скачать книгу бесплатно
Оказалось, еще в общежитии ей подружки рассказывали. И еще, она недавно читала в газете… Ну это уж враки, таких газет нет! Оказалось, есть. Она извлекла из шуршащего чемодана… Газета так и называлась – «Ещё!». По одним только фотографиям мне стало понятно, какого жанра сие издание. Читать не стал. Раз пишут, наверное, правда. Да и подружки… И, между прочим, дружки мои тоже, бывало, хвалились…
Словом, в ту ночь мне пришлось соответствовать. И не только в ту.
Я впервые задумался, насколько мы, в сущности, разные. Ей всего хотелось много больше, чем мне. Вообще – всего. Я начал догадываться, что при кажущейся внешней хрупкости, уровень энергии в ней куда выше, чем у меня. Ее энергия, активно требуя выхода, одновременно требовала и адекватной подпитки. Я почувствовал себя источником, который, игнорируя мои желания, а значит возможности, с обворожительной неуклонностью высасывают.
К концу путешествия Бедняжка моя заскучала. Я угрюмо молчал – так изнурился, что она и слова не могла из меня вытянуть.
Да и были ли у нас общие слова, кроме слова «любовь»? И даже это, несомненное слово – означало ли оно для нас порознь одно и то же?
4
Мы вернулись, и началась семейная жизнь.
А через пару дней все неожиданно усложнилось.
– Вы читаете эту книгу? – поинтересовалась моя мама, узрев оставленный невесткою томик.
– Я просто взяла полистать.
– Если не читаете, поставьте в стеллаж. В нашем доме не принято разбрасывать книги, где попало.
Этим бы и исчерпать ничтожный частный вопрос. Если б не уточнение:
– Я не разбрасываю, я положила на столик.
– Вы не поняли, в нашем доме существует порядок.
– Я поняла, но зачем повышать голос?
– Деточка, вас кто так учил разговаривать?
– А что такого особенного я сказала?
– Ну, знаете ли… Если так и дальше пойдет… Как-то вы неправильно начинаете…
Злосчастную книгу в стеллаж возвратил отец.
– Да что вы, девчата, из-за ерунды…
– Это не ерунда, – отрезала мама, – начинается с мелочей.
– Вечно ты все раздуваешь.
– А тебе вечно жаль молоденьких бестий.
– О господи, вспомнила…
– А у тебя, как видно, короткая память. Был профессором в университете, а стал чиновником в зоопарке.
В последних словах мелькнуло нечто темное, мутное, нехорошее, в отцовской биографии мне неизвестное. Я спросил:
– Что это за история, с университетом?
– Тебя это не касается, – бросила мама.
– Как не касается? Вы – мои родители.
– Для начала научи свою жену знать свое место!
Всю ночь я проворочался в полусне. За стенкой долго бурчала глухая ругань. Бедняжка лежала, впервые от меня отвернувшись. В атмосфере висел душный июль.
Я раньше не подозревал, что две женщины в доме – проблема. Каждая, конечно, права, и обе неправы. В маме-то всегда была нотка строгости, но ведь без самодурства. А моя возлюбленная казалась тихоней – и вдруг такой норов. Да еще отец. Намеки мамы, ввергающие мысли в домыслы. Не думал, что в родном доме буду чувствовать себя неуютно. Вот так живешь себе, живешь, привычный мир кажется вечным, а потом – бац! – все изменилось, и не к лучшему.
Под утро, в качестве снотворного, решил почитать. Раскрыл на случайной странице…
Скорпиона можно держать как домашнюю живность. До некоторой степени даже сделать ручным. Выращенный в неволе, он практически не ядовит, и, взяв за хвост, его забавно кормить с руки.
Увлекаться, однако, не стоит. Скорпион скорпиону – рознь. Молодые и природные особи проявляют агрессию, и нередко в руки любителя попадаются экземпляры, чье жало всерьез представляет опасность.
Важно помнить: скорпионы – индивидуалисты, и симпатий к сородичам не питают. Если несколько скорпионов окажутся на одной территории, едва столкнувшись, они будут драться до смерти.
В начале августа родители уехали в отпуск на дачу.
