Современник. Том одиннадцатый… Современник. Том двенадцатый

Виссарион Григорьевич Белинский

Современник. Том одиннадцатый… Современник. Том двенадцатый

СОВРЕМЕННИК. ТОМ ОДИННАДЦАТЫЙ. Санкт-Петербург. 1838. В типографии А. Воейкова и комп. 80, 56, 40, 93. (8).

СОВРЕМЕННИК. ТОМ ДВЕНАДЦАТЫЙ. Санкт-Петербург. 1838. В типографии А. Воейкова и комп. 128, 96, 40, 93. (8).

Это две последние книжки «Современника» за прошедший год. Мы немного опоздали отчетом о них, но это потому, что мы читали их не торопясь, как читаем мы все, чтение чего доставляет нам удовольствие; кроме того, в этих двух книжках «Современника» так много хорошего и занимательного, что всего скоро прочесть нельзя, и обо всем поговорить слегка и мимоходом тоже невозможно. По-прежнему «Современник» постоянно продолжает быть интересным журналом, достойным славы своего основателя;{1} по-прежнему он есть сборник оригинальных статей, интересных по содержанию и изложению, и стихотворений, между которыми бывают иногда и поэтические, кроме посмертных сочинений Пушкина. В «Современнике» есть даже и критика, по большей частя очень снисходительная, и библиография, отличительный характер которой, в противоположность всем нашим журналам, составляют мягкость, нежность, снисходительность и краткость. Тут выписываются заглавия всех новых книг, но говорится только о некоторых; большею частию все выхваляются, и если иные и осуждаются, то с такою деликатностию, что нередко самое порицание можно принять за похвалу. Мягкость, поистине удивительная в нашей жесткой журналистике! И как жаль, что это прекрасное отделение «Современника» совсем не читается!{2}

Поговорим о хорошем в обеих книжках «Современника». Том XI начинается статьею, очень интересною по изложению и еще более по содержанию: «Младенческие приюты в Санкт-Петербурге». Сказавши о печальных следствиях недостатков и дурного воспитания детей у людей низших классов и о необходимости поправить зло общественными заведениями, автор статьи говорит: «Нигде так свободно, так легко и прочно не принимаются благие начинания, как в России. Причина тому очень ясная, все они, возникая у нас первоначально в помыслах царственных особ, с появления своего внушают к себе ту доверенность, которою необходимо должно сопровождаться распространение всякого, даже самого полезного нововведения. Царский престол для каждого русского есть источник правды и благости. Исходящее от него есть уже святыня, в которую народ верует и, следственно, принимает ее с благоговением. История всех воспитательных, благотворительных и богоугодных заведений в России есть ряд неисчислимых начинаний и попечений августейшего дома о распространении в народе света наук, добрых нравов, довольства и помощи во всех его нуждах». После этого он исчисляет все, сделанное в России царственными особами в пользу образования бедных классов: императрица Екатерина Великая, основывая заведение для образования дочерей русского дворянства, в то самое время тут же открыла приют для обучения дочерей самых бедных простых граждан; было бы слишком долго исчислять подвиги по этой части в бозе почивающей императрицы Марии Феодоровны, которая, по прекрасному выражению автора статьи, «не могла иначе определять течения дней своих, как порядком благотворных трудов своих»; попечениями императрицы Елисаветы Алексеевны возникли домы трудолюбия и патриотические школы. Християнская и царственно-патриотическая попечительность этих великих монархинь перешла, как родовое наследие, к императрице Александре Феодоровне, которая приняла под свое непосредственное управление все эти заведения – умилительные памятники благодушия и сердолюбия ее великих предшественниц на русском престоле и на поприще християнской и царственной благодетельности. К числу последних подвигов ее императорского величества принадлежат младенческие приюты.

