Сочинения Александра Пушкина. Статья одиннадцатая и последняя

Что не подвластно мне? как некий демонОтселе править миром я могу;Лишь захочу – воздвигнутся чертоги;В великолепные сады мои{13}Сбегутся нимфы резвою толпою;И музы дань свою мне принесут,И вольный гений мне поработится,И добродетель и бессонный трудСмиренно будут ждать моей награды;Я свистну – и ко мне послушно, робкоВползет окровавленное злодействоИ руку будет мне лизать, и в очиСмотреть, в них знак моей читая воли.Мне все послушно, я же – ничему;Я выше всех желаний; я спокоен;Я знаю мощь мою: с меня довольноСего сознанья…

Ужасно, потому что истинно! Да, в словах этого отверженца человечества, к несчастию, все истинно, кроме того, что не в его воле пожелать многое из того, что мог бы он выполнить. В этом и заключается наказание за порок скупости. Скупец раскрывает все свои сундуки и зажигает (ужасное мотовство!) по свече перед каждым из них. Это его сладострастие, его оргия! При виде освещенных груд золота он приходит в сатанинский восторг и в патетической речи обнажает перед нами страшные тайны страшнейшей из человеческих страстей.

Я царствую!.. Какой волшебный блеск!Послушна мне, сильна моя держава;В ней счастие, в ней честь моя и слава!Я царствую!.. Но кто вослед за мнойПриимет власть над нею? Мой наследник!Безумец, расточитель молодой!Развратников разгульных собеседник!Едва умру, он, он! сойдет сюдаПод эти мирные, немые сводыС толпой ласкателей, придворных жадных.Украв ключи у трупа моего,Он сундуки со смехом отопрет —И потекут сокровища моиВ атласные, дырявые карманы.Он разобьет священные сосуды.Он грязь елеем царским напоит —Он расточит… А по какому праву?Мне разве даром это все досталосьИли шутя, как игроку, которыйГремит костьми, да груды загребает?Кто знает, сколько горьких воздержаний,Обузданных страстей, тяжелых дум,Дневных забот, ночей бессонных мнеВсе это стоило? Иль скажет сын,Что сердце у меня обросло мохом,Что я не знал желаний, что меняИ совесть никогда не грызла, совесть,Когтистый зверь, скребящий сердце, совесть,Незванный гость, докучный собеседник,Заимодавец грубый; эта ведьма,От коей меркнет месяц, и могилыСмущаются и мертвых высылают…Нет, выстрадай сперва себе богатство.А там посмотрим, станет ли несчастныйТо расточать, что кровью приобрел!О, если б мог от взоров недостойныхЯ скрыть подвал! О, если б из могилыПритти я мог, сторожевою теньюСидеть на сундуке и от живыхСокровища мои хранить, как ныне!..

Видите ли: золото – кумир этого человека, он исполнен к нему пиэтического чувства, говорит о нем языком благоговения, служит ему, как преданный, усердный жрец! Расточить его наследство, по его мнению, значит: разбить священные сосуды, напоить грязь царским елеем… Он смотрит еще на золото, как молодой, пылкий человек на женщину, которую он страстно любит, обладание которою он купил ценою страшного преступления и которая тем дороже ему. Он хотел бы спрятать ее от недостойных взоров; его ужасает мысль, чтобы она не принадлежала кому-нибудь после его смерти…

По выдержанности характеров (скряги, его сына, герцога, жида), по мастерскому расположению, по страшной силе пафоса, по удивительным стихам, по полноте и оконченности, – словом, по всему эта драма – огромное, великое произведение, вполне достойное гения самого Шекспира.

Из мира средних веков Западной Европы, из мира рыцарей и феодальных рабов перейдем в мир древней Руси, мир полуисторический, мир полусказочный. Говорят, будто «Русалка» была писана Пушкиным, как либретто для оперы.{14} Если бы это было и правда, то, хотя сам Моцарт написал бы музыку на эти слова, опера не была бы выше своего либретто, – тогда как до сих пор лучшие оперы писаны на глупейшие и пошлейшие слова… Но это предположение едва ли основательно. За исключением двух хоров русалок и одной свадебной песни, да голоса невидимой русалки на свадебном пиру, вся пьеса писана пятистопным ямбом, слишком длинным и однообразным для пения.

