скачать книгу бесплатно
И клена четкий силуэт
Застыл гравюрой на бумаге.
Сухой, морозный, гулкий день…
Так отчего в порывах ветра
То бубенцов шальная звень,
То медь военного оркестра?
И почему в тот краткий час,
Когда засветятся верхушки
Жар детской радости в плечах
От только купленной игрушки.
Я как голодный весельчак,
Что угодил на званный ужин,
Но день скукожился, зачах,
И тьме кромешной Флаг не нужен.
Пока ж воздушные шары
Необходимы в этом мире,
О, Навна, все мои дары
Не повредят твоей порфире!
Беззвучный голос стих. Стихотворение, произнесенное внутри ее сознания без перерыва и без заминки закончилось, и Аня поняла, что уже не сможет его воспроизвести, словно этот внутренний монолог был и не ее вовсе.
«Может, – подумала Аня, – это частица-воспоминание из моего прошлого до событий в лаборатории, как раз той самой жизни, о которой я стараюсь, но ничего не могу вспомнить? Но я ведь, кажется, никогда стихов не писала, неужели это из того забытого периода? Но что можно написать в возрасте до 8 лет? А это стихотворение явно взрослое и, по-моему, замечательное» (почему-то мысль о том, что это может быть стихотворение какого-то постороннего автора, которое она помнила до восьми лет, а потом забыла, как все остальное, не пришла ей в голову).
«И потом, кто такая Навна? Я никогда не слышала этого имени. А Флаг? Я точно знаю, что и это чье-то имя, а не кусок материи на древке, но чье? Как жалко, что я с собой ручку и блокнот не взяла! Конечно, можно попробовать стихотворение дома восстановить, но, похоже, не получится, я его забыла так же, как кусок моей жизни. Впрочем, нет, про стихотворение я хотя бы помню, о чем оно. Нет, ну надо же, никогда не подозревала, что я поэт!»
Аня продолжала свой путь по проспекту Мира. Она подумала, что давно не смотрела просто так на небо, в городе это вообще редко в голову приходит. Другое дело – на даче, лучше всего во время прогулок по полю, когда горизонт открыт (словно за городом небо другое), и кучевые облака такие причудливые, напоминающие всяких сказочных животных и еще Бог знает, чего. Нет, эти ноябрьские предвечерние облака совсем другие, не интересные, словно клочья серой ваты и так быстро проплывают, что не уследишь за их метаморфозами… хотя, нет, вот это, прямо над стрелой проспекта, кажется, другое. Тут Ане показалось, что одно из облаков и вправду сильно отличается от остальных, быстро проносящихся и быстро меняющих конфигурацию. Оно было какое-то более внушительное, более устойчивое, с особой подсветкой и явно напоминало бескрылого дракона… пожалуй даже не дракона, скорее, динозавра Юрского периода – бронтозавра или диплодока, и на этом диплодоке кто-то сидел… пожалуй, даже не кто-то, а конкретно – девочка! Нет, но бывают же такие антропоморфные облака, словно их кто-то вылепил специально. В какое-то мгновение с Аниным зрением что-то случилось, словно бы ударила беззвучно молния, хотя никакой грозы и в помине не было, и осветило вполне реальное чудище – диплодока, на шее которого с ужасом на лице сидела девочка, лет восьми-девяти, вцепившись в бронированную шкуру. Динозавр, как мы упоминали, был бескрылым, и каким образом держался в воздухе было непонятно, как было непонятно и то, каким образом на нем очутилась девочка в светлом платьице. Тут Аня словно бы стала видеть из положения девочки: под ними раскинул просторы бескрайний приближающийся город, по-видимому, Москва, вокруг хлестал дождь и били молнии – очевидно видение опустилось ниже облачности, и застывшее в страхе лицо девочки показалось Ане странно знакомым. Бог мой, да ведь это же она сама в детстве!
В этот момент все вернулось на свои места, и поразившее ее облако вроде бы уже ничем не отличалось от остальных, да и была ли эта необычность с самого начала? Аня стряхнула с себя наваждение и стала растеряно озираться. Ей показалось, что прохожие подозрительно на нее поглядывают – то ли она как-то неадекватно себя повела, то ли что-то отразилось на ее лице. Впрочем, видение было мгновенным и вряд ли как-то существенно могло сказаться на ее поведении.
«Что же это за напасть такая, – на удивление отстраненно, словно это было и не с ней, подумала Аня, – ничего подобного в своей жизни не припомню… по крайней мере в этой осознанной. Может это люминал так действует? Но я же почти сутки его не принимала, к тому же это барбитурат, а не галлюциноген. Все, больше ни одной таблетки, лучше пару дней бессонницей помаяться!»
Тем не менее Аня констатировала, что совсем не испугалась необычных явлений, по ее воспоминаниям, никогда с ней не происходивших, да и сейчас страха не было, разве что тогда, на мгновение, когда она словно бы на небе очутилась. Сейчас же, напротив, в душе ее разливалось непонятно откуда явившееся чувство праздника и узнавания чего-то родного, хотя сознательная, критическая ее часть искренне возмущалась такой веселухе, совершенно не уместной на десятый день после смерти мамы. Другая же, какая-то третья ее часть замерла (опять же без страха) в предчувствии чего-то нового, возможно, в каком-то аспекте трагического, не исключено, даже страшного, но только не серенького, скучного, как вся ее осознанная жизнь, а неординарного, удивительного, чрезвычайно важного не только для нее, но для многих – многих тех, кого она сейчас не помнит, но когда-то хорошо знала.
