скачать книгу бесплатно
Автор.
С банкета отвалил. Нельзя слишком много пить. К тому же скоро светает. А водка была плохая, разбавленная. Как память моя сегодня. Коньяк молдавский. Или румынский, как верней говорить? Пойло. До него и не дошло. Катенька была права. Пошёл оттуда, вот, Вас увидел.
Другой.
Вы боитесь загореться при свете? При нынешних-то перебоях с электричеством было бы полезное дело. Уже ведь и свечи кончаются, вот в чём вопрос. И спичек почти не осталось.
Автор.
А зажигалки? Их разве отменили, пока меня не было?
Другой.
Для зажигалок нет бензина. Или есть, но слишком дорогой. Белорусский.
Автор.
Белорусский – это не наш?
Другой.
Уже нет.
Автор.
А сгореть-то я не боюсь. Я боюсь огня революции.
Другой.
Вы всегда были эталонным пошляком. По вашим текстам, Блок, можно в университетах читать курс общей и специальной теории пошлости. Какой ещё огонь революции? Он не разгорается от всякого вашего дерьма. Нужно хоть какое-то качественное топливо, а его нет.
Пауза.
Вы правда решились писать пьесу об Иисусе Христе?
Автор.
Да. А откуда Вы знаете?
Другой.
Вашу почту взломали, покуда Вы изволили отсутствовать. Я читал ваши тезисы.
Автор.
Я написал её.
Другой.
Где? На том свете?
Пётр.
Жара. Кактусы жирные. Дурак Симон с отвисшей губой удит рыбу. Кактусы взаправду жирные, блядь. Ими хорошо закусывать, когда цветёт. И не важно, барин, что закусывать. Это Вам важно, нам – неважно. А рыбу я раньше любил удить. Из-подо льда. Щас-то вся передохла. Есть ей нечего. Человеку всегда найдётся как переголодать. Рыбе – нет, нет. Она благородное существо, лишений не вытерпливает. А что дурак я – так правда, большой вырос, ума не вынес. Губа-то здесь при чём… Губа у меня врождённая, русская.
Другой.
Андрей Первозванный. Слоняется, не стоит на месте. Апостолы воруют для Иисуса вишни, пшеницу.
Андрей.
Апостол – как волк, барин. Вы-то апостолом не работали, а я был и остаюсь до сих. А упаковку вишни только вчера в палатке забрал, правда. Мороженой вишни. Свежей в такие дни не бывает. Пшеницу всю вытоптали, пока что. Нескоро взойдёт. Нивы не побелели и не поспели к жатве.
Другой.
Входит Иисус. Не мужчина, не женщина. Грешный Иисус. Иисус – художник. Он все получает от народа. Женская восприимчивость.
Автор.
Он стоит выше плотского. Разделения полов. Что здесь не так? А воспринимает интуитивно, как женщина, из Вселенной.
Другой.
Мать говорит сыну: неприлично. Брак в Кане Галилейской.
Автор.
Александра Андреевна всегда так говорила про Любу. Дескать, неприлично жениться на такой бабе, актрисе, к тому же толстой. Если она в двадцать лет за собой не следит, то что потом будет?! Да и отец её жулик какой-то. Химик. Никогда не говорит правды. Изобрёл якобы водку и гордится на всю жизнь. Как будто мы до него водки не пили?! И действительно: что же мы тогда пили до Дмитрия Иваныча?
А на свадьбе вино кончилось, это правда. А был уж самый канун полуночи, когда спиртное не продают. И в магазинчике подле Казанского разливали полусухое красное в бутылки из-под минеральной воды. Было, было такое.
Другой.
Нагорная проповедь: митинг. Апостол брякнет, а Иисус разовьёт. Власти беспокоятся. Иисуса арестовали. Ученики, конечно, улизнули.
Пётр.
Враньё. Никуда мы не девались. Сморило после ужина. Целый день не жрамши. Шли, стомились маленько. А вина-то дохренища. Дешёвого, полусладкого. И только четыре рыбки, воблы вяленых. На столько-то ртов. Вот и развезло-то нас быстро. Выто, барин, всё по французским коньякам небось, от них не развозит. А в саду тогда – плюс тридцать, даже после заката. Ети его мать. В такую жару разве устоишь?
Другой.
Блок, вы собирались после всего этого жить?
Автор.
Знаете что? Если на то пошло, современная жизнь есть кощунство перед искусством, современное искусство – кощунство перед жизнью.
Другой.
Эти бредни мы уже слышали. После вашего действительного кощунства, этой пьесы про Иисуса, вы хотели-таки выжить? Пить водку? Занюхивать страусовым веером? Трахать ваших бесчисленных проституток? На что вы надеялись?
Автор.
В самом деле, почему живые интересуются кончающими с жизнью? Большей частью по причинам низменным. Любопытство там. Или просто удовольствие, что у других ещё хуже, чем у тебя. Если люди живут настоящим, они ничем не живут, а так – существуют. Жить можно только будущим. Я хочу сказать, что самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки.
Другой.
Ага. Этого ничего не понял. Не совсем, но на треть хотя бы. Вы бросили вызов Иисусу, чтобы покончить с собой? Чтобы он оторвал Вам голову? Вам показалось, что у Вас больше нет жизненного задания?
Автор.
Почему вы так спрашиваете, мой милый?
