скачать книгу бесплатно
Давайте все молиться за всех, не любить тех,
Кто не любит богов.
Нам друг друга надо любить, уважать,
Но прежде богов.
Может, тогда они вызволят нас с острова могил,
Заберут к себе тех, кого любят?
Две последние строчки юный наследник трона так надрывно провизжал, словно боги забирали в святую обитель Эженату только самых отчаянных визгунов и пискунов, которые и там были рады стараться как можно чаще и громче визжать и пищать, чтобы боги не разочаровались в них и не изгнали в страну пустынь и холодных скал Энжахиму на корм чипекве, эмела-нтукам, цератозаврам, колибри и прочим исчадиям, порождённым неистощимой фантазией Бебе Асги, мрачного короля Энжахиму. А исходя из никуда не годных условий существования душ в Энжахиму, надо полагать, визгунов и пискунов там и без того хватало.
Наступила откровенная тишина. Но длилась она недолго. Раздались отдельные хлопки, причём с тех же мест, с каких раздавались и раньше, и несколько голосов наперегонки закричали:
– Браво!
– Какое мастерство!
– Лучше, чем у Ветрокрылого!
– К демонам Ветрокрылого!
– Да, к демонам! Мы этому хрену под задницу дали, чтоб не выпендривался!
– Точно! А надо было ещё и по зубам надавать, дабы свои песенки только шмакать и мог! Ха-ха!
– Слог будущего мастера поэзии!
– У Кикосеца-то?
– К херам собачьим Кикосеца!
– Ну да, это самое, его! Я это, это самое, и хотел тогда тово, ну! Сказать!
И вот вся толпа в едином порыве восхваляет поэтический дар кородентского отпрыска, даже те, кто не имел ни малейшего понятия, что означает слово “стихотворение”, и был уверен, что Шпиндель прочёл вполне себе обыкновенную речь, пусть корявую и неуклюжую, зато искреннюю. И сделали вывод: стихотворениями называют любые слова, произнесённые представителями кородентского рода. И считали кретинами всех, кто утверждал, что слово “стихотворение” означает несколько иное.
Особенно крепко засел этот предрассудок в стихийно образованной таверне “Синий рог” в северо-восточной части острова. Таверну образовали из кочек, пеньков и ствола-стойки. Новоявленные менестрели лишь однажды пытались выступить на том районе. Синерожцы дали понять, что раз барды не короденты, не жёны кородентов и не их дети, значит не имеют права высказываться стихами. А первым потерпел неудачу Кикосец Ветрокрылый. На том районе можно было получить по голове даже за совсем безобидные рифмы, например, за “ёлки-моталки”, “ядрён батон” и даже за “тудым-сюдым” и “пам-пам”. Только короденты и их семьи могли говорить “ёлки-палки”, “тудым-сюдым” и “пам-пам”. Ведь “пам-пам” тоже своего рода рифма. Созвучно? Созвучно. Получалось, только короденские семьи могли говорить “ядрён батон”, в том числе и дети. А может не только могли, но и говорили.
После счастливого выступления Шпинделя наступил краткий период всплеска бардомании или трувермании. Многие принялись сочинять стишки в духе Шпинделя, образовалось целое шпиндельское течение в поэзии. И чем надрывнее и визгливее читались и пелись стишки, чем ломче ритм и грубее рифма, тем лучше. В свите кородента недели две царил кромешный Энжахиму. Придворные наперебой нещадно визжали и пищали, как полоумные, сочиняя действительно полоумные стихи. Но, конечно, ни у кого не получалось достичь виртуозности и неподражаемой естественности одарённого наследника трона.