«То ли это память возвращается, – думала Аня, машинально сворачивая на площадь, сразу же за станцией метро „Проспект Мира“, – и не надо на прием к этому доктору идти. Но, с другой стороны, уж больно странно она возвращается. Какое отношение к реальным событиям может иметь девочка, летящая на динозавре, и не просто девочка, а я сама. Нет, это, скорее, шизофренический бред какой-то, так что тем более к врачу надо. Если на то пошло, у этого ящера даже крыльев не было, – мысленно добавила она, словно наличие крыльев у нелетающего диплодока (или бронтозавра) сделало бы увиденную картину более правдоподобной, – так что подобные явления вряд ли похожи на возвращение памяти, скорее, возвращение психической болезни!» – решила она напугать себя последней фразой… однако, почему-то, не испугалась, словно полеты на динозаврах были для нее делом обыденным.
Размышляя таким образом, Аня свернула на площадь, которая через пять лет будет носить название «Олимпийская», и которая через много-много лет так застроится всякими офисами, Макдоналдсами и бутиками, что и как таковой площадью перестанет быть, но в те далекие застойные годы она была весьма просторна и единственным ее украшением являлась церковь святителя Филиппа, правда до капитального ремонта и реставрации в начале девяностых, находившаяся в запустении и нищете. По легенде церковь эту в конце девятнадцатого века основал один богатый трактирщик, имя которого народная молва не сохранила, безбожно обманывающий и обсчитывающий своих посетителей. Но однажды к нему во сне, якобы, явилась Богородица и между ними произошел разговор примерно такого содержания:
– Слышала я, что ты бессовестно посетителей обдираешь, – скорбно обратилась к трактирщику Богородица.
– Каюсь, матушка, обдираю, – неожиданно смиренно склонился к ее стопам трактирщик, – так ведь жисть-то ныне какая, иначе не заработаешь!
– Прекрати обманывать людей и обратись к благодетели, – наставительно потребовала Святая Дева.
– Так как же жить то? На чем прибыль иметь? – расстроился мироед.
– А на капельках, – загадочно ответила Богородица. Что она имела в виду по капельками, трактирщик так и не понял, возможно, те капельки, которые остаются в посуде после испития алкогольных напитков, а может она аллегорически намекала на слезы сострадания к нищим и обездоленным, однако с той поры трактирщик перестал обманывать клиентов, исправно молился в церкви и раздавал направо и налево нищим милостыню – и неожиданно очень разбогател. То ли потому, что к нему массово пошел народ, поскольку в этом кабаке перестали обвешивать и обсчитывать, а может и вправду на то была особая милость Богородицы. Как бы то ни было, по прошествии нескольких лет после памятного сна, трактирщик на свои средства поставил церковь, получившую название «церковь святителя Филиппа», а в народе ее стали звать «церковь на капельках», (говорят недавно открылся ресторан «На капельках» – в честь того памятного трактира), и считалось, что прихожане пользуются особой милостью Матери Божьей.
Итак, раздав какую-то мелочь, которая оказалась в карманах, хищным старушкам-нищенкам, Аня зашла в церковь святителя Филиппа, где еще совсем недавно отпевали ее маму. К горлу Ани подкатил комок, однако сегодня у нее уже были силы, чтобы не расплакаться, она закусила губу, купила несколько свечей, рассеянно огляделась и подошла к старой темной иконе «утоли мои печали» со стандартным сюжетом Богородицы с младенцем на руках. Почему ее привлекла именно эта икона, Аня не смогла бы объяснить, но ей показалось, что свечи нужно поставить именно здесь. Разместив большую часть купленных свечей около этой иконы и приложившись губами к окладу, Аня мысленно прочитала «Отче наш» – единственную молитву, которую она знала наизусть, и закрыла глаза, сосредоточившись на мамином образе в тайной надежде, что душа ее подаст какой-то знак или даже явится перед мысленным взором, однако этого как всегда не произошло. Аня открыла глаза. Взгляд ее упал на икону, и тут она в рассеянности захлопала глазами: икона чудесным образом преобразилась. Вместо закопченного свечами, не очень отчетливого образа на нее глядела, словно живая, средних лет, чрезвычайно привлекательная светлоглазая женщина с неуловимо-славянскими чертами и диадемой, вместо аскетического платка на голове. На руках же она держала такого же, словно ожившего ребенка – не младенца, а именно 4—5 летнего ребенка, причем совершенно отчетливо можно было разобрать, что это девочка, а не маленький Иисус, при этом волосы девочки были пшенично-светлые, глаза голубые, а на голове маленькая золотая коронетка. Но особое удивление Ани вызвало даже не это, а то, что лицо этой девочки было поразительно похоже на лицо другой, более старшей, летящей на динозавре – лицо самой Ани в детстве. Одновременно с этим возникло чувство, что нечто подобное она уже видела и не раз, что ей когда-то прежде приходилось не только наблюдать оживающие иконы, но и разговаривать с ними, правда, где и как это происходило, вспомнить она не могла.
Видение продолжалось несколько секунд, и достаточно было Ане моргнуть, как все стало на свои места: Богородица по-прежнему скорбно глядела на младенца, больше напоминавшего уменьшенную копию взрослого человека, случайные посетители медленно прогуливались по церкви, разглядывали иконы, ставили свечи. Служба уже закончилась, и можно было вести себя по своему усмотрению. Мимо Ани прошла одна пожилая прихожанка, другая, обе осуждающе поглядели на Анину голову, но замечание не сделали. По всему было видно, что никто из посетителей не заметил чудесного преображения иконы «Утоли мои печали».
«Значит, – подумала Аня, – это мой собственный глюк, а в действительности икона как была, так и осталась. Что же это такое? Никогда ничего подобного раньше не было, я эту икону уже много раз видела, и ничего чудесного с ней не происходило. Это уже третий глюк за последние полчаса».
