уезжала из имения, то очень плакала; живя в имении, она для всех была добра и благодетельница для бедных, жизнь же её была не особенно хороша: барон дома не находился и если приезжал, то уезжала баронесса; расходы на содержание семейства и прислуги были возложены на баронессу, так как барон не помогал; в виду тревожного времени баронесса, боясь жить в имении, хотела уехать в Санкт-Петербург, но барон не пускал; в имении, кроме площадной брани, ничего не слышала".

Итак, достаточно ещё молодая по тем временам 32-летняя женщина, переживающая тяжкий период своей жизни, подпадает под чары некоего Дмитрия Бажунова, поступившего на службу в имение в качестве дворника, а позже и лакея, "для которого была отведена комната при передней для охранения баронессы в ночное время", – явно беспринципного жиголо. Об этом недвусмысленно говорят отзывы о Бажунове из большинства свидетельских показаний:

• Спрошенная крестьянка Петербургской губернии Лужского уезда Турской волости деревни Горки, Мария Григорьевна Григорьева, ранее служившая у госпожи Врангель горничной, подтвердила, что "между служащими стали носиться слухи, что Бажунов находится в связи с баронессой и пользуется особым её расположением", что "когда осенью 1906-го года Бажунов приезжал в Петербург навещать Жукову, у которой проживает Григорьева, то он в её присутствии говорил, что он в связи с Врангель, и что она в его власти", а также, что он "помещался в квартире баронессы и ему отведена была лучшая комната, обстановка этой комнаты была роскошная, баронесса накупала дворнику разных вещей и одела его с ног до головы".

• Спрошенная жена крестьянина Петербургской губернии Лужского уезда, Дарья Семёновна Жукова, проживающая по Малой Охте в Проходной улице №14, кв.2 (квартирная хозяйка Григорьевой) объяснила, что "крестник её Дмитрий Бажунов, бывший лакей Врангель, бывая у неё в конце прошлого года, говорил ей в присутствии Григорьевой, что он находится в любовной связи с баронессой Врангель, что она его очень любит и делает всё, что он пожелает; он пользуется её полным доверием и по поручению Врангель ездил в Петербург закладывать её вещи".

• Спрошенная девица Ковенской губернии Новоалександровского уезда Понедельской волости деревни Ойдзяны, Эмилия Иосифовна Каунетис, утверждала, что "у Бажунова находилось дамское на меху пальто, дамские золотые часы и браслет; Бажунов в присутствии баронессы зазывал к себе татар и продавал пальто дамское за 45 рублей, но продано ли оно – она не знает; Бажунов говорил ей, что эта дама его сестра, а потом объяснил, что это была Врангель".

• Упоминавшийся выше Викентий Михайлович Трембицкий, рассказал, что "1-го октября 1906-го года, в день Покрова, в деревне Колпицы Петергофского уезда был местный праздник, на котором был Дмитрий Бажунов, а также и он, стражник Трембицкий, и соседние крестьяне из деревни Рогатино – Иван Евдокимов и другие; на замечание их, что Бажунов тратит много денег, тот ответил, что ему деньги нипочём, так как он любовник госпожи Врангель и та исполнит все его требования и ни в чём ему не откажет; бывший дворник при имении Терпилицы Анисим рассказывал стражнику, что после увольненья Бажунова тот несколько раз приезжал к баронессе в имение, оставался до позднего вечера у неё и вывозил оттуда какие-то узлы".

Также в подавляющем большинстве показаний свидетели дают детали, не оставляющие никаких сомнений в интимном характере отношений между Мэри и её работником: "Я почти каждый день видела, как баронесса часов в 11 вечера отправлялась в комнату дворника и проводила там час и два. Отношения между баронессой и дворником были такие, какие обыкновенно бывают у людей близких. Сама баронесса и дворник не скрывали своей близости, и в доме связь их не составляла секрета" или "Во время его проживания (на съёмной квартире – А.Б.-С.) баронесса Врангель три раза ночевала у него, и спали на одной кровати … Когда она приходила, то приносила с собой в корзинах угощение, и когда оставалась с ним, то запиралась на ключ … Оставаясь у него ночевать, она приходила часов в 6 вечера и уходила на другой день около 12 часов дня" или "Видела баронессу и Бажунова целующимися и вообще я уверена, что они жили как муж и жена".