– Спасибо, сын, – сдержанно поблагодарил Кластер, и сын молча скатился за валун. А кородент обернулся к толпе и повысил голос: – Как известно, устами детей глаголит истина. Это проникновенное стихотворение я воспринял как знак, ниспосланный нам богами. Многие из вас успели заметить, что с Кладбищенского острова никуда не деться. Он держит нас словно в клетке. И многие задали себе вопрос: Почему?! Неужто боги покинули нас?! Но ведь мы построили храмы, мы вели благомереную жизнь. Да, все мы не без греха, но, может, кто-то из присутствующих таит в себе особо тяжкие грехи? Ради общего блага, призываю его приблизиться ко мне, чтобы облегчиться самому и облегчить других. Ведь, возможно, боги только того и ждут, чтобы мы очистились от скверны и вознеслись на драконах в царства, достойные нас. Потому выйдите, грешники, и предстаньте перед нами!
Призраки в толпе подозрительно переглядывались меж собой, словно только по одному внешнему виду можно было определить грешника.
Никто не вышел.
– И что ещё сказать, – молвил Кластер Великий. – Через две недели, утром, как только край солнца выглянет из-под земли, мы все соберёмся здесь для всеобщей утренней молитвы богам. Неявившиеся будут наказаны. Основных богов девять, и каждый из нас будет молится своему покровителю. Теперь, когда мы не нуждаемся в еде, отдыхе и освобождены от бремени плоти и его требований, мы можем молиться всегда. Но я понимаю, каждому из нас по-прежнему необходимо свободное время. Думаю, часовой молитвы по утрам будет вполне достаточно. Вот и всё, мои дорогие подданные, родные мои и ненаглядные, это и есть тот самый выход из положения. Через замечательные стихи, написанные моим сыном, боги дали нам ещё один шанс. Это значит только одно: Мы не забыты! Никто не забыт! У нас есть надежда быть услышанными в своём раскаянии и преданности богам! Молиться и взывать к высшим, молиться и взывать к высшим до тех пор, пока мы не очистимся полностью, до тех пор, пока вся скверна не выйдет наружу!
Кластер в последний раз поднял руку, оглядел толпу, спустился вслед за сыном и исчез под звуки обязательных аплодисментов и криков одобрения. Командор Щеногго Адав, подняв на уровень лица рукоять меча, острием смотрящего в землю, прошёл вперёд. Его отряд двинулся за ним, смыкая хвосты и тем самым захлопывая развёрнутый клин в прямоугольник. Вскоре и они скрылись за валуном-фигой. Как и кородентская свита, стоявшая за валуном, пока Кластер держал речь.
Толпа понемногу таяла. Призраки расходились кто куда. Бухвала Мудрик затесался среди знати, Киксоец куда-то запропастился, учёного Зенниспара тоже было не видать, поэтому Хейзозер Краснощёк, не потерявший ещё надежду отыскать Шаулину и Листу, бродил среди привидений и всматривался в их лица и фигуры. Семью он так и не нашёл, зато, к своему величайшему изумлению, повстречал одну знакомую женщину с её дочуркой, лет девяти на вид, и младенцем на руках.
Первый и последний раз он видел их семь лет назад во время прогулки возле прибрежных скал. Женщина, несмотря на присутствие дочери и младенца, стояла слишком близко к обрыву. Это насторожило его, и он направился к ним. Дворянка, судя по одежде, крепко стискивала руку дочери, которая сквозь слёзы упрашивала мать что-то не делать.
Хейзозер успел в самый последний момент. Он схватил повыше локтей уже шагнувшую с обрыва женщину и рывком повалил её с детьми за собой на землю. Поваленный младенец, до этого относящийся к происходящему совершенно спокойно, вдруг страшно перекосил рот и разревелся так, будто именно сейчас надумал вызвать на дуэль чудо-юдо рыба-кита. Как оказалось, при падении он стукнулся своей огромной розовой и лысой головой о лицо матери, в кровь разбив ей нос. Перепугавшаяся вусмерть дочка наоборот – перестала плакать и таращила на поднявшегося Хейзозера перепуганные глазища.
Краснощёк, как упавший столбик, поставил девочку и протянул руку её матери.