На всякий случай Аня еще несколько раз похлопала глазами, но икона больше не преображалась, тем не менее у Ани возникло чувство сожаления, словно икона хотела ей что-то сказать, но Аня сама каким-то образом помешала ей это сделать. В третий раз мысленно сказав себе, что ей и вправду пора обратиться к врачу, Аня, у которой осталось еще три свечи, пересекла зал и подошла к другому, более крупному и старому образу, который, как она знала, назывался «Сошествие во ад», где Иисус Христос внутри золотого эллипса нисходит в мрачную преисподнюю к ужасу коричневых чертей, прыснувших в разные стороны от источника Божественного света, а главный и самый большой бес – сатана, прикованный к скале, в бессильной злобе скалит свою звериную пасть. Постояв какое-то время рядом с образом, Аня поставила около него оставшиеся свечи, как положено, перекрестилась и мысленно прочитала молитву. Как она и предчувствовала, поразительный эффект, случившийся с соседней иконой повторился. Икона засветилась, а затем словно бы ожила, при этом в сюжете так же произошли значительные перемены. Прежде всего, вместо Иисуса Христа в эллипсе находилась уже молодая женщина в белых одеждах, в которой, при внимательном взгляде, можно было угадать ту девочку, которую держала в руках величественная женщина на предыдущей преображенной иконе, то есть саму Аню, но какого-то облагороженного облика, при этом на голове ее так же сияла неземным светом маленькая коронетка. Преисподняя также преобразилась: вместо огромной каменной пещеры, она уже больше напоминала мрачный город чем-то похожий на московский кремль как бы выполненный в стиле кубизма, где все архитектурные детали представляли собой конструктивистские прямоугольные формы – да и вообще город выглядел составленным из конструктора. К тому же вместо классических хвостатых чертей Аня увидела щуплых голых муравьиноподобных существ с выпученными глазами, висящими на стебельках и усиками-антеннами. Ко всему прочему Ане показалось, что эти существа словно бы выполнены из белых и серых зерен, как на полотнах художников-пуантилистов. Над зданиями же проносились непонятные рваные полотна-тени вперемешку с устрашающими крылатыми драконами. Но и это еще не все. Прямо под этим городом обнаружился второй ярус, со всех сторон стиснутый мрачными глыбами основания, в середине которого словно бы играл солнечный зайчик, и когда Аня внимательно вгляделась в него, то там обнаружился вполне земной пейзаж, который тут же словно бы наехал на нее и освободился от оков мрачного города. Аня увидела величественную реку, протекающую мимо высоких холмов, с дальним лесом на противоположной стороне, на одном же из холмов возвышался русский княжеский терем с золочеными куполами-луковками. Еще через мгновение терем стал прозрачным, и Аня увидела в центральном зале огромного роста, почти касающуюся головой потолка женщину в белых ниспадающих туманом одеждах, с сияющей диадемой поперек высокого лба. Напротив нее, словно во время беседы, стоял молодой человек, не достающий ей и до пояса, в, казалось бы, совсем абсурдно выглядящем здесь туристическом одеянии, и в такой же неуместной к этому одеянию золотой короне на голове, по стилю очень напоминающей ту, маленькую, венчающую голову девушки, вместо Христа сходящую во ад…
Величественная женщина что-то произнесла, Аня только не сумела расслышать, что именно, и в этот момент снова моргнула. И великанша, и юноша, и терем тут же исчезли, все вернулось на свои места, и только тогда Аня поняла, какое словно произнесли уста величественной женщины, которая, как показалось Ане, очень была похожа на ту, из первой иконы, с ребенком, но черты ее лица гораздо больше, чем у первой подчеркивали именно русскую принадлежность, в то время, как у второй они не носили выраженного национального характера. Итак, губы великанши произнесли слово «помоги», и просьба эта обращалась именно к Ане, а не к своему собеседнику. Кроме того, и молодой человек в короне показался ей знакомым, но об этом чуть позже.
«Так-так, – подумала Аня, рассеянно выходя их церкви и смущенно минуя ряд все тех же старушек, тянущих к ней свои скрюченные руки, – совсем ку-ку, бред наяву, и чем дальше, тем затейливее. Мало того, что я, оказывается, на динозавре летала, но к тому же успешно заменила Иисуса Христа и приняла участие в какой-то загробной истории, да еще в разном возрасте. Как-то мало это возвращение памяти напоминает, скорее бред величия на фоне шизофренических галлюцинаций. Мало того, что корона на голове, так к тому же какая-то добрая волшебница у меня явно помощи просила (кстати, по-моему ничего в Священном писании о ней не говорится). И этот молодой человек (тоже в короне) хорошо мне знаком, именно его сегодня утром, проснувшись, я видела – и во сне и после сна, вот только без короны он был. Тут в голову ей пришло еще одно удивительное сопоставление (для нее, но не для нашего внимательного читателя). Она припомнила, что когда-то в десятилетнем возрасте была с мамой в Трускавце, и ее соседом оказался симпатичный мальчишка, ее ровесник, который по непонятной причине ее заинтересовал. При этом – она это хорошо заметила – он явно хотел с ней познакомиться, но так и не решился, а она поймала себя на той же мысли, тем более, скучала в Трускавце, не имея с кем из детей перекинуться словечком, но, разумеется, подойти к мальчику первой было верхом неприличия, к тому же у нее в то время и не было друзей среди мальчишек. (Разумеется, родной брат – не в счет, он, будучи на шесть лет ее старше, относился к Ане как к малявке, снисходительно равнодушно, а порой, при отсутствии родителей, обижал ее и всячески третировал, благо что девочка никогда не жаловалась). Ну а развязка этой истории была и вовсе неприличной. Как-то она открыла дверь туалета в саду, и обнаружила этого самого мальчишку на толчке со спущенными штанами. Разумеется, после такого конфуза (она почему-то и сама жутко сконфузилась) ни о каком знакомстве не могло быть и речи, тем более вскоре после этого события мальчик уехал со своей мамой. Ну так вот, если этого мальчишку с зелеными глазами и пышной шапкой каштановых вьющихся волос состарить лет