Анатолий Николаевич Демидов вызвался учредить на собственное иждивение дом призрения трудящихся в пользу бедных людей, которые достают пропитание трудами рук своих, но по разным случаям не всегда бывают обеспечены в выгодах своей промышленности. Ее императорское величество соизволила принять это заведение в непосредственное свое ведение в звании покровительницы его. Тогда множество особ из высшего сословия и из купечества испросили соизволение августейшей покровительницы содействовать благим успехам заведения – кто постоянными ежегодными взносами, кто единовременными, кто личным участием. Несколько бедных женщин благородного, звания и из разночинцев помещены в доме, в чистых и просторных комнатах с приличным обзаведением. По собственному выбору и силам своим занимаясь рукодельями, они получают достаточную и вкусную пищу, услугу, отопление и освещение. Все это обходится каждой из них 40 к. в день, так что за этим вычетом из заработываемой ими суммы они могут за труды получать ежемесячно от 15 до 30 рублей в собственность. На время дня принимаются, для производства работ в заведении, все бедные, ищущие занятий; им за 20 к. дается обед и ужин, а все причисляющееся за их труды обращается в их собственность. Бедные, занимающиеся рукодельем у себя дома, приносят изделия свои в учрежденный при заведении магазин, где они и сбываются скоро и выгодно для них, по причине доверенности публики к дому. Он существует пятый год, и сумма промышленного оборота его возрастает ежегодно. Заведование магазином и всею рукодельною промышленностию, с высочайшего соизволения государыни императрицы, поручено Александре Петровне Дурновой, почетному члену Демидовского дома призрения трудящихся. Один из почетных членов двора его императорского величества в должности шталмейстера, Иван Дмитриевич Чертков, управляет заведением в звании попечителя. Вообще, в нынешнем своем виде Демидовский дом призрения трудящихся состоит: 1) из почетных членов (14 женского пола и 17 мужеского); 2) почетных старшин (15 лиц первостатейных купцов); 3) из лиц, служащих при заведении; 4) из действительных старшин купеческого звания (числом 12 человек).

Теперь Демидовский дом призрения трудящихся, усиленный в способах благотворительности как основателем своим, так и частными пособиями, и еще более щедротами императорской фамилии, достиг наконец до возможности благодетельствовать не только самим бедным, но и непосредственно их детям. Отрасль благотворения в отношении к детям разделена здесь на две ветви. Во-первых, учреждена школа для детей обоего пола от семилетнего возраста. Без всякой платы со стороны родителей они имеют в заведении прекрасное помещение, одежду, стол и все для их воспитания необходимые вещи, обучаются закону божию, отечественному языку и арифметике. Более всего утверждают в них привычку к труду и порядку, что будет основанием их будущего счастия. Для этого поутру они учатся, а прочее время проводят в рукодельях, свойственных их полу и возрасту. Изделия их продаются в магазине заведения, и таким образом составляется каждому хоть небольшая сумма, но которою можно будет воспользоваться на первые нужды при выпуске детей из школы. В женском отделении школою, которая называется камер-юнгферскою, с высочайшего соизволения ее императорского величества, заведывает почетный член графиня Софья Александровна Бобринская.

Во-вторых, для детей от 3-летнего до 7-летнего возраста здесь учрежден особый приют. Избранная для них руководительница старается во всё время дня, лишь они соберутся из домов своих, занимать их приятным и полезным образом. Она их обучает читать, счислять, петь, рукоделиям и показывает разные гимнастические игры. По открытии в первое уже полугодие собиралось детей более 170. Все они вместе проводят день, и старшие помогают младшим. Это новое в своем роде и беспримерное в России заведение, с высочайшего соизволения государыни императрицы, под особенное и непосредственное свое заведование приняла графиня Юлия Петровна Строганова.

Открытие первого младенческого в Петербурге приюта произвело уже самое благотворное действие. Оно возбудило прекрасное соревнование во всех классах граждан к устройству подобных заведений. Совет императорского Человеколюбивого общества, по ходатайству президента своего, его высокопреосвященства митрополита Серафима, назначил на распространение приюта 2500 р. ежегодно и 3000 единовременно. Государыне императрице благоугодно было всемилостивейше назначить, чтобы на эту сумму близ Невской лавры учредился новый приют и назывался Александро-Невским. По высочайшему соизволению ее величества, он состоит в заведовании почетного члена графини Софьи Андреевны Трубецкой.