– Всё в порядке, милая, – утешал Хейзозер слащавым голосом в ожидании ответной благодарности, – всё самое страшное позади. Нужно крепиться. Крепиться!
Но женщина вместо благодарности посмотрела на него с ненавистью, отбила протянутую руку и поднялась сама. Извлекла из кармана какую-то тряпицу и зубами и рукой разорвала её. Одним куском заткнула кровоточащую ноздрю, а вторым принялась обтирать запачканную кровью макушку ревущего младенца и укачивать его.
– Я понимаю, вы немного поддались чувствам, – слегка опешил от такой реакции на спасение Хейзозер, – но как бы тяжело ни приходилось, это не выход из положения, поймите. Каждому из нас уготованы лишь те испытания, какие мы можем преодолеть, иначе никакого смысла в жизни нет.
– А в жизни и нет никакого смысла! – зло ответила женщина. Она закончила обтирку младенца и сунула тряпицу в карман. – Пошли, Листа!
– Надо же какое совпадение! – поразился Хейзозер и заволновался: – Понимаете, мою дочь тоже зовут Листа. Это знак Клитофрунати, милая женщина. Находясь на самом краю гибели, вы спаслись в самый последний миг и тем самым получили просветление. Вы должны жить если не ради себя, то ради своих детей. Теперь у вас всё будет хорошо.
– Я никому ничего не должна! – огрызнулась женщина. – Мало мне напастей, так вдобавок ко всему меня спас напыщенный олух. Или ты думаешь, раз спас меня, то отныне всё у меня будет хорошо? Да в твоей башке пусто, как в моих тарелках.
Хейзозер догнал решительно уходящую женщину и протянул ей десять реалов, спешно вытащенных из кармана:
– Вот, возьми, пожалуйста. Я отдаю тебе все деньги, что у меня есть с собой. Этого хватит на первое время. А там дела наладятся, обязательно наладятся! В этом тебе поможет Клитофрунати. Знай, теперь ты под её покровительством.
Женщина вдруг остановилась, будто бы её внезапно осенила какая-то догадка, и с подозрением пополам с презрением посмотрела на Хейзозера.
– Уж не намекаешь ли ты на то, что раз ты якобы спас меня, так теперь я обязана переспать с тобой? Или, может, посягаешь на мою дочку?
– Нет, нет, что ты! – Хейзозера как кипятком ошпарили. – Клитофрунати не только богиня любви и размножения, но также хранительница жизни и домашнего очага. Это она направила меня сюда, на берег, именно тогда, когда ты решилась на столь ужасное злодеяние.
– А превращать в ад жизнь ни в чём не повинной одинокой матери – это не ужасное злодеяние?! – горько спросила женщина. – Моя смерть и смерть моих детей остались бы на их совести, а не на моей. Сбереги эти гроши для своей Листы, а моей Листе подачки не нужны.
Хейзозер, всё ещё стоявший с протянутой рукой, со вздохом сунул деньги обратно в карман. Для него эти “гроши” составляли заработок за полмесяца.
– Милая женщина, может быть, не деньгами, так чем-то ещё я могу помочь тебе? – предложил он, сделав при этом странное выражение лица, плаксивое и неестественно сморщенное.
– Ты? – женщина громко рассмеялась. – Кто ты?
– Я простой каменотес, но я сделаю всё, что в моих возможностях.
Женщина снова рассмеялась.
– Ты идиот, каменотес. Не лезь в чужие несчастья, если тебе дороги спокойствие и жизнь. Отстань от меня по-хорошему и прощай.
И зашагала прочь. Её дочка едва устояла на ногах, но выровнялась и засеменила за мамой.
Хейзозер был очень горд тем, что спас целую семью от преждевременной гибели, а может и вселил в них уверенность в том, что теперь сама Клитофрунати будет присматривать за ними. Это ничего, что женщина несколько раз обозвала его и отнеслась к нему с насмешкой. Главное, теперь всё у них будет хорошо.