на 10—15, то он бы как две капли воды походил на молодого человека из ее снов и видений. Она никак не могла понять, почему именно этот эпизод из ее детских воспоминаний долго не шел из головы: мало ли она встречала в своей жизни особей противоположного пола? И в детстве, когда те бесились и дергали девчонок за косы, чтобы обратить на себя внимание, и позже, в юности, когда за ней всерьез многие пытались ухаживать и оказывать всяческие знаки внимания, и лишь ее странное безразличие к вопросам пола – ее некий комплекс Снегурочки – рано или поздно всех их отталкивал. Несомненно, именно этот комплекс Снегурочки был причиной тому, что при всей своей привлекательности, начитанности и уме, у Ани в свои неполные 19 лет не было ни одного серьезного романа. Она даже ни разу по настоящему не целовалась с молодым человеком, даже со своим официальным женихом, Виктором, поскольку Виктор вел себя уж чересчур по-джентльменски, очевидно уловив Анино равнодушие к противоположному полу, как видно принимаемое за фригидность. Сама же Аня, не отвергая слишком явно ухаживания Виктора, в роли своего суженого воображала почему-то того самого мальчишку-соседа по отдыху в Трускавце, и это его неожиданное вторжение в ее жизнь в образе чрезвычайно ярких видений очень ее сейчас взволновало. И все это, несмотря на тот факт, что видела его в десять лет со спущенными штанами, сидящим на толчке: если что-то подобное произошло бы с Виктором, да и с любым другим, она никогда не смогла бы продолжать с ним хоть какие-то отношения. Тут ей припомнился еще один эпизод из ее никому не ведомой жизни, о котором она не рассказывала даже маме, а в последнее время почти забыла. Все дело было в странном сне, который она видела незадолго до поездки в Трускавец. Сон этот был каким-то необычно-реальным, гораздо реальней тех смутных, спутанных снов, от которых поутру остается лишь несколько фрагментов либо они забываются полностью. Этот же сон она помнила во всех деталях, и лишь по прошествии многих лет он потускнел и отчасти забылся. В этом сне она встретилась с неким мальчиком, которого сама же позвала, на берегу дивного аквамаринового моря, веющего безмерной древностью… наверное, правильнее сказать – вечностью, несказанным покоем и умиротворенностью. Рядом с ними на песке стоял какой-то фантастический, возможный только во сне, макет замка, вроде бы сделанный ей самой из песка, но такой причудливой формы, нарушающий все законы гравитации и перспективы, что его, разумеется невозможно было сделать не только из песка, но и из какого-либо другого материала. Позже нечто подобное она увидела на гравюрах художника Эшера. Она помнила, что вела с этим мальчиком какую-то чрезвычайно важную беседу, рассказывая ему такие сакральные вещи, о которых не имела никакого понятия в реальном мире. О чем, конкретно был этот разговор сейчас она вспомнить уже не могла, но помнила, что ощущала себя кем-то другим, кем она была на самом деле – не десятилетней девочкой (хоть выглядела именно так), весьма ограниченного кругозора и средних способностей, но гораздо мудрее и древнее, приобщенную к великим тайнам мироздания, видевшую иные миры, где с ней происходили удивительные события. При этом ощущения были чрезвычайно реальными, и в том сне она нисколько не сомневалась, что она, Аня Ромашова – совсем не та, за которую себя принимает в дневной жизни, что эта, дневная, – нечто вроде осознающей себя маски, за которой прячется настоящая. Потом этот мальчик, получивший от нее какую-то неведомую инициацию, купался прямо в одежде в море, а она осталась на берегу, поскольку даже там, в сновидении не умела плавать (она и до сих пор не умеет), а выйдя на берег протянул ей горсть розовых жемчужин и кораллов, которые удивительным образом превратились в ожерелье. Она же со своей стороны подарила ему медальон из пейзажного оникса, правда, откуда его взяла – сама не помнит. Потом был чарующий голос свысока – кому он принадлежал, в тот момент она хорошо знала – но теперь это было для нее загадкой, и сон прервался, она же долгое время оставалась под его впечатлением, а в сознании звучали непонятно откуда взявшиеся строки песни, которую она пела, когда строила замок из песка: Помнишь из детства
Света пургу
Мальчик и девочка
На берегу…
Сейчас она дальше не помнила, но тогда, в детстве, кажется, знала полностью слова этой песни и мелодию.
Каково же было ее удивление, когда по приезде в Трускавец она увидела точную копию этого мальчика из сна, которого она запомнила с неестественной отчетливостью. Собственно, этим и объяснялся тот удивительный интерес к его персоне, которого она не испытывала ни к одном мальчишке. И вот теперь он снова появился на сцене в своем мистическом ореоле.
После всего случившегося Аня не пошла к Садовому кольцу, она побоялась, что по дороге ее снова начнут преследовать видения, словно обратный путь мог уберечь ее от чего-то подобного. Впрочем по дороге домой ничего необычного с ней больше не случилось, кроме не проходящего и совершенно сейчас неуместного чувства праздника, и мысли о том, что она должна была страшно испугаться того, что у нее, по всем признакам, произошло обостреннее психического расстройства, которое она перенесла в детстве, однако, почему-то не испугалась.
В эту ночь Аня впервые заснула без снотворного, а так же впервые видела маму во сне. Мама была совсем как живая, они вместе ходили по чудесному августовскому корабельному лесу, собирали грибы и говорили о каких-то пустяках, при этом Аня все время хотела спросить маму о чем-то важном, но не могла вспомнить, о чем именно. Затем мама неожиданно куда-то пропала, и когда Аня стала аукать, то мама отозвалась где-то не так далеко, за деревьями, но кода Аня туда добралась, мамы там не оказалось, а голос ее раздавался совершенно с противоположной стороны. Аналогичным образом продолжалось все сновидение, маму Аня так и не нашла, как дворник Тихон – из бессмертных 12 стульев – лошадь, и проснулась с чувством, что не узнала у мамы чего-то очень важного – вот только сам вопрос забыла. Вскоре позвонил Юра и сказал, что договорился с доктором Левиным на сегодня, и что он через час к Ане заедет.