В фантастической форме этой поэмы скрыта самая простая мысль, рассказана самая обыкновенная, но тем более ужасная история. Мельник, человек не злой, не развратный, но слабый, сколько по любви к дочери, столько, может быть, и по страху к княжескому могуществу, сквозь пальцы смотрел на связь своей дочери с князем. Как человек хладнокровный, как мужчина, он тотчас же понял, почему посещения князя на его мельницу сделались реже, и, видя, что старого уж не воротить, советует дочери воспользоваться хоть материальными выгодами этой связи. Но дочь – существо любящее и страстное, привязчивое, следовательно, обреченное на несчастие и гибель – и верить не хочет, чтоб ее любезный охладел к ней. Она говорит:

Он занят; мало ль у него заботы?Ведь он не мельник – за него не станетВода работать. Часто он твердит,Что всех трудов его труды тяжеле.Мельник.Да, верь ему. Когда князья трудятся,И что их труд? травить лисиц и зайцев,Да пировать, да собирать соседей,{15}Да подговаривать вас, бедных дур.Он сам работает, куда как жалко!

Но слышится топот коня – и бедная женщина все забыла. Она видит, что князь печален, но не умеет, не может понять сразу, отчего так тревожит ее эта печаль. Он объясняется с нею довольно осторожно, но тем не менее ясно: он женится на другой; он князь, – он не волен в выборе невесты… Она оцепенела, а он, близорукий мужчина, радехонек, что дело обошлось без бури, не понимая, что эта тишина страшнее всякой бури, – и на полумертвую надевает он повязку и ожерелье, дает ей для отца мешок денег и хочет уйти…

Она.Постой; тебе сказать должна я —Не помню что.Князь.Припомни.Она.Для тебяЯ всё готова… Нет, не то… Постой —Нельзя, чтобы навеки, в самом деле,Меня ты мог покинуть… Всё не то…Да!.. вспомнила: сегодня у меняРебенок твой под сердцем шевельнулся.

За этою страшною, трагическою сценою следует другая, не менее ужасная. Подарки князя глубоко оскорбили несчастную. Она отдает отцу его мешок с деньгами.

Да бишь, забыла я – тебе отдатьВелел он это серебро, за то,Что был хорош ты до него, что дочкуЗа ним пускал шататься, что ееДержал не строго… Впрок тебе пойдетМоя погибель!..Мельник (в слезах).До чего я дожил!Что бог привел услышать!

Бедняк в нем замер, проснулся отец… несчастная бросилась в Днепр… Мы на свадьбе, картина которой с удивительною верностью передана поэтом во всем ее простодушии старинных русских нравов. Хор девушек – прелесть…

Сватушка, сватушка,Бестолковый сватушка!По невесту ехали,В огород заехали,Пива бочку пролили,Всю капусту полили,Тыну поклонилися,Верее молилися:Верея ль, вереюшка,Укажи дороженькуПо невесту ехати.Сватушка, догадайся,За мошоночку принимайся,В мошне денежка шевелится.Красным девушкам норовится.

Вдруг среди этого наивного веселья раздается фантастический голос…

По камушкам, по желтому песочкуПробегала быстрая речка,В быстрой речке гуляют две рыбки,Две рыбки, две малые плотицы.А слыхала ль ты, рыбка-сестрица,Про вести-то наши, про речные?Как вечор у нас красна девица утопилась,Утопая, милого друга проклинала?

Общее смятение. Князь велит конюшему отыскать мельничиху; ее, разумеется, не находят…

Прошло двенадцать лет. Княгиня жалуется на охлаждение к ней мужа; няня утешает ее, не подозревая, что в грубой и невежественной простоте ее добродушных слов скрывается ужасная, роковая истина:

Княгинюшка, мужчина, что петух:Кури-куку! мах, мах крылом – и прочь,А женщина – что бедная наседка:Сиди себе да выводи цыплят.Пока жених – уж он не насидится,Ни пьет, ни ест, глядит – не наглядится.Женился – и заботы настают:То надобно соседей навестить.То на охоту ехать с соколами.То на войну нелегкая несет.Туда, сюда – а дома не сидится.