И вот Хейзозер снова встретил эту женщину с тем же младенцем на руках и дочкой Листой на вид всё тех же лет девяти, а это могло означать только одно. Они стояли поодаль от остальных, скрытые кустами черноплодки. И Хейзозер вполне мог пройти мимо, если бы не был настроен нарочно выискивать силуэты. Женщина между тем тоже узнала его.
– Да, – криво усмехнулась она, – кто самодоволен, тот и глуп. То, что ты помешал мне сделать в тот день, я сделала на следующий в другом месте. А ты, похоже, после нашей встречи тоже долго не прожил.
– На город напали некие маги-рыцари и многих убили…
– Это я уже знаю, – перебила женщина. – А ещё знаю, что человек, уничтоживший мою жизнь, здесь. И именно это заставляет меня жить дальше, думать, действовать. Но никак не твои дурацкие уверения об этой Клитофрунати, которую я никогда не видела.
– Я… я рад за тебя, – кое-как ответил растерявшийся Хейзозер. – Так ты на этом острове уже семь лет? И… пожалуйста, скажи своё имя.
– А, зови меня Эринией. Знать твоё имя мне ни к чему. Семь лет… да, семь лет… Мне нужно побыть одной, – вдруг заторопилась женщина. – Прощай.
– До свидания, – сказал Хейзозер лишь потому, что больше ничего путного на язык не легло.
Чуть ли не единственный повод для гордости оказался пустым звуком, пшиком, фатой-морганой. Какая недальновидность. Но почему же так? Почему Клитофрунати сначала спасла их, а потом отвернулась от этой женщины? Причина тут могла быть только одна. Женщина отказалась верить в свою покровительницу. А боги не могут помогать тем, кто в них не верит… Кородент Кластер, конечно, прав, через стих Шпинделя боги дают понять, что, оказавшись взаперти на этом острове, души ещё не забыты. Им дан шанс на спасение, который не следует упускать, ведь это, скорее всего, последний шанс.
Хейзозеру любопытства ради захотелось достичь северного края Кладбищенского острова, раньше ему не приходилось там бывать. Живые понимали: дорогу туда преграждает портал в юдоль тоскующих мертвецов. Но, как оказалось, никакого портала не существует. Да и не могло существовать. Теперь Хейзозер твёрдо уверился, что в глубине сердца он всегда знал: все эти россказни не более чем порождения дремучих суеверий.
Повсюду коричневел ползунец, который по цвету легко путался с корнями деревьев. И вообще, путался. В чахлой травке, отдающей бледной сиренью, выделялись ворсистые тёмно-малиновые ползунчики, словно подгнившие и поросшие бахромой плесени глаза исполинских существ, способных отращивать себе новые сенсорные органы, а устаревшие катапультировать из впадин. Наверняка по выходным эти исполины состязаются между собой, обстреливая отлетевшими глазюками остров со своего берега. “Поди, воздух распирает от сладковатого дурмана, оттого-то здесь и нет живности, а вовсе не из-за ерунды вроде тоскующих мертвецов”, – сердито сообразил Краснощёк. Ему совершенно не понравилась собственная фантазия. Демоны бы побрали этих кощунственных исполинов. А то ещё не хватало, что с помощью старых глаз они подсматривают… за кем? Ох, хватит! Взбредёт же подобное. Уже и посмотреть никуда нельзя. Чур меня, чур. Это Бебе Асга внушает мне крамольные мысли. Он, окаянный, кувшин его раздери, он совращает меня.
Как бы там ни было, кто бы Хейзозера не совращал, не внушал ему всякие крамольные гадости, на северную оконечность Кладбищенского он не попал. Север острова соединялся с его серединой тонким перешейком. И проход к нему преграждали трое крепкосбитых кородентских гвардейцев. Приближаться к ним Хейзозер не стал. Жизнь закончилась, а страхи перед теми, кто мог запросто покалечить или убить, никуда не делись. Краснощёку ничего не оставалось, как повернуть обратно и отправиться назад, несколько восточнее первоначального маршрута.