ГЛАВА 2. Визит к доктору Левину
Как Юра и обещал, приехал он примерно через час после звонка. Аня знала, что его засекреченное КБ находится где-то неподалеку, однако где именно он не говорил, ссылаясь все на ту же секретность, но как-то намекнул, что Аня не раз мимо его фирмы проходила, но табличка, висящая на двери этой загадочной организации отнюдь не соответствует истинному роду занятий сотрудников, находящихся условно за этой дверью. Назвал даже длинное название – что-то вроде главпроект… как дальше Аня не запомнила.
– Ты сегодня, я смотрю, гораздо лучше выглядишь, – сказал Юра приветственно чмокнув сестру в щеку, – и глаза ожили, и цвет лица появился. Да и будить тебя не пришлось. Ты как себя чувствуешь?
– Сегодня уже лучше, сегодня без люминала спала, – постаралась как можно бодрее ответить Аня, – и насчет мамы как-то все притупилось. Вообще такое чувство, что начала к жизни возвращаться… хотя… – тут она запнулась и замолчала. Вначале ей хотелось рассказать брату о том, что с ней вчера произошло по пути в церковь и в самой церкви, но тут словно какая-то неведомая сила запечатала ей уста, и она поняла, что ни о чем таком сокровенном брату рассказывать нельзя. Юра всегда издевался над ее фантазиями и с некоторых пор Аня вообще перестала говорить с ним о чем-то нематериальном. Хотя, с другой стороны, он вроде бы изменился и сам поднял вопрос о паранормальном прошлом сестры, и если он всерьез рассчитывал на восстановление у нее прежних способностей, то по идее – наоборот, следовало бы рассказать, поскольку то, что вчера с Аней произошло как раз и можно было отнести к области паранормального.
– Что «хотя», – подозрительно посмотрел на нее брат.
– Да так, – убрала Аня глаза, – сон один приснился, будто мы с мамой грибы собирали, а потом я ее потеряла. Каждую ночь после смерти мамы я хотела ее во сне увидеть, и только вот сейчас увидела. Я думала она мне что-то важное расскажет, но ничего не рассказала.
– Мне бы твои заботы снисходительно посмотрел на нее брат, я по-моему вообще никаких снов не вижу. Ну, может и вижу, только не запоминаю. И что тебя так зациклило маму во сне увидеть? Образы сна – это то, что в подкорке спрятано, и никакого отношения к маминой душе не имеют. Так что ничего эта, так сказать, мамина душа тебе сообщить и не могла, а если бы и рассказала, то это было бы то же самое, что ты сама себе что-то поведала, то есть только то, что ты и без того знаешь. Ладно, поехали, а то я только на два часа отпросился, так что я тебя до диспансера довезу, с доктором познакомлю и сразу обратно. Ты сама ему все расскажешь, а я ему уже все рассказал, что знал о твоем случае.
– Постой, постой, – вдруг встрепенулась Аня, – до какого диспансера?!
– До психоневрологического.
– Что?! – возмутилась девушка, – до какого психоневрологического?! Ты мне ничего об этом не говорил, я думала, это будет частный визит, а так ни в какой диспансер я не поеду! Я не шизофреничка какая-нибудь, не хватает чтобы меня еще на учет взяли!
В этот момент Аня припомнила муссировавшиеся в то время в стране слухи об использовании комитетом госбезопасности психиатрической службы для расправы с диссидентами и как после подобного лечения здоровые и активные люди превращались в тихих дурачков и зомби.
– В общем, – оборвала она свою гневную тираду, – ни в какой диспансер я не поеду, я психиатрам не доверяю, они в нашей стране не столько душевнобольных лечат, сколько со всякими диссидентами расправляются.
– Ты соображаешь, что говоришь, – возмутился Юра, – ты понимаешь, в какое дурацкое положение меня ставишь?!
– Все я прекрасно понимаю, а про их методы мне еще папа вскользь упоминал. А уж он-то был в курсе, сам знаешь, кем он до войны работал!
– Успокойся, успокойся, – быстро остыл Юра, – ты что ж, всерьез вообразила, что я родную сестру сдам психиатрам, которые занимаются политзаключенными? Сколько же в твоей головке намешано! Не беспокойся, я прекрасно знаю об их методах, и смею тебя уверить, получше тебя. Во-первых этими вопросами занимаются только специальные отделения психиатрии, и обычный районный диспансер, куда я собираюсь тебя отвезти, к подобным службам не имеет никакого отношения. А во-вторых я тебя и не собираюсь через тамошнюю бухгалтерию проводить, мне это так же, как и тебе не нужно, Мы ко Льву Матвеевичу частным образом приедем, во внерабочее время, у него официальный прием во второй половине дня. Просто это место самое удобное. Дело в том, что он на нашу фирму только консультировать приезжает по вопросам… ну, кое-каких экспериментов, я о них тебе пока ничего сказать не могу. Туда тебя никто не пропустит, даже со мной, там специальный допуск нужен. Я сначала думал, он тебя дома примет или к нам приедет, я, честно говоря, ожидал такую твою реакцию на диспансер, но он сказал, что это ему неудобно, что у него на месте (а его основное место работы – как раз тот самый диспансер бабушкинского района) все необходимое для работы и аппаратура разная, которую он не может с собой таскать. Да и вообще, – Юра поглядел на Аню насмешливо, – ты слишком много о себе возомнила, если думаешь, что представляешь какой-то интерес для КГБ, что они готовы на тебя свои силы, средства и специальные службы тратить. Им больше делать нечего, чем со всякими сопливыми девчонками заниматься, у них и без тебя дел предостаточно.
«А ведь и правда, – подумала Аня, – чего это меня понесло, тоже мне революционерка-правозащитница выискалась!»