Третий приют устроила на Петербургской стороне графиня Александра Григорьевна Лаваль. Он, по высочайшему государыни императрицы повелению, назван Лавальским и назначен в заведование дочери основательницы, почетного члена графини Софьи Ивановны Борх. Такого же рода благотворительный вызов изъявил дворянин Леонтий Снегирев, желая устроить четвертый приют в Литейной части, на что и воспоследовало уже высочайшее ее императорского величества соизволение.

В Нарвской части основан пятый младенческий приют. На его устройство и содержание санкт-петербургский 1-ой гильдии купец Василий Шуков пожертвовал ежегодного взносу 5000 р., желая общественным благотворением ознаменовать чувство верноподданнической благодарности своей по случаю всемилостивейших благоволений государыни императрицы, которых он три раза имел счастие удостоиваться по представлению попечительства Дома трудящихся – и по случаю благополучного возвращения в Санкт-Петербург их императорских величеств после долгого и многотрудного путешествия в 1837 году. Приют этот высочайше поведено ее императорским величеством наименовать Жуковским и поручить в заведование почетного члена Александры Осиповны Смирновой и помощницы ее, Марьи Александровны Жуковой.

Шестой приют образовался усердием многих благотворительных дам. Изыскивая всевозможные средства к устройству приютов в разных частях здешней столицы, они предположили ежегодно жертвовать разного рода изделиями, из которых будет составляться лотерея в пользу новых учреждений. Предположенная лотерея дозволена его императорским величеством со всемилостивейшим разрешением производить ее ежегодно из вещей, жертвуемых благотворителями, и с освобождением от взноса десятой доли лотерейной суммы в пользу народа, равно и участия полиции при производстве лотереи. На эту сумму, назначенную для устройства и содержания приютов в разных местах столицы, уже теперь открыт приют на Васильевском острову и по высочайшему повелению назначен в заведование почетного члена Натальи Людвиговны Гардер. Седьмой приют, на Выборгской стороне, состоит в заведовании почетного члена графини Евдокии Петровны Ростопчиной.

Статья заключается предположением автора, что и Москва, вероятно, в непродолжительном времени представит такие же опыты человеколюбия. Дай-то бог! – прибавим мы от себя…

За этою статьею следуют «Очерки Швеции», статья, не означенная никаким именем, но своим характером, достоинством своего содержания и изложения невольно выдающая тайну имени своего автора{3}. Она не кончена и остановилась, или, лучше сказать, прервалась на самом интересном месте. К величайшему нашему, равно как и всех читателей, неудовольствию, в XII томе нет ее окончания, ни продолжения.

От «Очерков Швеции», пропуская критики и рецензии, переходим к статье «Отрывок из истории американско-испанских партизанов», чтобы сказать, что мало встречается в русских журналах статей, проникнутых такою одушевленностию изложения, картинностию слога, таким присутствием мысли, такою светлостию взгляда и такою живою занимательностию содержания…{4} Как жаль, что почтенный издатель ни строкою, ни словом не дает знать, из какого сочинения этот отрывок, и в начале статьи г. Николая Неведомского не сделал краткого предисловия о ее содержании. Для незнакомых с делами Южной Америки эта статья может показаться темною и сбивчивою, именно потому, что она отрывок из середины сочинения.

«Путешествие императрицы Екатерины II в Крым», статья г-жи Ишимовой, соединяет в себе историческую верность содержания с романическою прелестью изложения.