И немного погодя наткнуться на сборище привидений у загрибованого ствола упавшей сосны. Почти всем телом дерево лежало на подмятых ветвях и корнях, хоть вздыбленных и вытянутых, будто рассерженный внезапным исчезновением воды да так и усохший кальмар, но всё ещё крепко врытых. Тем самым ствол образовал природную стойку, прилавок, если угодно.
Собственно, сосну-прилавок уже облюбовал и сам трактирщик, раннее красномордый, а ныне с физиономией околевшего бульдога и усами вконец замёрзшего моржа пузатый здоровяк Чичас. Он, вкупе с кочками-табуретами и рассевшимися на них призрачными посетителями, образовал природную таверну “Красный рог” и переименовал её в “Синий рог”. Хейзозер знавал Чичаса с тех пор, как впервые, ещё шестнадцатилетним юнцом, перешагнул порог “Красного рога”. Да кто в Радруге не знает Чичаса! Чичас, чичас! И так целый час. В первое своё посещение таверны Хейзозер предпринял неудачную попытку побеседовать с краснорожцами о вере. Местные в тему не въехали, но отдельный их представитель въехал Хейзозеру по зубам. Что же, извечные ошибки молодости. С тех пор, будучи в этом достопочтенном заведении, Краснощёк предпочитал пить молча, а если и говорил, то больше о погоде, времени суток и других весьма интересных и познавательных вещах.
Ах, эти премилые пьяные драки с использованием всех подручных средств: ног, рук, локтей, коленей, зубов, лба, бутылок с отколотыми горлышками, табуреток, столов, свечей и подсвечников, оленьих и кабаньих голов, портретов, пейзажей и натюрмортов с отличными крепкими рамами, люстр, людей, дверей, полов, стен, потолка и попавших под руку животных. Вас когда-нибудь лупили по спине живой уткой? А орущим котом по лицу колошматили? Нет? Ну что же, юноша, я вам не завидую, у вас всё впереди. Один раз кто-то сгоряча выгреб из ящика охапку салфеток и яростно обрушил её на голову противника, но ничего интересного из этого не вышло. Салфеткобоец потерпел поражение. Но поговаривают, поговаривают, где-то в Закаракэтии есть непобедимый ханси салфеточных боёв. По крайне мере, другие салфеточные мастера одолеть его не могут вот уже много-много лет.
Любая уважающая себя таверна начинается с пьянки, а заканчивается мордобоем. Не всегда, конечно, но бывает. Кто-то перекусить забежит на скорую руку, а по морде всё равно получит. Закажет себе тарелку борща со свининкой, а его самого в этот борщ и окунут. Как писал великий поэт, по усам хоть и бежало, в рот ни капли не попало. И голодный остался, и сам как свининка несолоно хлебавши отправился восвояси, на ходу вытирая щёки, губы и подбородок с таким усердием, что со стороны могло показаться, что человек только что очень вкусно и сытно пообедал.
Вообще, в природной версии таверны “Красного рога” “Синий рог” собралась отборнейшая шваль, будто по городскому дну прошлись скребком и собранную грязь гущей плюхнули сюда. Бродяги, попрошайки, мусорщики, продажные женщины и мужчины и их покупатели, скупщики краденого, работорговцы, содержатели притонов, воры, убийцы, бездарные учителя… Изредка более приличный люд: торговцы чем-то менее разумным, чем рабы (например, мебелью), ремесленники… Затесалась даже парочка монахов и какой-то угрюмый коротыш в камзоле и треуголке, сунувший пальцы меж пуговиц жилетки. И то ладно, что “Синий рог” не унаследовал от “Красного рога” стен с крышей, иначе вряд ли бы он вместил всех желающих, которые в свои более живые дни собирались, как правило, в разное время.