Не есть ли это законная кара сильному полу за беззаконное рабство, в котором он держит слабый пол?.. Так, по крайней мере, можно думать по окончанию любовных похождений героя поэмы, этого русского дон-Хуана… Наскучив женою, он вспомнил о прежней любви, раскаялся, как в глупости, что бросил дочь мельника, не понимая, что она потому только стала ему мила, что ее нет с ним, что его жена уже не мила ему…

Сцена на берегу Днепра. Ночь. Раздается хор русалок, напоминающий своим фантастически-диким пафосом оргии Valse infernale[8] из «Роберта Дьявола».{16}

Веселей толпоюС глубокого днаМы ночью всплываем;Нас греет луна.Любо нам ночной пороюДно речное покидать,Любо вольной головоюВысь речную разрезать,Подавать друг дружке голос.Воздух звонкий раздражатьИ зеленый, влажный волосВ нем сушить и отряхать.Одна.Тише! птичка под кустамиВстрепенулася во мгле.Другая.Между месяцем и намиКто-то ходит на земле.

Этот «кто-то» – князь, которого влекут к этим местам воспоминания прежней счастливой любви. Вдруг он встречается с отцом погубленной им девушки.

Старик.Здорово,Здорово, зять!Князь.Кто ты?Старик.Я здешний ворон…Князь.Возможно ль? это мельник!... . . . . . .Старик.Какой я мельник, говорят тебе,Я ворон, а не мельник. Чудный случай:Когда (ты помнишь?) бросилась онаВ реку, я побежал за нею следомИ с той скалы спрыгнуть хотел, да вдруг{17}Почувствовал: два сильные крылаМне выросли внезапно из-под мышекИ в воздухе сдержали. С той порыТо здесь, то там летаю, то клююКорову мертвую, то на могилеСижу да каркаю.

Отосланная князем свита является опять к нему, по приказанию обеспокоенной княгини. Это внимание со стороны уже нелюбимой им жены раздражает его, и досада его изливается обыкновенным в таких случаях восклицанием, одним и тем же с тех пор, как стоит мир, как существуют в нем охладелые любовники и постоянные любовницы, и наоборот:

НесноснаЕе заботливость! Иль я ребенок.Что шагу мне нельзя ступить без няньки?{18}

Опять раздается фантастически-вакханальный хор русалок:

Что, сестрицы: в поле чистомНе догнать ли их скорей?Писком, хохотом и свистомНе пугнуть ли их коней?Поздно. Волны охладели,Петухи вдали пропели,Высь небесная темна,Закатилася луна.Одна.Подождем еще, сестрица.Другая.Нет, пора, пора, пора!Ожидает нас царица.Наша строгая сестра…

В последней сцене князь встречается с своею дочерью-русалкою, которая послана матерью уловить его… Как жаль, что эта пьеса не кончена! Хотя ее конец и понятен; князь должен погибнуть, увлеченный русалками на дно Днепра. Но какими бы фантастическими красками, какими бы дивными образами все это было сказано у Пушкина – и все это погибло для нас!

«Русалка» в особенности обнаруживает необыкновенную зрелость таланта Пушкина: великий талант только в эпоху полного своего развития может в фантастической сказке высказать столько общечеловеческого, действительного, реального, что, читая ее, думаешь читать совсем не сказку, а высокую трагедию.