Мы остались в квартире вдвоем. Новоиспеченная моя жена раскрепостилась, расслабилась, ходила по дому, вольготно потягиваясь. Начала осваивать кухню, потихонечку что-то стряпать, не очень съедобно, хотя с выдумкой и прилежностью. Я и сам почувствовал легкость, почти невесомость. Словно родители были земным тяготением, которое после свадьбы вдруг наросло. Избавленный от опеки, я освободился от гнета. С новой силой хлынули чувства, сдерживаемые при старших, а теперь отпущенные порхать. Мы любили, жили в любви, занимались любовью, в любой час, в любой комнате, в любых изволениях.
Как-то раз обнаружилась неприятность. Я понял не сразу, что это неприятность, думал, так, несуразица. Полез в шкаф и обнаружил, что мои вещи разложены и развешены вовсе не так, было раньше, как я привык.
Оказалось, кое-кто всё перетасовала по-своему, ибо решила, так будет лучше.
Спорить не стал.
Через день-другой в кухонной тряпке, назначенной для мытья посуды, мне почудилась подозрительная расцветка.
Выяснилось, это моя рубашка, пущенная в расход, ибо кое-кто сочла вещь заношенной.
Опять же стерпел.
Но однажды на книжной полке в моей комнате, на самом красном, иконном месте, я не увидел чудесной книги о скорпионах, а вместо нее обнаружил дурацкие «Звезды судьбы».
Нет, книгу в макулатуру она не сдала. Пока не сдала. Если ей верить. Временно спрятала. Куда? Загадочная улыбка. Просто, ей, видите ли, стало обидно, что ее муж так много читает, и так мало себя уделяет непосредственно ей.
Я начал издали, деликатно. Намекнул, что у меня есть привычки… Уточнил, что не во всем с нею согласен… Наконец, разъяснил, что здесь существует давно, до нее заведенный, уклад, и не ей менять его…
– И вообще, кто в доме хозяин?!
Расплакалась. Дескать, она здесь бесправна, так я ее еще унижаю. Сидела и размазывала огорчение по щекам, вся раскрасневшись и остекленев. Бедняжка.
И опять мне стало ее жаль. Откуда только во мне этот инстинкт жалости? Я впервые тогда заподозрил, что жалость к ней – это безжалостность к себе. Но неужели я буду бороться с женщиной? Уступил.
В доме воцарилось шаткое двоевластие. На этом фоне любовь начала как-то меркнуть. Словно власть и любовь – взаимоисключающие явления, вроде оппозиции луны и солнца на небосводе. Так ли это? Ответ мне был неизвестен. Но я предчувствовал: равновесие не может быть вечным. Двое – уже иерархия. Один из двоих всегда энергичней, нетерпеливей. И значит, двое – это борьба, где любовь только повод, а конечная цель – утверждение власти.
Никакой борьбы, впрочем, пока не последовало. Тянулся мир, все более тихий, спокойный, дремотный. По мне так было нормально, да вот она заскучала, бродила по комнатам с унынием узницы. Музыка, телевизор, книги, я сам – всё это занимало ее ненадолго. Ей требовалось расширить границы нашего мира. Требовалось стороннее общение.
Я подумал, почему бы и нет. Созвонился с Кешей, с Андроном. Оба обрадовались. Я, кажется, тоже. Договорились встретиться в центре.
Выплеснувшись из метро, зашагали. Кеша искрил анекдотами. Андрон нет-нет, да и тоже вворачивал. Бедняжка цвела, улыбалась, с веселым интересом поглядывая на друзей и с лукавой упругостью сжимая мой локоть. Казалось, все то же, что до женитьбы – бесшабашная стайка студентов, легкий щебечет о радости бытия. Но нет: что-то изменилось, словно нас разделило стекло, лабораторный колпак, накрывший молодоженов; мы видим друг друга, слышим, взаимно кривляемся, однако не забываем, кто наблюдатель, а кто – подопытный.
Мы решили пойти в ресторан – первый и совершенно новый в нашей жизни и в нашей стране. Он недавно открылся на месте известного в свое время кафе, чье время ушло. Ресторан назывался «Макдональдс».