Кому-то повезло, и он оказался на острове вместе со своей подружкой. Или не повезло, если теперь он совершенно не знал, что с ней делать. Мало того, несчастный и близко не представлял, как ей такое поделикатней сообщить. Ну, знаете, когда любовь проходит, а уважение остаётся. Женщины убийц, мусорщиков и бездарных учителей ведь такие чуткие люди, что в общении с ними деликатными становятся даже инквизиторы и прапорщики. Попробуй таких не уважь. Можешь не любить, но уважать обязан, хотя бы иногда. Один такой ходил всё, хорохорился, говорил, разлюбил я тебя и уважать не хочу. Не буду, говорил он, и всё тут, так, мол, честно и правильно будет. Не хочешь, сказала она в ответ, как хочешь. И теперь, сказала она, уважать ты никого не будешь, даже если захочешь. И уважалку-то ему секатором отсекарила. Сказала как отрезала. Или отрезала как сказала.
– Эй, Хей! Подгребай к нам в таверну “Синий рог”, скотина ты ушастая! – окликнули Краснощёка из бесстенной таверны.
Тут выявляется интересная закономерность: чем меньше стен у здания, тем оно вместительней. Следовательно, если стен у здания не будет вообще, оно способно вместить в себя всё население мира.
Хейзозер, который вдруг ни с того ни с сего стал ушастой скотиной, узнал по голосу своего приятеля-соседа Ерёму, кузнечного подмастерья. Глаза у Ерёмы походили на два мерцающих красным раскалённых уголька, а грудь с животом и ноги до колен закрывал кожаный фартук.
– Здравствуй, Ерёма.
– Да куда уж здоровее! – поддел Ерёма.
– А… э… – Хейзозер покрутил головой. – Почему таверна “Синий рог”, я понимаю, но где она?
– Так это её призрак, а призраки никому не видны! – хохотнул Ерёма.
Вообще Ерёме всё бы хиханьки да хаханьки. Такой уж человек, вернее, призрак. Ему и собственная смерть казалась презабавной штукой, что он сейчас же и подтвердил:
– Хейзер, а ты знал, что увидеть тараканов во сне – это к скорой собственной смерти?
– Впервые слышу, – пожал плечами Краснощёк. – С чего ты взял?
– А мне позапрошлой ночью приснились тараканы, а на следующий день меня кокнули магцари.
– А боги тебе не снились?
– Хм, знаешь, не снились мне боги, Хейзер, не снились. Только тараканы.
– И как тебе помогает эта мысль?
– Никак.
– А вот боги помогут.
– Опять ты за старое. Я, конечно, верю в богов, но, видишь ли, тут такое дело… – Ерёма посмотрел налево, посмотрел направо, накрыл ладонями уши Хейзера и покрутил его головой. – Оглянись, мой друг, оглянись! Смотри, смотри же внимательней! Что видишь ты, несчастный? Этот свет и есть тот свет! Вот что ты видишь, несчастный! Проклятые храмовники дурили нас, как могли. Нет, я верю в богов, просто, может, всё работает как-то по-другому, а нам неведомо то? Или где случился сбой?
Краснощёк, недовольный таким вольным обращением со своей головой, отдёрнул её и фыркнул, как сердитая лошадь.
– Какой ещё сбой? – спросил он. – Это испытание.
– Точно, испытание сбоем.
– Угу, – мрачно согласился большеголовый кудлатый призрак аккуратной, подтянутой комплекции, сидящий на самой большой кочке. – Ни покурить, ни выпить, тоска смертная… Ещё Кластер этот припёрся. Кородент херов… Я, говорит, не покинул вас в беде. Ну да, чтобы сделать её ещё бедовей. И так тошно, одни могилы кругом вперемешку с болотом, так он ещё своими молитвами задолбает. Всю жизнь из нас последние гроши вытягивал, теперь и после смерти издевается. Вытягивать нечего, так он молитвами решил извести. И какой дурень сказал, что смерть – это вечный сон? Я бы сейчас с удовольствием похрапел, прежде нажравшись до одури.