В конечном итоге амурная связь с многократными альковными свиданиями, имевшими место то в Терпилицах, то на нескольких съёмных квартирах либо в близлежащем к имению посёлке Волосово, либо в Санкт-Петербурге, продлилась около трёх месяцев, практически до середины декабря 1906-го года. Однако уже с конца ноября между любовниками начинают происходить ссоры, выливающиеся сначала в то, что Мэри оповещает супруга, что "была обнаружена накануне кража разных вещей, при чём было высказано косвенное подозрение на бывшего конюха, крестьянина Дмитрия Бажунова", а тот незамедлительно запрашивает расследование случившегося силами петербургской сыскной полиции, затем она лично вместе с Бажуновым приходит к следователю, делая заявление о том, что пропавшие вещи находятся у неё, и умоляя оставить запрос мужа без движения, и, в завершение размолвки, изменяет уже самому Бажунову с его родным братом. Согласно поведанному дознавателю Дарьей Семёновной Жуковой, крёстной матерью Бажунова, тот "говорил, что у него с баронессой было недоразумение и неприятности из-за того, что брат тоже с ней в связи, о чём знает его сестра Евдокия Бажунова, горничная в Терпилицах, ныне проживающая на родине". Эдакие сведения в собранных свидетельских показаниях заставляют начальника сыскной полиции Филиппова в своём донесении о результатах разбирательства начертать следующий вердикт: "Баронесса Врангель – женщина безусловно ненормальная, безвольная и страдает эротоманией".

В течение всех трёх месяцев адюльтера, особенно когда один из любовников отлучался на какое-то время, они держали связь через доверенное лицо – прачку имения "Терпилицы", Хильму Ивановну Каукас (которую Мэри в шутку прозвала "тёщей"). И когда после всего происшедшего Мэри, разлучив с детьми, "ссылают" в Орловскую губернию, причём не в родное Троицкое (где родители, похоже, не были готовы принять опозорившую себя дочь), а в имение мужа её сестры Ольги, Георгия Беннигсена, в Карачевском уезде, она пишет оттуда Хильме для передачи своему возлюбленному проникновенное письмо, текст которого мне хотелось бы привести полностью: "Митя дорогой мой, жизнь моя, разлучили нас с тобой злые люди и погубили меня и тебя. Не нахожу я себе нигде покоя, тоска такая, что хоть руки на себя наложить, плачу и страдаю по тебе. Как вспомню всю нашу любовь, какой ты для меня хороший был, так горькими слезами обливаюсь. Митя, не брось меня, вспомни все твои клятвы, как ты мой образ целовал и клялся до гроба меня любить. Не женись, Митя, подожди меня! Я свою клятву свято буду хранить, тебя одного любить до гроба, и никогда тебя не забуду. Любила я тебя страшно, люблю и век буду любить. Никто меня от тебя не оторвёт теперь, в разлуке ещё горячее буду любить. Митя, зачем ты отдал мои письма и фотографии? Меня бы зарезали, я бы не отдала никому на свете твои письма, для меня твои письма – святая память, и все твои вещи я люблю и целую, ложась спать, точно ты около меня стоишь, твоё милое лицо со мною днём и ночью. Очень мне было горько и больно, что тебя обидели, мой бедный, дорогой Митя. Век не прощу тем злым людям, которые нас сгубили. Ну, дорогой мой, будем молить Бога. Он нас не оставит и соединит нас опять. Только ты не брось меня и не забудь. Митя дорогой, не скучай, не пей водку. Если можешь, пиши тёще нашей доброй Хильме, а она мне напишет о тебе. Митя, жди меня, дорогой, я тебя никогда не брошу, и как развод будет, я хочу быть твоей женой. Не забывай свою Мульку, которая день и ночь только о своём Мите думает. Дурак твой брат уехал, не знаю куда. Всё просил, чтобы его взять с собой, ну, ему меня теперь век не видать. Он всю нашу жизнь сгубил, негодяй. Митя дорогой, приезжай ко мне когда-нибудь на праздниках. Адрес: Риго-Орловская ж.д., ст. Хотынец, им. Богородское. Надо ехать на Москву, Орёл, с Орла по Риго-Орловской ж.д. Ну, пока прощай ненадолго, дорогой мой, целую, обнимаю тебя. Храни тебя Бог, и не забывай, жди всегда свою Мулю. Твоя до гроба". Однако послание не доходит до адресата, а оказывается в архиве барона. Участь быть перехваченным постигает и письмо Бажунова, желающего отыскать Мэри, но его оригинала нет в портфеле Врангеля, а это означает, по всей видимости, что он был уничтожен, хотя в рапорте сыскной полиции сохранились слова всё того же Викентия Михайловича Трембицкого, объяснившего, что "он получил с почты письмо, адресованное на имя прачки госпожи Врангель, Хильмы Ивановны Каукас; письмо это было вскрыто, а прочитав его он узнал, что оно писано Дмитрием Бажуновым для передачи госпоже Врангель, которой в то время в Терпилицах не было; в письме этом Бажунов упрекает Врангель, что она разорвала его фотографию, что она позабыла его и изменила ему, отдавшись брату его Михаилу, и что не позволяла ему, Бажунову, жениться, и просит прачку прислать адрес баронессы, если её нет в Терпилицах; это письмо стражник не передал прачке". На этом и закончились навсегда любовные взаимоотношения баронессы и дворника.