Сейчас трудно поверить, что какой-то там жалкий Макдональдс стал культовым знаком иссякшей эпохи. Не совковая забегаловка общественного питания, но первый десант вожделенного капитализма. Всё, от фасада до интерьера, влекло нездешним дизайном, манило чуждой идеологией и будило слюнки по запретному плоду. Очередь войти внутрь змеилась на сотни метров и едва ли не на часы ожидания. Мы встали, вместе с другими, простоватыми, диковатыми, изголодавшимися по переменам, советскими. «Запад!» – восторгался Кеша, посверкивая глазами. «Демократия…» – внушительно добавлял Андрон.
Наконец, толкаясь локтями, плюхнулись к столику. Зашуршали, захрустели, разворачивая. Мы не просто обедали, мы впивались в каждое новое слово: «гамбургер», «чизбургер», «биг мак», «картофель фри».
– Как все вкусно! – млела Бедняжка.
– Ничего… – кивнул я. – Но, по-моему, платить такие деньги за бутерброд – идиотизм.
– Это для тебя дорого, – ввернул Кеша, – а для граждан нормальных стран питаться в Макдональдсе – самое обычное дело.
– Нормальные, это какие же?
– Да хоть бы Штаты.
– Не парьтесь вы, – усмехнулся Андрон. – Бабки есть. Я плачу.
Все уставились на Андрона. И тут же потупились. Кроме Бедняжки. Ходил слух, будто Андрон затеял в профкоме «бизнес». Было неприятно осознавать, что один из нас, студентов-биологов, имеет иное от нас настоящее и, предположительно, более светлое будущее.
– А вы знаете, – сказал Кеша, – сколько в Штатах получает биолог?
– Сколько? – оживилась моя жена.
– Нормально получает, поверь… Каждый раскатывает на машине, живет в собственном доме и проводит отпуск то во Флориде, то в Калифорнии.
Все задумались. Машина… Собственный дом… Отпуск под немыслимым небом на немыслимом взморье… Подобного в нашем существовании не предвиделось. Об этом ворчали взрослые и орали новорожденные гласностью СМИ.
– Из этой страны нужно сваливать, – нахмурился Кеша. – Ничего хорошего здесь не будет. Совок есть совок.
– А я думаю, не надо дергаться, – возразил Андрон. – Начинается время великих возможностей.
– Ну, и кем ты здесь будешь, ученый-биолог? Нищим?
– Не обязательно быть ученым.
– А кем же?
– Мало ли кем…
– Нет, ты скажи. Ты такой умный… Кем ты будешь работать?
– Новым русским! – Андрон сочно расхохотался.
Мы вышли сытые, осоловело-ленивые. Погода изменилась – подзатянуло хмурью. Послеобеденный город казался странно притихшим, дремотным.
Центральная улица была почему-то пуста.
С проезжей части исчезли машины. Что за явление? Мы удивились: разве сегодня какой-нибудь праздник? По тротуарам брели люди, много людей, превращаясь в толпу, выходя на дорогу, рассыпаясь в смуту, в тревожный хаос.
Тут и загрохотало.
Издалека, в сторону центра, вырастая в размере, сотрясая асфальт и плавя горячий воздух, наползала колонна грохочущей техники цвета хаки – «бэтээры», «бээмпэ», танки. Машины шли с расчехленными пушками. На броне сидели солдаты. В их лицах не было и намека праздник, а только бледная, мрачная собранность.
Толпа подалась параллельно колонне. Два потока, с этой и с той стороны дороги. Люди что-то кричали, – друг другу, солдатам, небу. Мы ничего не понимали, нас влекло заодно. Колонна вдруг грубо дернулась, качнув стволами, затормозила. Головная машина уперлась в преградивших дорогу людей. Их становилось все больше, безоружных, страстных, ожесточенных, яростных, они лезли на бронетехнику, размахивали руками, заклиная, клеймя военных. Опять взревело, задымило, залязгало. Я увидел башню, которая вращалась, поводя пушкой. Толпа шарахнулась, нас опрокинуло, я вскочил, поднял Бедняжку, Андрон помог, Кеша кому-то двинул, мы ринулись прочь.