– Чичас, Глазутый, чичас, нажрёшься ты, – ухмыльнулся массивный толстяк, облокотившись о стойку из чистейшей сосны. Толстяк отличался уныло обвисшими усами, маленькими глазками, видимо, когда-то принадлежавшими очень хитрому поросёнку с криминальными наклонностями, и щеками, с которых можно было скатываться, как с крутых горок. – Будь у меня моё пойло, были бы у тебя твои денюжки, а?
Занятный вопрос. С подковыркой. И загоготавший здоровяк застучал по стволу-прилавку кулаком, коим впору разбивать замки в пыль, и те, и другие, а не разливать пиво по кружкам. Это был никто иной как Гульяно Балытраво. Его жена, Шпилькия Балытраво, которую остров не захотел принимать (о таких призраки-островитяне говорили “без вести пропавшие”), шутила, что краник её мужа открывается со скрипом старых бочковых кранов, а в супружеском брюхе плещется пивной НЗ, пополняемый, впрочем, из тех же бочек. И если это брюхо обложить досками и затянуть железными обручами, то от бочки нипочём не отличишь.
Гульяно Чичас Балытраво родился в семье трактирщика и трактирщицы. Его родители, Гулан “Ненасытный” Балытраво и Прутопута “Ненасытная” Балытраво (урождённая Клещарус), владели трактиром “Красный рог”, купленным на деньги Ненасытной (не путать с Ненасытной Салтычихой) и отремонтированным на деньги Ненасытного (не путать с Ненасытным Цепешом). Вскоре однако они развелись из-за непримиримых взглядов на дальнейшее развитие “Красного рога”, и каждый занялся своей половиной.
Прутопута, обидевшись на супруга, а заодно и на всех мужчин, путём сложных перестановок мебели и простых сносов лишних стен состряпала из своих владений салон “У томной Розы”, то есть из второго этажа, отведённого под комнаты постояльцам. На радость конкурирующей гостиницы “Гуси-лебеди”. Уцелевшие стены Ненасытная драпировала занавесями тяжёлого атласа, перетянутыми бантами широких бледно-розовых лент. Пол закрывался паласами совершенного цвета маринованных и безнадёжно просроченных огурцов. Получившийся зал сумрачно освещало трио ещё более тяжёлых люстр, украшенных ворохом спутанных тонких цепочек, позолоченных под чёрное золото. На вкус некоторых заглянувших сюда мужчин салон зловеще отдавал покойницкой. Потому мужчинам вход запретили. Прутопута даже выставила охрану из двух наёмных амазонок-изгнанниц, оказавшихся на ту пору в Радруге в поисках заработка. Исключение, конечно, составляла знать. Но даже несмотря на то, что знатные мужчины могли посещать салон “У томной Розы”, они знать не знали об его существовании. Вероятно, вполне хватало своих томных роз и знатных покойницких.
За год томнорозовой деятельности у Прутопуты Балытраво появилась постоянная клиентура и какой-никакой, а доход. И всё бы ничего, если бы ей на голову не упал кирпич. Но вот любопытнейшее обстоятельство: на момент падения кирпича Прутопута мирно почивала в своей постели. Заключение следователя гласило, что “…неуёмным, непредумышленно целенаправленным своим храпом подозреваемая в убийстве самой себя вышеупомянутая Прутопута “Ненасытная” Балытраво предположительно выбила кирпич из потолочной кладки и уронила его себе на голову, пробив череп в лобовой и височной частях, а также своротив себе челюсть на левый бок…” и “Дело закрыто за неимением возможности допросить главную подозреваемую по причине её умерщвления”. Да, Прутопута Балытраво пала жертвой обстоятельств и постельного кирпича-блохи. Типичный несчастный случай. Лучше бы она оставалась Клещарус…
Салон “У томной Розы” отошёл к Гулану Ненасытному, который из-за сохранившейся любви к Прутопуте так и не дал ей развода. Все занавеси немедля оборвали, люстры сорвали, стены восстановили, паласы скрутили в рулеты. Амазонок разогнали. К досаде конкурирующей гостиницы “Гуси-лебеди”. Но и Гулан недолго провладел таверной. Подрос его сын Гульяно, уже тогда тесно знакомый с целой плеядой подозрительных личностей. А уж он-то после смерти отца завладел злополучным “Красным рогом” так завладел. И владел им, пока не умер в связи с нашествием магов-рыцарей. Умерев же, трактирщик-рецидивист взялся за старое.