Трудно сказать, почему, но у Ани очень рано выработалось резко негативное отношение к существующему режиму, при любви к своей родине в целом. И это несмотря на сдержанную лояльность в отношении советского строя в ее доме, хоть и с долей скепсиса и критики отдельных недостатков, как в любой интеллигентной семье. Родители при разговоре с детьми старались обходить эту тему, тем более, что никто из ближайших родственников в годы репрессий не пострадал, да и вообще, ничем конкретным советская власть семью не обидела, ну, разве тем, что до 64 года все они ютились в коммуналке. Аня сама себе не могла объяснить, почему так не любила советскую власть, правда, слава Богу, в силу замкнутости ни с кем своими политическими убеждениями не делилась, поэтому об этом ее скрытом дисиденстве так и не стало известно в школе.
– Ладно, – примирительно сказала она брату, – это у меня, наверное, был какой-то неосознанный импульс. Разумеется диссиденты, подвергающиеся психиатрическим репрессиям, не имеют к моему случаю никакого отношения, это, наверное, у меня подсознательный страх к твоему психиатру, тем более я краем уха слышала, что любой человек хоть раз оказавшийся в псих-заведении, на всю жизнь попадает под наблюдение. Его ставят на учет и даже если он в дальнейшем совершенно нормальный, его и не на всякую работу берут, и за границу не пускают.
– Начнем с того, – сказал Юра, раздраженно поглядывая на свой новенький, сияющий кварцевым стеклом «Ориент» – труднодосягаемая мечта любого советского обывателя, – что ты уже лежала в соответствующем заведении в 8 лет после этой злополучной лаборатории, а значит и на учет поставлена. И я не припомню, чтобы тебе это где-то как-то мешало. Насчет твоего провала в ВУЗ – не беспокойся, там сбой по другой причине произошел, я специально узнавал. Все это – не тебе в обиду, просто я констатирую факт. Во-вторых я уже объяснял, что это неофициальный прием, сколько можно! И в-третьих, чтобы закончить этот ненужный разговор: Лев Матвеевич не психиатр, а психоаналитик, использующий в своем арсенале не столько лекарства, сколько аналитические метода Фрейда, Юнга, Хайдеггера и еще Бог знает кого, я не запомнил. На западе, между прочим, любой мало-мальски состоятельный человек имеет своего психоаналитика, к которому обращается по любому психотравмирующему поводу. Сама понимаешь – потогонная система, хронические стрессы…
– У нас же Фрейда не признают, – сказала Аня, – и тех остальных, по-моему, тоже.
– А, – махнул рукой Юра, – у нас много чего не признают по идеологическим соображениям, а неофициально для определенного круга используют, по-другому это называя, чтобы идеологическую невинность соблюсти. Как известно, Фрейд считал, что причина практически всех психических – да и не только психических – отклонений скрыта в сексуальной сфере человека, в его тщательно скрываемых комплексах. Естественно, наши идеологи такого безобразия пропустить не могли, у нас, как известно, в стране секса нет. Тем не менее – система-то его работает, вопреки Марксу, Энгельсу и Ленину, а значит можно, закрыв глаза на последнее, использовать ее для строго ограниченного и сознательного контингента, не называя сексуальную сферу сексуальной, а психоаналитиков – психоаналитиками. Думаю, со временем к власти придут более прагматичные люди, которые отменят всякое идеологическое кокетство, и назовут вещи своими именами. В нынешнем среднем управленческом звене давно уже немало здравомыслящих, незашоренных людей, и их время придет, когда вымрут наши мастодонты из политбюро. Так вот, все это те так важно, а важно то, что Лев Матвеевич, числясь официально у себя на работе психоневрологом, на самом деле является психоаналитиком, и обучался этому методу в Швейцарии, что, как сама понимаешь, немногим удается. Я знаю, что он там даже принимал участие в работах, связанных с применением ЛСД, пока этот препарат не запретили, как наркотический. Говорят, тогда особенно интересные результаты получались, правда, я не знаю, какие. Но, наверное, дело не в ЛСД, навряд ли он что-то подобное тебе предложит, за это немалый срок можно схлопотать,, наверное дело в том, что метод психоанализа и прочих продажных девок империализма – уж не знаю каких – он получил из первых рук, так что можно поручиться за достоверность. К тому же, говорят, он уникальный гипнотизер, а в твоем случае, как он говорил, после того, как я о тебе подробно рассказал, очевидно без гипноза не обойтись. Если бы ты знала, какие у него боссы лечились, разумеется инкогнито! – добавил Юра несколько не по теме – и ничего, все очень неплохо сочеталось с «единственно верным учением на земле», о котором они с официальных трибун долдонят.
– Что-что? – усмехнулась Аня, – я от тебя таких неправильных речей никогда не слышала! Ты ж бывший комсомольский лидер, ты ж с трибуны всякие бодрые речи и идеологически выверенные программы вещал!
– Подумаешь, – хмыкнул Юра, – мало ли что я с трибуны вещал! Если бы ты была на моем месте, и ты бы вещала, что начальство прикажет. Что ж я из-за такой ерунды, как несогласие с тем, что с трибуны говорю, буду себе карьеру портить?! Запомни, сестренка, что в нашей стране добивается успеха только тот, кто думает одно, говорит другое, а делает третье. Это ты у нас блаженная, ничего для себя лично не надо.
– А по-моему, – пожала Аня плечами, – как раз – наоборот, твоя формула успеха в нашей стране напоминает басню Крылова «Лебедь, рак и щука». Как известно из басни, результат подобной ситуации в том, что «воз и ныне там».