– Я говорил, – орал Кеша, – нужно сваливать из этой страны! Будет война!
Мы побежали к метро…
Развитие событий смотрели уже по телевизору. Побросав свои грядки, родители пулей вернулись домой. Бедняжка и мама сидели бок о бок. Отец щелкал каналами:
– Вы что-нибудь понимаете? Я ничего не понимаю. Что происходит?
Бодрые репортеры взахлеб объясняли «что происходит». Мелькали слова: «конец тоталитарного режима», «волна демократических настроений», «массовые демонстрации», «столкновения с войсками», «срыв подписания нового союзного договора», «государственный переворот», «гэ-ка-че-пэ», «путч»…
Их было восемь, во главе с маршалом, немолодых мужчин. В лице у каждого – смертельный риск взятой ответственности. Глаза старого маршала прятались под бровями, дрожали руки, садился голос, в глухом отчаянии мычали его слова: «В целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, хаоса и анархии, которые угрожают жизни и безопасности граждан Советского Союза, суверенитету, территориальной целостности, свободе и независимости нашего Отечества…».
Возникло слово «Форос», доселе секретное. Муж первой в истории нашей страны Первой Леди, первый и последний Президент СССР, выглядел неожиданно оболваненным. Доброго мишку загнали в угол. Сквозь обиду мерцал страх. На Западе его любили, превозносили, но здесь и сейчас он был не в своей тарелке: мягкохарактерный, плюшевый дачник, неожиданно оказавшийся не у дел.
Тем временем по другому, независимому каналу, стремительно восходила звезда оппозиции. Могучий красавец, в доску свой, настоящий народный лидер, о котором поговаривали, что он мог упасть с моста в реку и, не выходя из воды, махнуть стакан водки, выдвинутый возбужденной толпой на фоне Белого дома, задиристо и чинно провозглашал: «Мы считаем, что такие силовые методы неприемлемы. Они дискредитируют СССР перед всем миром, подрывают наш престиж в мировом сообществе, возвращают нас к эпохе холодной войны и изоляции Советского Союза. Все это заставляет нас объявить незаконным пришедший к власти так называемый комитет…».
Спустя годы я осознаю, мы все осознаем: любое событие содержит как минимум две правды. Историки разберутся, в чем состояла теневая подоплека событий, благодаря чему кто-то сел в президентское кресло, за что кому-то дали Нобелевскую премию мира, и отчего кто-то пустил себе пулю в висок. А пока…
Через три дня все каналы трубили победу. Выступали журналисты, диссиденты, правозащитники. На площади Главного Устрашения граждан накинули петлю на Железного Палача. Статую вздернули. Толпа ликовала.
– Свобода! – радовался отец, впившись глазами в экран. Мы тоже радовались, вместе с ним, вместе со всеми. Только мама сидела молча, без экзальтации. И вдруг изрекла:
– Бог умер. Дозволено – всё.
Победа новой власти выражалась в идее, что мы теперь вроде как независимы. Я не очень-то понимал, что это означает. Оставалось глотать голые факты.
Еще в 1990-м независимость объявили Литва, Татарстан и Чечено-Ингушетия. В 1991-м их примеру последовали Нихичевань, Грузия, а также особо взбрыкнула Чечня. После августовской драмы зашагал парад суверенитетов: Эстония, Латвия, Украина, Белоруссия, Молдова, Азербайджан, Киргизия, Узбекистан, Таджикистан, Армения, Азербайджан, Туркменистан. К началу зимы остались «несуверенными» лишь Россия и Казахстан. 8 декабря главы Белоруссии, Украины и России «сообразили на троих» в Беловежской пуще. 12 декабря Верховный Совет РСФСР ратифицировал беловежские соглашения и денонсировал договор 1922 года. Советский Союз перестал существовать.
Вопреки Кешиному предсказанию, войны пока не случилось. Но меня не оставляло чувство, что именно после свадьбы жизнь пошла под откос. Я понимал, это совпадение. Вот только чувство, оно не обманывало: привычный мир рушился.
И это было только начало.
5
И однажды она пропала.