– Можно брюхо твоё вскрыть, Чичас, – парировал кудлатый. – Слыхал я, пива в нём куда больше, чем в любой из твоих бочек.
Большеголовый лохмач изящной комплекции задрал подбородок и архаически почесал кадык. Это был никто иной, как Гуебос Глазутый, полулегендарный сын легендарного Рыжего Карлика, один из наиболее активных членов его банды “Белый пёс”. Честолюбие Гуебоса не давало спокойствия в батиной тени, в которой ему было очень и очень тесно. И слишком темно. Глазутый за глаза постоянно глумился над отцом за его рост, почти не скрывая это. Он был уверен, что ему, как сыну, многое простится. Но не простилось.
Банда Рыжего Карлика не слишком отягощала себя якорями блатной морали и занималась прескверными делишками. Во-первых, она сотрудничала с Комиссарским квадроумвиратом города Путаницы, сдавая ему за вознаграждение мелких бандитов, а на птичек покрупнее белопсовцы сами накладывали дань за молчание. Пляски по лезвию бритвы меж огнями. Замечательно грязный бизнес. Ну конечно, деньги – это грязь…
Как раз этим бизнесом и заведовал Гуебос, а в грязно-денежном бизнесе дураки долго не живут. Подчистую и умные-то не заживаются. Но зато сколько грязи, сколько грязи можно сгребать под себя лопатой! В смысле, денег. Деньги же никому никогда не мешают, я правильно говорю? Ежедневные и еженощные купания в роскоши, развлечения, граничащие с извращениями, и извращения, давно переставшие быть развлечениями, а также: огни, лезвия, яд, стрелы, тут же влетающие в едва приоткрывшееся окно, наёмные убийцы во всём чёрном, перчатках и масках, поигрывающие стилетами и притаившиеся во мраке ночи… Капканы и выгребные ямы в самых неожиданных местах. Например, ядовитый капкан, установленный на гульфике трусов.
На Гуебоса неоднократно покушались боссы по понятным причинам враждебно настроенных банд. Вскоре к ним присоединился и Комиссарский квадроумират Путаницы, которому Гуебоса слил никто иной, как сам Рыжий Карлик. Отца несколько напрягало, что родной сын изгаляется над ним, да ещё втихую крысит нажитые непосильным трудом деньги, нимало не скупясь на сумму. А комиссары посчитали Гуебоса слишком опасным преступником для официального преследования, ареста и наказания.
И тут Глазутый выкрутился. Он хоть и избежал покушения, но благодаря нескольким гениальным интригам собственного сочинения предстал перед судом и в тюрьму таки угодил. Сроком аж на тысячу лет. Лучше уж успешно заключиться в тюрьму, рассудил Гуебос, чем стать жертвой успешного покушения. И верно рассудил! Отсидев каких-то три года с незначительными потерями для здоровья, Глазутый счастливо бежал. Несколько выбитых зубов (препирался с вертухаями), два сломанных и криво сросшихся мизинца и один сломанный и криво сросшийся нос (препирался с вертухаями), парочка шрамов на лбу (препирался с вертухаями) и трещина на ребре (препирался с однокорытниками). Дёшево отделался, между прочим. К тому же на нём всё заживало, как на собаке, о чём прознали собаки и между собой тявкали: “Шарик, гав-гав, ну и обварил тебя этот негодяй в грязном колпаке! Вав-вав! Но ничего, на тебе всё, как на Гуебосе, заживёт! Гав-вав!”.