XII том «Современника» начинается статьею «Путешествие В. А. Жуковского по России». В нем рассказано одно из событий этого путешествия. В одном из самых отдаленных от столицы городов явился к Жуковскому молодой человек, с тетрадью стихов, робко прося его взглянуть на них. Это был молодой человек, чувствовавший склонность к поэзии, но лишенный всякого образования, даже начитанности, тщательно скрывавший ото всех свои занятия. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь сказал ему, действительно ли имеет он склонность и талант к поэзии. По прибытии В. А. Жуковского он решился преодолеть свою робость, и, как мы уже сказали, явился к нему с тетрадью в руках. Знаменитый поэт, заметив в молодом человеке пылкую душу, жаждущую знания и стремящуюся высказать в звуках и образах свой внутренний мир, обещал ему свое покровительство. На первый случай он употребил свое старание, чтобы начальник молодого человека по службе, при первой поездке в Петербург, не отказался и его взять с собою. В начале прошлого года молодой человек был уже в Петербурге. Пока придумывались средства для устроения его судьбы, В. А. Жуковский пожелал, чтобы он изложил ему письменно историю своей внутренней жизни и на что хочет он решиться для поправления своей будущей судьбы. Жалеем, что пределы журнальной статьи не позволяют нам выписать этого письма – образец благородства чувствований, теплоты души, благородной и безыскусственной простоты изложения и самобытности характера. Наконец найдена была ему должность, которая, обеспечивая его с внешней стороны, оставляла ему много времени для занятия науками и литературою; но – слова автора статьи – «в самую минуту исполнения искренних и давних своих желаний, он упал духом, обнят был угрызениями совести и не нашел в себе силы победить нравственного влечения туда, где ему виделась покинутая, одиноко дряхлеющая мать его: он пожертвовал всем своим будущим, чтобы доставить ей хотя бедную отраду в ее последние годы. Кто бы не оценил этого высокого самоотвержения? Он отправился, сопровождаемый участием и благословением своего покровителя, который нашел еще средство примирить его сердце с бунтующим рассудком: он составил прекрасное, самое полное собрание русских книг, которые считал необходимыми для его образования собственным чтением, послал свой подарок вслед за ним – и таким образом в жилище его, казалось, водворил друзей безмолвных, но утешительных…»{5}

«Очерки Испании» – маленькая, но живая и интересная статейка.

«Старинные русские странности. Отрывки биографии ***». Эта статейка{6} так странно помещена, что вы непременно пропустите ее без внимания, если не заметите имени, выставленного под нею, – Александр Пушкин. Но когда вы прочтете ее, вами овладеет горькое чувство: вы бы с наслаждением прочли, или, вернее сказать, проглотили бы и роман в 10 частях, написанный так, а между тем должны удовольствоваться двумя страничками. Увы! грустное чувство возбуждают эти две странички: сколько было начато им!.. Его гений только стал развертываться во всей силе, во всей своей неистощимой деятельности… Что бы мы прочли, чем бы мы владели!..