Теперь мы приблизились к перлу созданий Пушкина, к богатейшему, роскошнейшему алмазу в его поэтическом венке… Для кого существует искусство как искусство, в его идеале, в его отвлеченной сущности, для того «Каменный гость» не может не казаться, без всякого сравнения, лучшим и высшим в художественном отношении созданием Пушкина.{19} Какая дивная гармония между идеею и формою, какой стих, прозрачный, мягкий и упругий, как волна, благозвучный, как музыка! какая кисть, широкая, смелая, как будто небрежная! какая антично-благородная простота стиля! какие роскошные картины волшебной страны, где ночь лимоном и лавром пахнет!.. Принимаясь перечитывать это чудное создание искусства, восклицаешь мысленно к поэту:

Благословенный край, пленительный предел!Там лавры зыблются, там апельсины зреют…О, расскажи ж ты нам, как жены там умеют{20}С любовью набожность умильно сочетать,Из-под мантильи знак условный подавать;Скажи, как падает письмо из-за решетки,Как златом усыплен надзор ревнивой тетки;Скажи, как в двадцать лет любовник, под окном.Трепещет и кипит, окутанный плащом…

Такая тема не может пользоваться популярностью. Ее можно или понять глубоко, или вовсе не понять. Для непонимающих она не имеет ровно никакой цены, для понимающих невозможно любить ее без страсти, без энтузиазма. Но первых много, последних мало, и потому она существует для немногих.

Герой ее – лицо мифическое, испанский Фауст. Идея дон-Хуана могла родиться только в стране, где жить – значит любить и драться, а быть счастливым и великим – значит быть любимым и храбрым, в стране, где религиозность доходит до фанатизма, храбрость до жестокости, любовь до исступления, где романическая настроенность делает героем и кавалера, и разбойника. Но дон-Хуан, такой, каким является он у Пушкина, не исступленный любовник, не мрачный дуэлист: он одарен всем, чтоб сводить с ума женщин и не знать никаких препятствий удовлетворению своих желаний. Красавец собою, стройный, ловкий, он весел и остер, искренен и лжив, страстен и холоден, умен и повеса, красноречив и дерзок, храбр, смел, отважен. Как во всякой высшей натуре, в нем есть что-то импонирующее. Может быть, это сила его воли, широкость и глубина его души. Для него жить – значит наслаждаться; но среди своих побед он сейчас готов умереть; умертвить же соперника в честном бою и насладиться любовью в присутствии трупа – ему ровно ничего не значит. Он верит в свою звезду и потому на всякого, кто вызовет его, смотрит заранее, как на убитого. Такие люди опасны для женщин и не знают, что такое неуспех в любви или волокитстве. Женщина больше всего обожает в мужчине силу, мужественность, могущество. Она любит, чтоб он был с ней не только нежен, но и дерзок. Дон-Хуан имеет в себе все это. В глазах женщины он лев между мужчинами не в новейшем пошлом значении этого слова, означающего франта и модника, а в смысле превосходства, храбрости и мужества.

Дон-Хуан является ночью в Мадрите. Из его разговора с слугою мы узнаем, что он был в ссылке за дуэль и воротился тайком. Он спрашивает у Лепорелло, могут ли узнать его?

Да, дон-Хуана мудрено признать!Таких, как он, такая бездна!

Из этой грубой похвалы слуги видно ясно, что такое дон-Хуан для всего Мадрита. Место, в котором они находились в то время, напоминает дон-Хуану женщину, которую он, кажется, любил больше других, – и он говорит задумчиво:

Бедная Инеза!Ее уж нет! Как я любил ее!. . . . . . .Чудную приятностьЯ находил в ее печальном взореИ помертвелых губках. Это странно:Ты, кажется, её не находилКрасавицей. И точно, мало былоВ ней истинно прекрасного. Глаза,Одни глаза, да взгляд… такого взглядаУж никогда я не встречал. А голосУ ней был тих и слаб, как у больной;А муж ее был негодяй суровый —Узнал я поздно… Бедная Инеза!

В этих немногих стихах целый портрет женщины, вся история ее жизни… Самое воспоминание о ней, столь полное любви и грусти, уже говорит, какова должна была быть эта женщина, которая, не будучи красавицей, умела привязать к себе такого человека. Но грусть воспоминания не долго занимает дон-Хуана.

Лепорелло.Что ж? Вслед за ней другие были.Дон Xуан.Правда.Лепорелло.А живы будем, будут и другие.Дон Хуан.И то.