Другой.
Когда в Париже мне станет совсем нечего есть, я превращусь в вашего биографа. Жизнь замечательных мудаков. ЖЗМ. Ваша ЖЗМ в моем исполнении получит Гонкуровскую премию, я уверен. Согласитесь, когда твоя мёртвая жизнь получает большую премию – это круче, чем если ты сам. Я обругаю вас. Замечательный – не значит хороший. Вы ни единого пятиалтынного не хороший. Вы воспевали этого монстра, русский народ. И умерли от ужаса, когда ваш народ раздолбал всё ценное, что только было в этой стране. Вы поняли, что такое носить дрова на своём горбу. Мякенький либеральный барич. А за границу вас уже не выпускали. Даже в нашу бывшую Финляндию. Под занавес вы хилым умишком наконец-то поняли, с кем связались. Как тут было не сдохнуть?
Прекрасная Дама.
Вся семья Блока и он были не вполне нормальны – я это поняла слишком поздно, только после смерти их всех. Особенно много ясности принесли попавшие мне в руки письма Александры Андреевны. Это всё – настоящая патология. Первое моё чувство было – из уважения к Саше сжечь письма его матери, как он несомненно сделал бы сам, и раз он хотел, чтобы её письма к нему были сожжены.
Доктор Розенберг.
Никакого самоубийства. Он был христианин. Подострый септический эндокардит.
Иван.
Если всем нам, а по особой части нашему нервно-психическому аппарату, предъявляются всё время особые повышенные требования, ответчиком за которые служит сердце, то нет ничего удивительного в том, что этот орган должен был стать местом наименьшего сопротивления. Для проникновенного наблюдателя жизни, глубоко переживавшего душою всё то, чему его свидетелем Господь поставил. Таким и был Сан Саныч. Такой он и сохранился для нас.
Прекрасная Дама.
Сифилис. Несомненно. Третичный сифилис. Врачи делали Вассермана, но мне не открывали. Чтобы не печалить меня. Эту самую Прекрасную Даму. Постоянные жалобы на озноб, ломоту во всем теле, конечностях, боли в области сердца. Где-то за полгода до смерти – ужасные боли в ногах, одышка. Цинготные опухоли на ногах. Малокровие. Лихорадочные скачки температуры. Ужасно исхудал. За месяц до смерти – отёки, рвота, боль под ложечкой. Отёки постоянно растут. Очевидная психическая ненормальность, агрессия.
Его погубила семья. Родители. Их дети. Их дворянское вырождение и оскудение крови. Двоюродный брат Александра Александровича – глухонемой. Эта неуравновешенность, крайняя пограничность типов – это их общее свойство. Если установить и взвесить – по-другому отнесёшься ко всем их словам и поступкам. Иначе оценишь Блока среди этой будто любимой им семьи. Которая так часто заставляла его страдать и от которой он порой так беспомощно и так безнадёжно рвался. Он вырвался. От них, но не ко мне. В другую сторону. К другой возлюбленной, навсегда.
Андрей.
Сан Саныч умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи – и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего же он всё-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то вообще, оттого что был болен весь, оттого что не мог больше жить. Он умер от смерти.
Другой.
Господь наш Пастырь, сколько лишних, никчемных слов всегда вокруг Блока! Мне точно хватит для Гонкуровской премии.
Пётр.
От отчаяния, сука, помер. Так не знал, от чего умереть. Болел цингой, хотя жил не хуже других, болел жабой, ещё чем-то и умер от переутомления. Да и водочки кушал много, а она всегда для усталости хороша. Для смерти – не знаю, а для усталости – самое оно. Особенно если коньяком лакировать, а потом и винищем. Белым, а на вид-то жёлтое! Желтым-желто. В Китае небось это белое они делают. Фейк дринк.
Андрей.
Жёлтый – цвет счастья. Так говорят книжники и колдуны.
Екатерина.
Думали – человек! И умереть заставили. Умер теперь. Навек. Плачьте о мёртвом ангеле. Без зова, без слова, как кровельщик падает с крыш. А может быть, снова пришёл – в колыбели лежишь?
Автор.
Смерть – не трагедия, а просто драма. Умираешь от отсутствия воздуха. Как на подводной лодке. Вся жизнь – подводная лодка накануне аварии. И не успеешь сойти на берег, даже если предупредят.
Хор.
Исполняет «Песни о смерти» (Russian Folk Songs about Death).
(«Свою мрачную могилу всю слезами обольем…»)
Иисус. Пётр. Андрей. Прекрасная Дама. Красноармейцы. Иван. Автор. Другой.
Почти все падают ниц. Автор закрывает лицо руками. Доктор Розенберг исчезает. Другой садится на стул.
Пётр.
Исус Христос
У ворот стоит
С скотинкою,
С животинкою.
Ой, Боже,
Кому вынется
Тому сбудется,
Не минуется!
Иисус.
Не двенадцать ли часов во дне? Кто ходит днём, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего; а кто ходит ночью, спотыкается, потому что нет света с ним. Сказав это, говорит им потом: Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его.
Андрей.
Если уснул, то выздоровеет.
Иисус.
Лазарь умер; и радуюсь за вас, что Меня не было там, дабы вы уверовали; но пойдём к нему.
Прекрасная Дама.
Господи! Уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе.
Иисус.
Лазарь! Выйди вон!