– Это, может, во времена Иван Андреича никого не устраивало, – нисколько не обиделся Юра, – а в наше время вышестоящие инстанции больше всего и заинтересованы, чтобы воз всегда был там, а тот, кто это торжественное топтание на месте обеспечивает, сам может неплохо продвигаться по службе, главное – видимость создавать. Ладно, мы так до бесконечности можем в острословии соревноваться, а мне еще сегодня на работу надо, так что давай, собирайся. По поводу оплаты можешь не беспокоиться, я этот вопрос на себя беру, у тебя все равно нет ничего…
– Да я, собственно, готова, – вздохнула Аня, уязвленная справедливым Юриным замечанием, что у нее «нет ничего», – что-нибудь брать с собой?
– Да он, вроде ничего не говорил… ах, да, сказал, что неплохо бы было принести выписки из больницы, где ты в восемь лет лежала.
– По-моему, ничего не сохранилось, – сказала Аня, – по крайней мере, я о них ничего не знаю, Может, пропали при переезде, а может и папа их уничтожил по старой памяти, он всегда старался улики уничтожать…
– Это точно, – согласился с ней Юра, – в том числе и полезные.
Брат и сестра вышли из дому, сели в машину (те, кто видел их впервые, никогда не признавали, что они брат и сестра – ни внешне, ни по характеру) и Юра поехал по проспекту Мира от центра, затем свернул в районе ВДНХ и припарковался около достаточно характерного четырехэтажного заведения, со всех сторон окруженного весьма захламленным лесопарком, который в своей более культурной части был известен, как ботанический сад им. Цицина. На здании висела стандартная табличка, отозвавшаяся неприятным эхом в Аниной памяти: Психоневрологический диспансер №11 Бабушкинского района Минздрава РСФСР.
Юра решительно прошел мимо регистраторши, исполняющей, очевидно, и роль охранника, он, в отличие от Ани, держался всегда очень уверенно и нагловато и мог ногой открыть дверь в кабинет любого начальника, когда того требовала необходимость. Очевидно сказывался навык бывшего комсомольского функционера.
– Эй, мужчина, – кинула им в спину худая, злобного вида регистраторша, почему-то обращаясь только к Юре, – вы по какому вопросу? У нас, между прочим, положено верхнюю одежду снимать и талончик на посещение брать. Вы к какому врачу?
– Мы к доктору Левину, – многозначительно обернулся к злой тетке Юра, – он нам назначил.
– Ах, ко Льву Матвеевичу! – неожиданно заулыбалась церберша. Голос ее стал ласковым, – так бы сразу и сказали, – добавила она, словно выясняла цель визита долго и упорно, – он в 24 кабинете, на втором этаже.
– Мне это известно, – ледяным тоном сообщил Юра, – еще вопросы есть?
Поскольку вопросов больше не последовало, он решительно двинулся к лестнице, а следом за ним прошмыгнула и Аня, так и не вызвавшая никакого охранного рефлекса у злобной работницы регистратуры. Пройдя по коридору мимо нескольких небольших группок, как показалось Ане пришибленных, испуганных пациентов, терпеливо дожидавшихся своей очереди у кабинетов, брат с сестрой вошли в просторный холл, заставленный горшками с разнообразными комнатными растениями, и Юра без стука вошел в одну из дверей, около которой не было народа. Они оказались в светлом, чрезвычайно стильно обставленном помещении, обстановкой мало напоминающем стандартный медицинский кабинет. С порога сразу же шибануло сладким сандаловым запахом индийских благовоний (в те годы известный далеко не всем), при этом дверь задела прилаженное над косяком незамысловатое китайское устройство из нескольких разной длинны латунных трубочек, издавших тончайшую трель, затихающую по мере успокоения колебаний на ниточках. Сам кабинет так же навевал мысли о востоке: на полках перед книгами во множестве виднелись разной величины и материалов фигурки индуистских и буддийских божеств, на стенах висели китайские и японские пейзажные и бытовые акварели на рисовой бумаге и шелке, над потолком были прилажены бамбуковые штыри на которых висели несколько декоративных японских фонариков из той же рисовой бумаги с акварельными пейзажами. Соответствующий антураж придавали и расписанные шелковые веера на стенах и особое внимание привлекали большие замысловатые квадратные орнаменты, напоминающие сложнейшие лабиринты, словно бы нарисованные цветной гуашью. Под ними значились какие-то подписи то ли на санскрите, то ли другом каком языке со схожими буквенными обозначениями, и лишь под одним таким лабиринтом имелась подпись от руки на русском языке – очевидно перевод: Кала-чакра – мандола времени.
Ни эти образы, ни названия Ане ничего не говорили, тем не менее, глядя на них, она тут же почувствовала, что ее сознание словно бы втягивает внутрь этих изображений.
Так же нетипичным для стандартного медицинского кабинета тех времен были и большие плакаты с изображением полураздетых и раздетых древних китайцев (судя по прическам и глазам) в разных проекциях с нанесенными на них разноцветными неправильными линиями с точками и иероглифами. Отдельно можно было обратить внимание на несколько портретов бородатых и безбородых мужчин, среди которых попадались фотографии и рисунки как европейцев, так и китайцев с индусами – все Ане неизвестны, кроме разве что, Конфуция, портрет которого Аня видела в какой-то исторической книге. В общем кабинет выглядел весьма экзотично по тем временам, включая импортный телевизор Sony с какой-то приставкой и стереоустановку Pioneer – почти неосуществимая мечта советского обывателя семидесятых – рядом с которой стояла пластмассовая полочка с многочисленными кассетами. Большинство кассет имели подпись «Релаксация» и дальше следовали неизвестные Ане фамилии и названия. На отдельном столе стоял громоздкий, непонятного назначения агрегат – судя по окулярам – то ли микроскоп, то ли что-то офтальмологическое. Угол кабинета перегораживала шелковая ширма, явно японского происхождения, судя по Фудзияме, сакурам и гуляющим средневековым японцам.