Возвращаемся снова к XI тому. После исчисленных нами статей в нем помещена «Маруся», повесть Грицки Основьяненка, с малороссийского наречия переведенная (и переведенная прекрасно) на русский язык. Мы не в состоянии выразить того наслаждения, с каким прочли ее. Общий восторг публики, единодушные похвалы всех журналов вполне оправдывают впечатление, которое произвела на нас эта чудная повесть. Но всему должно давать настоящую оценку, суждение о предмете должно браться из самого судимого предмета, а не придаваться ему личным вкусом и субъективностию судящего. Похвала, хотя сколько-нибудь превышающая истинное достоинство произведения, не возвышает, а унижает его, и вообще преувеличенные похвалы, после, когда пройдет восторг, нередко бывают причиною столь же или еще и более несправедливых и незаслуженных порицаний. Признаёмся, мы видим в «Марусе» не художественное, а только поэтическое произведение, разумея под словом «поэтическое» все проникнутое душою, согретое чувством. Наум Дрот, Маруся, Василь – что такое все эти лица? – это типы малороссиян образцовых, цвет национальной жизни народа. Что такое тип в творчестве? – человек-люди, лицо-лица, то есть такое изображение человека, которое замыкает в себе множество, целый отдел людей, выражающих ту же самую идею. Объясним примером нашу мысль. Что такое Отелло? – Человек, великий духом, но с страстями, не обузданными образованием, не одухотворенными мыслию до степени чувства, и потому ревнивец, задушающий жену свою по одному подозрению в неверности с ее стороны. Отелло есть тип, есть представитель целого рода, целого отдела, разряда таких ревнивцев. Отеллы были всегда и могут быть теперь, хотя и в других формах: нынешние не станут душить жены или любовницы, а скорее задушатся сами. Возьмем пример из другого мира. Вы знакомы с майором Ковалевым?{7} Отчего он так заинтересовал вас, отчего так смешит он вас несбыточным происшествием с своим злополучным носом? – Оттого, что он есть не майор Ковалев, а майоры Ковалевы, так что, после знакомства с ним, хотя бы вы зараз встретили целую сотню Ковалевых, – тотчас узнаете их, отличите среди тысячей. Типизм есть один из основных законов творчества, и без него нет творчества. Следовательно, Наум, Маруся и Василь – типические лица, а если так – то и художественные?.. Так, но не совсем. В творчестве есть еще закон: надобно, чтобы лицо, будучи выражением целого особого мира лиц, было в то же время и одно лицо, целое, индивидуальное. Только при этом условии, только чрез примирение этих противоположностей и может оно быть типическим лицом, в том смысле, в каком назвали мы типическими лицами Отелло и майора Ковалева. А этого-то колорита личности и индивидуальной особности и недостает Науму, Марусе и Василю. Первый из них есть идеал малороссиянина, простого мужика, который простым религиозным чувством возвысился до решения важнейших задач жизни и до проявления в себе, своею жизнию, человека и християнина, и притом малороссиянина, потому что, будучи русским, он, не изменяясь в своей идее, изменился бы в формах. Что Наум как муж и отец, то Василь как молодой человек, и то самое Маруся как молодая девушка. В этом отношении они выполняют все требования искусства; но им недостает черт индивидуальности; перед вами рисуются силуэты, очерки, а не портреты; бюсты, а не живые лица. Поэтому-то повесть кажется вам растянутою, хотя, если бы сам автор дал вам право исключать из его повести все, что кажется вам лишним, – вы не нашли бы строки, которую бы можно было исключить. Художественность в том и состоит, что одною чертою, одним словом живо и полно представляет то, чего, без нее, никогда не выразишь и в десяти томах. От этой причины и происходит чрезвычайная плодовитость и многословие всех произведений, не запечатленных печатию художественности. Художник же, напротив, не нуждается в многословии: ему достаточно черты, слова, чтобы выразить мысль, на одно изъяснение которой иногда нужен целый том. Помните ли вы, как майор Ковалев ехал на извозчике в газетную экспедицию и, не переставая тузить его кулаком в спину, приговаривал: «Скорей, подлец! скорей, мошенник!» И помните ли вы короткий ответ и возражение извозчика на эти понукания – «Эх, барин!», слова, которые приговаривал он, потряхивая головой и стегая вожжой свою лошадь?.. Этими понуканиями и этими двумя словами «Эх, барин!» вполне выражены отношения извозчиков к майорам Ковалевым. Потом, помните ли вы еще сцену в газетной экспедиции? – «Лакей с галунами и наружностию, показывавшею пребывание его в аристократическом доме, стоял возле стола с запискою в руках и почел за нужное показать свою общительность: {8} «Поверите ли, сударь, что собачонка не стоит восьми гривен, то есть я не дал бы за нее и восьми грошей; а графиня любит, ей-богу, любит; – и вот тому, кто ее отыщет, сто рублей! Если сказать по приличию, то вот так, как мы теперь с вами, вкусы людей совсем несовместны: уж когда охотник, то держи легавую собаку или пуделя; не пожалей пятисот, тысячу дай, но зато уж, чтоб была собака хорошая»«.

В этих немногих словах характеризовано целое сословие, весь лакейский люд, с его образом мыслей и его образом выражения; и, кроме этого, в этих немногих словах выражено одно лицо, которое, будучи похоже на множество лиц этого разряда, в то же время похоже только на само себя и больше ни на кого. Много могли бы мы привести здесь в пример таких типических черт и очерков, но это слишком далеко завлекло бы нас и отдалило бы от предмета. И потому скажем, что в Науме, Марусе и Василе не видим мы этих типических резких черт и индивидуальных особенностей и потому не видим в их обрисовке художественного выполнения. Своими соотношениями они образуют не драму действительности, а оперу-лирику, где, пользуясь положением, высказывают довольно поэтически, если не художественно, все, что можно почувствовать в подобном положении. В этом отношении – какая великая разница повести Гоголя!.. Впрочем, эти мысли не всем и не для всех понятны – особенно для людей, которые по причине неподвижного сидения на синтезе и анализе недовольны любезностию казаков Гоголя…{9}