На этот раз он хочет итти к Лауре. Но является монах, и от него наши авантюристы узнают, что на монастырское кладбище сейчас должна притти донья-Анна, чтоб плакать на могиле своего мужа, убитого нашим героем. Дон-Хуан успел заметить только ее узенькую ножку; но этого довольно для него, чтоб решиться узнать ее покороче; а пока он спешит к Лауре.

Лаура – актриса, жрица искусства и наслаждения. В ней нет притворства и лицемерия; она вся наруже. Молодая и прекрасная, она не думает о будущем и живет для настоящей минуты. Она вечно окружена мужчинами и обходится с ними без церемоний, иногда даже с каким-то грациозным цинизмом. У нее гости, они в восторге от ее игры в этот вечер; только один между ними мрачен. Это дон-Карлос, у которого дон-Хуан убил брата. Она спела песню («Я здесь, Инезилья») и сказала, что эту песню сочинил «ее верный друг, ее ветреный любовник» дон-Хуан! Это имя приводит дон-Карлоса в бешенство, и он ругает его безбожником и мерзавцем, а ее – дурою. Она грезит велеть слугам своим зарезать его, но он успокаивается, и они мирятся. Гости уходят, и она говорит Карлосу:

Ты, бешеный, останься у меня.Ты мне понравился; ты дон-ХуанаНапомнил мне, как выбранил меняИ стиснул зубы с скрежетом.

Оставшись с нею, Карлос, вместо лести и любезности, заводит мрачные разговоры; теперь ты молода, говорит он ей: окружена поклонниками, а лет через шесть, когда глаза твои впадут и седина блеснет в косе, что тогда с тобою будет? Этот человек тоже истый испанец, как и дон-Хуан, только другим образом. Он мрачен и в молодости, мрачен наедине с прекрасною женщиной, которая сказала ему, что она его любит; к старости же из него был бы готов отличный инквизитор, который с полным убеждением и спокойною совестью жег бы еретиков и с особенным наслаждением бичевал бы самого себя… Лаура в старости сделалась бы дуэньею и мастерски помогала бы вверенной ее бдительности жене проводить за нос мужа, а может быть, пошла бы и в монастырь; но пока она не хочет слышать о вздоре – о будущем…

Тогда… ЗачемОб этом думать? Что за разговор?Иль у тебя всегда такие мысли?Приди – открой балкон. Как небо тихо;Недвижим теплый воздух; ночь лимономИ лавром пахнет; яркая лунаБлестит на синеве густой и темной,И сторожа кричат протяжно: ясно!..А далеко, на севере – в Париже —Быть может, небо тучами покрыто,Холодный дождь идет, и ветер дует…

Является дон-Хуан; Лаура в радости бросается ему на шею; Карлос вызывает его и падает мертвый.

Дон Xуан.Вставай, Лаура, кончено.Лаура.Что там?Убит? Прекрасно! в комнате моей!Что делать мне теперь, повеса, дьявол?Куда я выброшу его?Дон Xуан.Быть может,Он жив еще.Лаура.Да! жив! гляди, проклятый,Ты прямо в сердце ткнул – небось, не мимо.И кровь нейдет из треугольной ранки,А уж не дышит – каково?

В следующей сцене дон-Хуан в монашеской рясе уже разговаривает с доньей-Анною. Она просит его соединить молитвы с ее молитвами.

Мне, мне молиться с вами, донна-Анна!Я не достоин участи такой,Я не дерзну порочными устамиМольбу святую вашу повторять:Я только издали с благоговеньемСмотрю на вас, когда, склонившись тихо.Вы кудри черные на мрамор бледныйРассыплете – и мнится мне, что тайноГробницу эту ангел посетил;В смущенном сердце я не обретаюТогда молений. Я дивлюсь безмолвноИ думаю: счастлив, чей хладный мраморСогрет ее дыханием небеснымИ окроплен любви ее слезами.

Что это – язык коварной лести или голос сердца? Мы думаем, и то и другое вместе. Отличие людей такого рода, как дон-Хуан, в том и состоит, что они умеют быть искренно страстными в самой лжи и непритворно холодными в самой страсти, когда это нужно. Дон-Хуан распоряжается своими чувствами, как полководец солдатами: не он у них, а они у него во власти и служат ему к достижению цели.