Чуть позже Генерал отправляет Мэри на многомесячное пребывание за границей, в Германии, на водах. А сам пытается, как уже было сказано выше, взывать к совести Николая Александровича и даже слегка угрожать. Вот ещё одна цитата из его весеннего письма Врангелю: "Любезный друг, жена мне сказала, что ты затеял, или намерен это сделать, процесс о разводе с Мэри, хотя знаешь мой взгляд на этот вопрос, значит, ты категорически идёшь против моего желания. Это вынуждает меня, во избежание неприятных разговоров, писать тебе … Не знаю, подумаешь ли ты о будущности бедных детей, которых ты с твоими родителями собираешься спасать? Поэтому считаю долгом тебя предупредить, что со дня развода дети твои становятся нам чужими и лишаются с нашей стороны всякой материальной поддержки, а после нас – и той части состояния, которая пришлась бы на их долю (последнее предложение подчёркнуто красным карандашом, похоже, самим Врангелем – А.Б.-С.)". Как стало ясно из более поздних документов в архиве барона, то были лишь угрозы, не имевшие под собой реальных намерений, – его дети так и продолжали быть желанными гостями в Троицком, проводя долгие месяцы у своих дедушки и бабушки. Да и в послании Маззи, адресованном Врангелю и написанном ею исключительно на французском, сквозит лёгкое удивление от слов мужа и присутствует явное подтверждение взятых на себя обязательств, но при этом звучат и весьма ценные советы: "Дорогой Ника, письмо (от Генерала – А.Б.-С.), которое Вы получили после моего отъезда, стало для меня неожиданностью. Я не нахожу слов, но то, что я обещала Вам в связи с моим посмертным завещанием, касающимся детей, я сделаю … однако и Вы должны выполнить своё обещание отправить младших к их матери на 2 ½ года. Что же касается образования старших, то от него совершенно невозможно отказаться, зная г-жу З. и моего кузена Л. Они оба были бы шокированы, если бы Вы или кто-то из Вашей семьи поднял этот вопрос. Вам не стоит забывать, как до́лжно поступать с людьми, и что, задав такой вопрос моей Тёте (Ирине Паскевич, которая взяла на себя связанные с этим расходы – А.Б.-С.), Вы устроите величайшее испытание для наших друзей. У меня есть идеи и способы понять её реакцию, но нужно подождать окончания развода, и я верю, что она отнесётся к детям с душой, но при условии, что до этого момента с Вашей стороны не будет ни намёка на какие-то требования, ни малейшего неуважения".

Пишет ему и Мэри, очевидно искренне раскаявшаяся в содеянном и страшно скучающая по детям. Из её писем на французском, посланных из водной лечебницы "Райнау" в немецком городке Бендорф-на-Рейне в январе-феврале 1907-го года, мы узнаём не только о сильнейших переживаниях, испытываемых ею ("… мне больше не верят, когда я говорю, что страдаю, что действительно сожалею о том, что натворила, что плачу и плачу здесь каждый день, и пусть Бог избавит вас всех от подобных страданий!"), и желании проинформировать мужа обо всех особенностях характеров их отпрысков, чтобы как-то помочь ему с их воспитанием ("… я боюсь за Веру и Володю: первая ленива, а второй слишком неусидчив и невнимателен … Володя привык принимать ванны каждую неделю – два раза летом и один зимой … ему нужно давать много молока, но не позволять ни вина, ни пива … да хранит Бог нашу маленькую Ксению и дарует ей здоровье и счастье в жизни. Ника, дорогой, устрой ей 25-го числа небольшой пир … малышке будет уже 5 лет. Как летит время!"), но и о том, что она пребывает не на обычном лечении водами, а в санаторном отделении для нервнобольных: "… Знал бы ты, как нелегко находиться здесь, среди всех этих больных и полубезумных – можно и самой сойти с ума! Я должна каждый день 'благодарить' Маму за все те ужасы, которые она написала про меня доктору (сразу всплывает в памяти вердикт начальника сыскной полиции Филиппова, которым, по всей видимости, руководствовалась Маззи – А.Б.-С.). У меня нет ни копейки денег на руках, и если мне понадобится кусок мыла или какая-нибудь мелочь, я должна пойти и попросить у доктора несколько монет. Как ты думаешь, приятно ли такое положение? Или если есть возможность 'унизить меня, оскорбить' перед всеми здесь, то вы так и делаете? И вот после 12-ти лет моей независимости, после 4-х лет, в течение которых я управляла всем домом за свой счёт, со мной обращаются как с последней воровкой, как с сумасшедшей, знающей, что у неё нет ни гроша за душой. Почему Папа не присылает мне мои деньги? Думает ли он, что я сразу убегу отсюда? Можете быть совершенно уверены: если вы будете действовать со мной честно, и ты сдержишь обещание прислать ко мне детей, то я не уйду из санатория. Я буду спокойно ждать и терпеть это адское существование, только бы получить твоё прощение и вновь увидеть наших малышей!"