Сам Лев Матвеевич восседал за массивным столом, инкрустированным карельской березой (вряд ли такой стол могла предоставить ему хозяйственная часть диспансера), и облик его мало ассоциировался как с явно восточным антуражем кабинета, так и с сионистскими образами, навеваемыми его фамилией. Был он без халата, одет в элегантную серую тройку, явно привезенную из-за границы, худощав, спортивен, с тоненькими усиками и прилизанными прямыми, явно накрашенными в радикальный черный цвет волосами, скрывающими начинающуюся лысину. Внешность его больше ассоциировалась не с врачом и не с раввином, а с итальянским или французским режиссером. О его профессии свидетельствовали только черные, острые глаза, которые цепко впивались в пациента и, казалось, прощупывали насквозь.
– Здравствуйте, Юрий, – расцвел улыбкой Лев Матвеевич, поднимаясь из-за стола и протягивая Юре руку, – давайте знакомиться, – продолжил он, протягивая руку и Ане, при этом очень внимательно вглядываясь в ее лицо. Аня тут же поймала себя на мысли, что, помимо остроты, взгляд этот какой-то липкий и оставляет после себя не очень комфортное ощущение, словно впечатываясь в кожу. Впрочем, это был весьма характерный взгляд для молодящегося мужчины, которому за пятьдесят и который разглядывает молодую, привлекательную девицу. Она попыталась светски улыбнуться и представилась.
– Ну вот, – заторопился Юра, – я совсем в цейтноте, передаю сестренку в ваше полное распоряжение и надеюсь на успех… нашего абсолютно безнадежного предприятия, – добавил он зачем-то, но Аня знала, что у брата достаточно часто выскакивают шаблоны, не всегда уместные к обстоятельствам.
– Зачем же так мрачно? – улыбнулся доктор, – я, напротив, рассчитываю на успех, иначе не предложил бы свои услуги. Разумеется, если мы имеем дело не с органикой, но, учитывая давность проблемы и молодость Анечки, вероятность органики ничтожна. Конечно, сознание и подсознание – наиболее сложные структуры человеческого индивидуума, и положа руку на сердце, ни один специалист не сможет сказать, что знает, как работает мозг. А те, кто говорили, что знают – будь то Бехтерев или Павлов – откровенно лукавили. По сути мы имеем дело с черным ящиком, где известно, что на входе и на выходе, а что происходит внутри – загадка. Однако если долго наблюдать эти известные исходящие и входящие факторы, то можно подметить определенные закономерности и научиться ими в какой-то мере управлять. Конечно, есть всякие теории, что в этом ящике происходит, но не одна из них не описывает весь скрытый процесс в целостности, разве что верно отражают какие-то частности. Иногда угадывание частностей, как это сделал Фрейд – вполне достаточно для успеха лечения определенных видов патологии. Ладно, не буду морочить вам голову, можете ехать на службу, тем более с Анечкой нам лучше побеседовать тет-а-тет: наличие постороннего человека – пусть даже родного брата – может исказить ответы, а мне нужны именно непосредственные реакции.
– Последний вопрос, Лев Матвеевич, – сказал Юра уже держась за дверную ручку, – что такое «органика» в медицинском смысле? Вы сказали, что в случае органики не стоит рассчитывать на успех.
– Это довольно широкое понятие, – развел руками доктор, – сюда можно отнести и различные опухоли, и инсульты, и коллагенозы, и тяжелые травмы с гибелью каких-то участков мозга… как вы, наверное, знаете, нервные клетки не восстанавливаются.
– Ясно, – хмуро кивнул головой брат, – надеюсь, к Анютке это не относится.
– Более, чем уверен, что нет, – улыбнулся доктор, – думаю, тут мы имеем дело с функциональными, обратимыми нарушениями, а какими – предстоит выяснить.
Итак, Юра покинул кабинет, а Аня осталась наедине с доктором Левиным. Она по-прежнему робела, но, тем не менее, с интересом разглядывала кабинет необычного специалиста. Почему-то ее особенно заинтересовали два портрета: один из них – цветная фотография в рамке какого-то средних лет, очень смуглого, почти чернокожего мужчины, скорее всего, индуса, с шарообразной, курчавой шапкой волос в оранжевом одеянии (в последствии Аня узнала, что такая одежда называется «педжаб») с огромной, до земли гирляндой цветов на шее. Мужчина загадочно улыбался и держал между пальцев какой-то блестящий предмет, напоминающий золотое перепелиное яйцо, словно демонстрируя его невидимой публике.
Другой портрет представлял собой совершенно неопределенного возраста и пола лицо с длинными, ниже плеч прямыми темными волосами и огромными глазами инопланетянина. Это была явно фотография с рисунка, причем у Ани создалось впечатление, что художник никогда не видел этого человека и рисовал по описанию, либо по очень плохой фотографии – слишком уж обобщенным выглядело это не совсем человеческое лицо.
– Что, заинтересовал мой кабинет, – усмехнулся доктор Левин, – разумеется, обстановкой занимался я сам, на свои средства и, если бы не звонок высокого покровителя, администрация мне бы такого безобразия не позволила. Зато теперь все довольны, мой кабинет хозрасчетный, и часть вырученных мною средств идет в нищенский бюджет диспансера. Но на это мне особые разрешения потребовались, не в Америке живем…
– Да, красиво, – туповато отреагировала все еще робеющая Аня, – а кто это, – указала она на два портрета, которые привлекли ее внимание, хотя на стене их висел с десяток. Очевидно, в свободное от пациентов время Лев Матвеевич любил мысленно пообщаться с Великими и спросить у них совета и помощи.
– А почему вас именно эти лица заинтересовали, тут же много портретов, – внимательно посмотрел на нее Левин.
– Сама не знаю, – пожала плечами Аня, – а это важно?
– Считайте, что это первый тест для диагностики вашего психо-эмоционального состояния.
– Они какие-то другие, отличающиеся от остальных, – попыталась объяснить свой выбор девушка.
– Тем, что они по виду индусы? – поинтересовался Левин.