Донья-Анна изумлена странностию таких речей в устах монаха; но дон-Хуан идет далее и с изумительною дерзостью признается ей, что он не монах, но пока прикрывается вымышленным именем. Сцена эта ведена с непостижимым искусством. Донья-Анна гонит его прочь, а между тем хочет знать, кто же он и чего он требует.

Смерти!О, пусть умру сейчас, у ваших ног.Пусть бедный прах мой здесь же похоронят,Не подле праха милого для вас,Не тут – не близко – дале где-нибудь,Там – у дверей – у самого порога,Чтоб камня моего могли коснутьсяВы легкою ногой или одеждой,Когда сюда, на этот гордый гроб,Придете кудри наклонять и плакать…

Донья-Анна защищается все слабее и слабее; у ней вырывается кокетливый вопрос: «И любите давно уж вы меня?» Самолюбие ее затронуто – до сердца недалеко… Она назначила ему свидание у себя дома, завтра вечером…

Донья-Анна – так же истая испанка, как и Лаура, только в другом роде. Та – баядера европейских обществ, а эта – их матрона, обязанная обществом быть лицемерною и приученная к лицемерству. Она – девочка; посещение монастырей, набожные занятия и слезы над гробом мужа (сурового старика, за которого вышла насильно и которого никогда не любила) – суть единственная отрада, единственное утешение ее, бедной, безутешной вдовы… Но она женщина и притом южная; страсть у нее – дело минуты, и ни позор общественного мнения, ни лютая казнь не помешают ей отдаться вполне тому, кто умел заставить ее полюбить.

Дон-Хуан в восторге от своего успеха. Хоть он и привык к победам, но эту он считал труднее, чем оказалось, потому что донья-Анна возбудила в нем сильную страсть. Повеса, в радости своей, велит Лепорелло звать статую командора к донье-Анне на завтрашний вечер. Статуя кивает головою в знак согласия; Лепорелло в ужасе. Дон-Хуан сам зовет ее и с ужасом видит, что она кивнула и ему…

Но дон-Хуан не такой человек, чтоб что-нибудь могло остановить его. Он у вдовы. Речи его страстны, нежны, льстивы, вкрадчивы; искусно сумел он, возбудив ее женское любопытство, объявить донье-Анне свое собственное имя… Он хочет, чтобы его любили для него самого, чтоб его обнимала жена убитого им мужа… Но она уже любит его, и его дерзость еще больше увлекает ее. Не торопясь глупо, он просит на расставанье только одного холодного и мирного поцелуя – и получает поцелуй… Но вот входит статуя со словами: «Я на зов явился».

Дон-Xуан.О, боже! донна-Анна!Статуя.Брось ее;Все кончено. Дрожишь ты, дон-Хуан?Дон-Хуан.Я? нет! я звал тебя, и рад, что вижу.Статуя.Дай руку.Дон-Хуан.Вот она… о, тяжелоПожатье каменной его десницы!Оставь меня, пусти, пусти мне руку —Я гибну – кончено – о, донна-Анна!..

Он проваливается. Это фантастическое основание поэмы на вмешательстве статуи производит неприятный эффект, потому что не возбуждает того ужаса, который обязано бы возбуждать. В наше время статуй не боятся и внешних развязок, deus ex machina[9] не любят; но Пушкин был связан преданием и оперою Моцарта, неразрывною с образом дон-Хуана. Делать было нечего. А драма непременно должна была разрешиться трагически – гибелью дон-Хуана, иначе она была бы веселой повестью – не больше, и была бы лишена идеи, лежащей в ее основании. Что такое дон-Хуан? – Каждый человек, чтоб жить не одною физическою жизнью, но и нравственною вместе, должен иметь в жизни какой-нибудь интерес, что-нибудь вроде постоянной склонности, влечения к чему-нибудь. Иначе жизнь его будет или неполна, или пуста. В людях высшей природы этот интерес, эта склонность, это влечение проявляются как могущественная страсть, составляющая их силу. Один находит свою страсть, пафос своей жизни в науке, другой в искусстве, третий в гражданской деятельности и т. д. Дон-Хуан посвятил свою жизнь наслаждению любовью, не отдаваясь, однакож, ни одной женщине исключительно. Это путь ложный. Не говоря уже о том, что мужчине невозможно наполнить всю жизнь свою одною любовью, – его одностороннее стремление не могло не обратиться в безнравственную крайность, потому что, для удовлетворения ее, он должен был губить женщин, по их положению в обществе, – и он сделал себе из этого ремесло. Оскорбление не условной, но истинно нравственной идеи всегда влечет за собою наказание, разумеется, нравственное же. Самым естественным наказанием дон-Хуану могла бы быть истинная страсть к женщине, которая или не разделяла бы этой страсти, или сделалась бы ее жертвою. Кажется, Пушкин это и думал сделать: по крайней мере так заставляет думать последнее из глубины души вырвавшееся у дон-Хуана восклицание. – «О, донна-Анна!», когда его увлекает статуя; но эта статуя портит все дело, в чем, как мы заметили выше, наш поэт не виноват нисколько.

Итак, несмотря на это, «Каменный гость» в художественном отношении есть лучшее создание Пушкина, – а это много, очень много!

«Сцены из рыцарских времен» представляют мещанина, возгнушавшегося своим состоянием и желавшего попасть в благородные, а между тем чуть не попавшегося на виселицу. Такие истории случались в средние века, и Пушкин мастерски изложил одну из них в форме сцен, писанных прозою. Однакож эти сцены не имеют достоинства глубокой идеи, которую поэт скорее бы мог найти в борьбе общин против феодалов… Впрочем, в этих сценах есть превосходная песня («Жил на свете рыцарь бедный»), в которой сказано больше, нежели во всей целости этих сцен.{21}

Сказки Пушкина «О царе Салгане», «О мертвой царевне и о семи богатырях», «О золотом петушке», «О купце Кузьме Остолопе и о работнике его Балде» были плодом довольно ложного стремления к народности. Народные сказки хороши и интересны так, как создала их фантазия народа, без перемен, украшений и переделок. Но «Сказка о рыбаке и рыбке», о которой мы не упомянули в числе прочих сказок, заслуживает исключения, потому что в ней есть положительные достоинства. Это не народная сказка: народу принадлежит только ее мысль, но выражение, рассказ, стих, самый колорит – все принадлежит поэту.{22}

Повести в прозе Пушкина, хотя и далеко не могут равняться в достоинстве с лучшими стихотворными его произведениями даже первого периода его деятельности, однако тем не менее принадлежат к замечательным произведениям русской литературы. Первый его опыт в этом роде напечатан был в «Северных цветах» на 1829 год под названием: «IV глава из исторического романа». В X томе полного собрания его сочинений напечатано шесть глав и начало седьмой этого романа под названием: «Арап Петра Великого». В «Северных же цветах» IV глава напечатана не вполне; но это едва ли не интереснейший отрывок из всех семи глав. Будь этот роман кончен так же хорошо, как начат, мы имели бы превосходный исторический русский роман, изображающий нравы величайшей эпохи русской истории. Поэт в числе действующих лиц своего романа выводит в нем на сцену и великого пребразователя России во всей народной простоте его приемов и обычаев. Не понимаем, почему Пушкин не продолжал этого романа. Он имел время кончить его, потому что IV глава написана им была еще прежде 1829 года. Эти семь глав неконченного романа, из которых одна упредила все исторические романы гг. Загоскина и Лажечникова, неизмеримо выше и лучше всякого исторического русского романа, порознь взятого, и всех их, вместе взятых. Перед ними, перед этими семью главами неоконченного, «Арапа Петра Великого», бедны и жалки повести г. Кукольника, содержание которых взято из эпохи Петра Великого и которые все-таки не лишены достоинства… Но это вовсе не похвала «Арапу Петра Великого»: великому небольшая честь быть выше пигмеев, – а больше его у нас не с кем сравнивать.