Кроме Наума, Маруси, Василя и Насти, в повести «Маруси» есть еще герой – и герой первый, который важнее и Наума, и Василя, и Насти, и самой Маруси: это – Малороссия, с ее поэтическою природою, с ее поэтическою жизнию простого народа, с ее поэтическими обычаями. Этот-то герой и составляет всю заманчивость, всю поэтическую прелесть повести. Автор в лицах этой повести передал известные черты этого героя, не как художник, а как описатель и человек глубоко чувствующий. Поэтому каждая страница, каждое слово его проникнуто, согрето чувством. Кроме того, рассказ его отличается народным малороссийским простодушием, которое очень удачно передано переводчиком. Можно ли без умиления и наслаждения читать подобные места?

Вот так-то бедная Маруся, не хотевши и вспоминать про Василя, только об нем одном и думала; и хоть бы тебе на часок глазки свела! Плакала да грустила целехонькую ночь. А и длинная же у нас ночь на зеленой неделе! Вчерашняя заря еще не погаснет, а световая уже и загорается: покажется Воз[1], да уж докатившись ко всходу солнца.

Вот и теперь: только что звездочки засияли у бога милосердого на небесах, только что рассветилося, да и то не совсем ясно, а как будто сквозь серпянку – соловей затих подле своей самочки, чтобы она выспалась хорошенько, не тревожась; ветерок заснул, и ветки в садах, дремля, чуть-чуть шевелятся; только и слышно, что на плотине через спуск вода цедится и как будто кто шепотом сказку сказывает, что так и дремлется… А то везде очень тихо… Как вот недолго… звездочка покатилася… там другая… третья… и скрылись на синем небе, как в море канули, и, расставаясь с землею, немного всплакнули… Вот от их слезок пала роса на землю. Капелька ее сделала шелест в воздухе… И пробудился ветерок, да и покачал тихонько ветки в садах и лесах… Вот и попробуждалися птички-самочки, раскрыли глазки, защелкали носиками… Тут тотчас их самчики, что подле них дремали, также проснулися и с радости, что настает божий день опять и они будут с своими самочками летать, играть, любиться, и что, может, которая и яичко снесет – с такой-то радости запели свои песни, которыми и утро и вечер хвалят господа небесного, отца, милосердого как человеку, так и всякому зверю и птице, да и самой малейшей мушке, которой и глазом не усмотришь. А кому уже так выпевать, как соловей! Защебечет, защелкает, зачирикает, засвистит, затрещит… То затихнет, то как будто шепчет своей самке, как ее любит, а она ему, видно, скажет, что и она его любит, и хвалит его песни; он тут с радости вскрикнет на весь сад… А как между тем еще носиками поцелуются… тут он уже и не опомнится… прижмурится, щебечет, терещет, то как будто охрипнет, то вдруг громко вскрикнет и задребезжит так, что дух у него как будто спирается… да все же это так хорошо… что рассказать нельзя, а на душе весело!

И вся повесть состоит из таких мест. Быт сельских жителей, их нравы, обычаи, поэзия их жизни, их любовь – все это изображено так, что стоило бы более подробного рассмотрения. Взгляд автора на человеческое сердце очень прост, даже простоват; но эта простота накидная, притворная – сквозь нее проглядывает глубина и могущество мысли… Издатель «Современника» оказал своим читателям неоцененную услугу, давши им возможность насладиться этою прекрасною повестью, которая была им недоступна по причине наречия, на котором написана своим автором.

Обратимся снова к XII тому. «Отрывки из Жан-Поля», прекрасно переведенные г. Бецким, составляют живую и интересную статью. Они дают полное понятие об этом уродливом, диком гении Германии, который в своих поэтических созерцаниях то возвышался до вечных звезд поэзии, то впадал в изысканность и в совершенное безмыслие, если не в бессмыслие. Вот доказательство первого: