Шахматово. Семейная хроника

Скотная изба состояла из двух комнат. В меньшей, выходившей на двор, была русская печка с лежанкой, в большой было два окна в сад на солнечную сторону. Вход был со двора через длинные крытые сени, в глубине которых устроены насесты для кур. Налево из сеней была дверь в избу, направо – крутая лестница, выходившая на скотный двор, окруженный сараями для скотины и высоким частоколом с воротами, которые выходили на гумно, откуда выгоняли скотину на дорогу и дальше.

Последняя из надворных построек – каретный сарай с тесовой крышей и воротами – служила для экипажей и разной хозяйственной утвари, в числе которой был каток для белья. В наше время там не было никаких карет, но стояла хорошая рессорная коляска с кожаным верхом и фартуком, да еще одна тележка без рессор и без верха. На гвоздях развешаны были хомуты, вожжи и прочая конская сбруя. Тут же стояли обыкновенно телеги. В сарае было очень просторно и пахло дегтем, пол был деревянный, из тесаных бревен, с покатым настилом на двор для вкатыванья и выкатыванья экипажей.

Под высокой крышей было много ласточкиных гнезд. В первые годы шахматовского житья мы с сестрой Асей любили ходить в сарай и рассматривать разные остатки старой мебели. Большая половина сарая была обыкновенно пустая, и потому там с удобствами располагались приходившие из соседних деревень столяры и обойщики, подновлявшие нашу мебель. Особенно часто являлся черный и смуглый Афанасий с густейшими курчавыми волосами, такой же бородой и круглыми черными глазищами. Мы с сестрой Асей часто заходили в сарай во время его работы и любовались на вновь обитые кресла и мягкие стулья, а самого Афанасия считали очень симпатичным и находили, что он очень похож на Олоферна[24].

Все пространство двора, не занятое строениями и клумбами, было покрыто травой. В одном месте забор между домом и скотной избой вдавался в сад пологой дугой. Здесь росли два молодых серебристых тополя, а под ними стояли две длинные скамейки, на которых часто сидели мы в ожидании гостей, так как отсюда видна была подсолнечная дорога и еще издали слышны были колокольчики подъезжавших троек.

Сад

Шахматовский сад очень трудно описывать. Это было бы просто, если бы он был похож на сады многих подмосковных усадеб средней руки, которые мне приходилось видеть, а именно: правильный прямоугольник перед домом с двумя аллеями по бокам, в конце его пруд, река или поле. Между аллеями или открытая луговина, прорезанная посредине дорожкой, или пространство, засаженное деревьями, с аллеей посредине.

Шахматовский сад имел форму неправильной вытянутой трапеции. Кроме того, в нем было множество извилистых дорожек, идущих в разных направлениях, и везде какие-то неожиданные уголки и повороты. Он был невелик, но очень своеобразен и привлекателен. Главную прелесть его составляли старые деревья разных пород, расположенные аллеями и красивыми группами, и виды, которые открывались с различных точек, а причудливая путаница дорожек придавала ему большое разнообразие. В нем не было никаких особых затей вроде фонтанов, беседок и мостиков, но это был поэтический сад старопомещичьих русских усадеб, очень тенистый, но нисколько не мрачный. Шахматово вообще отличалось веселым и уютным характером, что объясняется тем, что оно расположено на холме, а сад обращен был на юго-восток. Во многих русских усадьбах северной и средней полосы сады и парки обращены на север, что придает им или мрачный, или меланхолический вид. Наш сад окружен был забором, тонувшим в зелени, и канавой, заросшей бурьяном. Из глубины его против лицевой стороны дома поднимались кусты шиповника среди зарослей мелких деревьев:

Снится – снова я мальчик, и снова любовник,И овраг, и бурьян,И в бурьяне – колючий шиповник,И вечерний туман.Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю,Старый дом глянет в сердце мое…(Блок. «Приближается звук…»,из третьей книги стихов поэта)

План, приложенный мною, поможет читателю разобраться в лабиринте нашего сада и даст понятие о его расположении. Сад был разбит на юго-восточном краю холма, занимаемого усадьбой. Большая лужайка А представляла собою пологий скат к линии трапеции, обозначенный цифрой II, а лужайка В и нижняя часть Д круто спускались к линии III. В конце лужайки Г был огород и парники, по линии IV за огородом виднелась группа старой черемухи, а сейчас за нею начинался ряд высоких и толстых елей, доходивших до ската лужайки В. Липовая аллея, разделявшая верхнюю часть сада приблизительно пополам, составляла стержень, от которого расходились в обе стороны поперечные дорожки.

По обеим сторонам балкона под окнами росли два громадных куста жасмина[25], они красиво выделялись темной зеленью на серой окраске дома, а в пору цветения сияли белизной и благоухали под жужжание пушистых шмелей. Перед домом, на площадке, усыпанной песком, было первоначально четыре цветника с дерновыми валиками: в середине круглый, по бокам его два закругленных продолговатых, а впереди еще один овальный. В первые годы мы засевали их незатейливыми цветами вроде ярких настурций, голубых бельдежуров, анютиных глазок и т. д. Позднее стали привозить летники, сажали резеду, левкои, флоксы, вербену и проч., но все это выходило довольно плохо, потому что было затенено ей всех сторон деревьями и кустами.

К левому краю площадки подходила целая заросль розового шиповника, направо была лужайка, в глубине которой поднималась стена бледно-лиловой сирени, которая все больше и больше наклонялась вперед по направлению к солнцу, а на краю лужайки, ближайшем к дому, росла красивая яблоня, о которой упоминалось в начале главы. В глубине площадки за цветниками начиналась липовая аллея, уходившая вправо. Липы были старые и очень густые. Местами деревья расступались, давая место поперечным дорожкам. В ряду лип у выхода площадки в аллею росли две прекрасные сосны; особенно хороши они были в час заката, когда стволы их принимали медно-красный оттенок. Под сенью лип на площадке ставился летом большой зеленый стол. Здесь в сухую погоду пили утренний чай, завтракали и обедали. Позади стола вплотную к стволам деревьев стояла длинная зеленая скамейка, другая такая же стояла поодаль от стола в другом направлении, под углом. За ней поднималась стена акаций, и на заднем плане поднимались большие деревья. В этом тенистом углу у скамейки мать по целым дням варила варенье на традиционной жаровне:

В темноте на треножнике яркомМать варила варенье в саду…(Фет)

На лужайке Г вблизи дома против бокового фасада тоже было несколько цветников, но и здесь сильно мешали деревья. С этой стороны:

Огромный тополь серебристыйСклонял над домом свой шатер…(Ал. Блок. «Возмездие»)

Этих прекрасных тополей было два. Они стояли в саду у забора, близ дома, сейчас за калиткой, которая вела во двор. Их могучие стволы с неровной серой корой наподобие слоновой кожи были в несколько обхватов, а длиннейшие ветки осеняли и сад и двор, распространяясь на далекое пространство. Большинство цветников на этой лужайке мы уничтожили. Сейчас за дорожкой, которая шла под широким окном той комнаты, где жила мать, виднелась круглая куртина, засаженная розами и шиповником. Розы были простые, так называемые «уксусные», обыкновенного розового цвета и довольно растрепанные. В куртине были и более нежные белые с серединой телесного оттенка.

Отец развел в саду прекрасные ирисы, белые нарциссы и кусты прованских роз, нежные розово-алые цветы которых роскошно цвели среди лета. Особенно хорош был высокий куст в круглом цветнике перед окном пристройки (первоначально кухни), он долго цвел, весь усыпанный цветами, уподобляясь библейской неопалимой купине.

Нарциссы и ирисы были посажены по сторонам изогнутой дорожки, разделявшей лужайки «а» и «б». Нарциссы зацвели весной в мае, образуя зыбкую белую гирлянду вдоль изгибов дорожки. Их опьяняющий запах разносился по всему саду, особенно вечером:

В час, когда пьянеют нарциссыИ театр в закатном огне…(Блок. «Стихи о Прекрасной Даме»)

Когда они отцветали, их высокие хрупкие стебли и узкие листья завядали, сохли и, наконец, совсем пропадали, а летом из земли поднимались жесткие остроконечные листья и между ними высокие сильные стебли, на которых расцветали пышные ирисы с их причудливой формой и затейливой пестрой окраской: темно-лиловые с желтизной, переходящей в дымчатые тона, голубые с белым, красноватые с желтым и т. д.

Там и сям разбросаны были по лужайкам ягодные кусты, вишневые деревья и яблони, несказанно украшавшие сад во время цветения. На перекрестках дорожек, а иногда посреди лужайки попадались то белые розы, то клумбы белой и розовой таволги, то куртины рыжевато-красных лилий. На краю одной из дорожек была робатка с пионами двух сортов: ярко-красных, махровых и розовых, немахровых. Во многих местах попадались одичалые турецкие гвоздики, венерины колесницы (по-народному – голубки) и царские кудри. Одним из главных украшений сада была сирень трех сортов: розовато-лиловая, белая и голубоватая. Она виднелась и на дворе у флигеля, и среди сада, а главное вдоль забора. Всего красивее был полукруг, огибавший лужайку А. Тут были высокие кусты лиловой и белой сирени. Они отличались особенно сочной зеленью и почти заглушали акацию, посаженную позади них у забора. Именно эту сирень мы чаще всего рвали для букетов. Солнечная лужайка А, окаймленная полукольцом сирени, связана в моем воображении со стихами сестры Екатерины Андреевны «Сирень» («Поутру, на заре…»), положенными на музыку Рахманиновым.

Крутой короткий спуск с левого края площадки приводил к «нижней дорожке». Так называли сестры Бекетовы ту аллею, которая шла вдоль забора, огибая нижнюю часть сада. Здесь живописно сплетались корни развесистых старых берез. В начале аллеи стояла простая деревянная скамейка (других и не было в Шахматове). Отсюда был виден луг за садом и чужой лес, поднимавшийся по ту сторону дороги против шахматовского холма. Здесь дожидались мы часто восхода луны, а поздним вечером или ночью смотрели, как луна озаряла окрестность и бросала яркие пятна среди теней неровной дорожки. В конце аллеи была калитка, которую кто-то назвал Тургеневской. Ее положение в укромном углу в части сада, удаленной от дома, действительно наводило на мысль о романтических встречах и тайных свиданиях, тем более, что она неожиданно выводила в длинную неправильную аллею, которая круто спускалась к пруду, осеняемая с обеих сторон целым лесом из старых елей, сосен, ольхи и берез.

Одним из любимых мест в саду был «березовый круг». Так называли мы небольшую площадку в глубине сада, которую обступали кольцом очень высокие старые березы. В глубине площадки стояла полукруглая скамейка, где проводили мы целые часы, ведя между собой значительные или просто веселые разговоры. К березовому кругу можно было подойти разными путями, свернув с липовой аллеи в глубину сада (см. план). Последний из этих поворотов представляла собой тенистая аллея, которую мы называли кленовой только потому, что в начале ее росли молодые кудрявые клены, под которыми стояли друг против друга скамейки. Это место было веселое: отсюда был виден огород, дом и лужайки, а за кленами шли серебристые тополя, которые были немногим моложе тех, что росли у дома, но далеко не так хороши. На лужайке Ж, подходившей к березовому кругу, была красивая группа берез и елей, а на свободном месте рос одинокий клен, молодой, высокий и особенно стройный. В золотом осеннем наряде он виден был издали и положительно освещал весь сад сиянием своей листвы.

Не этот ли стройный клен внушил Блоку его юношеские стихи:

Я и молод, и свеж, и влюблен,Я в тревоге, в тоске, и в мольбеЗеленею, таинственный клен,Неизменно склоненный к тебе.(31 июля 1902 г.«Стихи о Прекрасной Даме»)

На лужайке Д была лучшая во всем саду плакучая береза, под которой похоронили однажды мою собаку Пика (см. мою книгу «Ал. Блок и его мать»). Недалеко от этой старой березы было уютное местечко, где сестры Бекетовы любили сидеть с работой или читать. Это было подобие беседки из разных деревьев, между которыми на расчищенном месте стоял небольшой стол и скамейки. Нельзя не вспомнить еще о той «раскидистой рябине», которая упоминается в отроческих стихах Блока, обращенных к собаке Дианке:

Но ни к пастырю в долинеЯ не смог свой слух склонить,Ни к раскидистой рябинеВзор умильный обратить.

Эта рябина стояла у края лужайки А близ главной площадки и была хорошо видна из той комнаты, где жил Блок гимназистом. Рябина росла одиноко и потому особенно широко раскинула свои ветки, которые начинались так низко, что на них удобно было сидеть. С этим деревом связано много интимных воспоминаний шахматовской жизни.

Мы очень любили свой сад и находили в нем тысячу радостей. Хорошо было просто гулять по саду, весело было рвать цветы, составляя бесчисленные букеты из садовых и полевых цветов. Со страстью охотились мы за белыми грибами, которых было особенно много под елками. Мы каждый день обходили грибные места, причем самой зоркой и удачливой была сестра Катя. В саду водилось множество певчих птиц. Соловьи заливались около самого дома в кустах шиповника и сирени, и целые хоры их звенели из-за пруда и со стороны рощ и лесов, подходивших к нашей усадьбе. На липы в солнечные летние дни любили прилетать иволги. Они оглашали сад своим звонким свистом и мелькали яркой желтизной, перелетая с одного дерева на другое. Дрозды всех сортов водились во множестве. Они трещали, свистели и прыгали по лужайкам и по деревьям. Оживленный крик дятла и стук его крепкого носа раздавался в стороне дуплистых берез. Среди лета неизменно прилетала пара горлинок, и в глубине сада раздавалось их нежное воркование. Белки водились в самом саду и приходили к нам в гости из окрестных лесов, привлекаемые еловыми шишками и кустами орешника, которого много было в саду. Часто мы, притаившись, следили за их игрой и смелыми прыжками с ветки на ветку. Заметив людей, они сердито щелкали и скрывались из виду, мелькнув пушистым хвостом среди зелени. Отсутствие охотников и уединенность места придавали смелости и зверям, и птицам. Одно лето в смородинном кусте поселилась даже зайчиха с семейством. Ворон и грачей в усадьбе у нас не водилось. Иногда прилетали сороки. В сумерки и по ночам прилетали совы, привлеченные обилием птиц и летучих мышей. Вокруг дома летали и садились на крышу маленькие совы, издающие резкий крик вроде звука: кю-и, кю-и. А иногда хохотали и завывали большие совы. В лунные ночи они перелетали в саду с одной дуплистой березы на другую, и мы с сестрами прислушивались к их разнообразным крикам. Видеть их можно было только на лету или неподвижно сидящими на крыше какого-нибудь строения. Их протяжные стенящие крики, совсем похожие на призыв человека в беде, раздавались иногда очень издалека, из глубины казенного леса, и часто пугали меня во время ночной бессонницы, но когда они приближались, я понимала свое заблуждение. Не знаю, когда было лучше в саду. Ранней весной молодая листва рисовалась на голубом небе, в прохладном воздухе пахло черемухой, купы которой белели в разных местах сада, а в сумерки виден был тонкий серп молодого месяца, трепетали бледные звезды и соловьи заливались в кустах. Немного позднее роскошно цвела сирень, зацветали нежные вишни и яблони. А среди лета в пору зрелости трав и сенокоса разливался:

И запах роз под балкономИ сена вокруг…(Фет)

В июле вспоминались стихи Полонского «В глуши»:

И откуда, откуда тот ветер летит,Что, стряхая росу, по цветам шелестит,Веет запахом лип и, концами ветвейПомавая, влечет в сумрак влажных аллей?

А осенью, осенью, когда сад расцвечивался золотом лип, кленов и берез, сиявших среди темной зелени елок и сосен, было, право, не хуже, чем летом. А впрочем, осень – мое любимое время года. Я люблю, когда:

Свежеет воздух, птиц не слышно боле,…И льется тихая и ясная лазурьНа отдыхающее поле.(Тютчев)

А какие виды открывались из окон и из разных уголков сада! Направо виднелись лесные дали, налево – уже описанная мною ширина русских сел и полей:

И дверь звенящая балконаОткрылась в липы и в сирень,И в синий купол небосклона,И в лень окрестных деревень.Туда, где вьется пестрым лугомДороги узкой колея……И по холмам, и по ложбинам,Меж полосами светлой ржиБегут, сбегаются, к овинамТемно-зеленые межи,Стада белеют, серебрятсяДалекой речки рукава…(А. Блок. «Возмездие»)

Недаром назвал Блок нашу усадьбу «благоуханной глушью» (см. его автобиографию.) Мы жили очень уединенно. Даже ближайшая деревня сверх обычая оказалась очень далеко, более чем в версте расстояния, а подходившие с разных сторон леса еще усиливали впечатление глуши и обособленности нашего летнего приюта.

Глава VII

За чертой усадьбы. Пруд и долина на полях

В первый же день водворения в Шахматове мы обошли все уголки сада. Пройдя по нижней дороге (см. «Сад»), мы открыли калитку, которая ее замыкала, и перед нами открылся неожиданный вид: за калиткой оказалась неправильная узкая аллея, которая круто спускалась вниз среди заросли сосен, елей, берез и кустов. Она вела к пруду и кончалась у обрыва, переходившего в луг, который шел до самой воды. В конце аллеи была скамейка, с которой открывался вид на пруд и видна была шедшая по левому краю его плотина, заросшая травой и кустами. За плотиной поднимались большие деревья; ниже и левее их, у лужайки, виднелась группа толстейших елей, а еще левее – заросль ольшаника. В тени этих деревьев был проход на дорогу, которая шла к колодцу. За прудом поднималась так называемая Малиновая гора, поросшая лесом, за которой кончались в правой стороне наши владенья, примыкавшие с того края к казенному лесу Праслово.

В пору нашего водворения в Шахматове пруд был невелик, а, по рассказам старожилов, по нему когда-то ходили лодки и в одном месте был островок. Он обмелел после того, как срубили сосновый бор, покрывавший Малиновую гору, о присутствии которого в старину свидетельствовали огромные пни, торчавшие у самой реки. Теперь же поднималась на месте бора чаща совсем молодого лиственного леса, перемешанного с елями, а пруд неудержимо мелел с каждым годом. Плотина была сделана в широкой его части, там, где выливался из него ручей, шедший издалека, со стороны Праслова, но во время половодья плотину всегда прорывало. Мы несколько раз ее чинили, но безуспешно, и наконец бросили это бесплодное занятие. В первые годы нашего шахматовского житья еще можно было купаться в пруду и в нем водились караси; в последние – пруд усох наполовину, но в пору весеннего половодья, когда он наполнялся, а ручей вздувался, образуя целые водопады, уже из сада был слышен гармоничный шум бегущей воды. Летом ручей тихонько бежал по песчаному ложу, пробираясь по камушкам, а около его прозрачных вод цвели в изобилии незабудки. Старожилы говорили, что именно из того соснового бора, что сведен был с Малиновой горы, и построен был, помнится, Богенгардтом тот шахматовский дом, в котором мы жили.

Пруд лежал в глубокой долине, по одному краю которого бежал ручей, осеняемый столетними елями и березами. С этой стороны поднималась Малиновая гора, а с другой – крутой склон шахматовского холма, поросший могучим еловым лесом. Правее пруда долина становилась все уже и уже и постепенно зарастала чащей молодого ольшаника. В одном месте, где склон был менее крут, еловый лес расступался, давая место лужайке, по которой вилась тропинка, шедшая вверх и приводившая к большому лугу, о котором будет сказано ниже. Несколько кудрявых дубов и берез, росших в полугоре близ тропинки, отмечали это место, выделяясь на темной зелени елок.

Колодезь

Совсем другой вид был за нижней дорожкой. С этой стороны шахматовский холм спускался вниз большой луговиной. На верху холма, поблизости от нижней калитки, разбросано было несколько сосен, а дальше до самого низа шел цветистый луг, где в год нашего прибытия в Шахматово виднелись чуть заметные березовые кустики. Впоследствии из этих кустиков выросла целая роща, что и видно на снимке, сделанном в 1894-ом году, т. е. через 19 лет после покупки Шахматова. По крутому спуску этого холма мы с сестрой Асей, тогда еще девочки, очень любили кататься. Мы ложились на траву параллельно забору и скатывались вниз до самой дороги, шедшей внизу под горой. Эта дорога вела к колодцу, который был расположен левее пруда, на краю небольшой лужайки, поблизости от ручья. К этому месту выходила одна из дорожек, спускавшихся с Малиновой горы. Колодезь представлял собой родник, обделанный в сруб с деревянной крышкой. За ним поднималась чаща молодого ольшаника. Близ ручья и на лугу виднелись целые заросли царицы лугов (или донника). Ее желтовато-белые метелки на высоких стеблях с темной зеленью издавали сладкий и пряный запах, а у ручья цвели незабудки. По ту сторону начинались вскоре чужие владения.

Отдаленность от дома колодца и трудность подъема в гору на обратном пути с тяжелой бочкой воды представляла большое неудобство. Не раз принимались мы рыть колодезь в других местах, но из этого ничего не вышло. С нижней дорожки сада, а еще лучше с той скамейки, которая стояла у забора сейчас за садом, была хорошо видна дорога к колодцу и слышно было поскрипывание колес. Старый работник Гаврила, нанятый, помнится, в год нашего водворения в Шахматово, все еще жил у нас, когда мальчику Блоку было лет пять. Фигура Гаврилы в синей рубашке, шагавшая за лошадью, которая везла водяную бочку, то и дело виднелась на дороге, и маленький Саша, который считал Гаврилу очень важным лицом, называл эту дорогу Гаврилиной. Название это осталось за ней до конца нашего шахматовского житья. Набрав воды в колодце, Гаврила потихоньку отправлялся обратно и, обогнув холм, въезжал на «Собакин двор», как всерьез называл наш двор маленький Саша Блок, считая, что самое интересное на дворе – это собаки, жившие там в разных закоулках у амбара.

Соседи

На границе нашей усадьбы, там, где выбегает в поле гудинская дорога, росло несколько старых берез. На зеленом пригорке под садом около пограничных берез любила сидеть наша прислуга за чаепитием или кофеем, с песнями и разговорами. Сюда же приходили по вечерам гудинские «ребята» побалагурить и поухаживать за девушками. Направо от дороги шли цветистые луга соседнего имения. Шагов за триста от нас дорога разветвлялась и сворачивала вправо к помещичьей усадьбе, земля которой подходила вплотную к шахматовской. От нас видна была только группа старых лип, заросль ольхи и березы, да какой-то сарай. Отсюда и начиналась «усадьба чья-то и ничья», упоминаемая в «Возмездии». Выражение это не только поэтично, но и буквально верно, т. к. за время нашего житья в Шахматове владельцы усадьбы менялись три раза, а бывали периоды, когда она стояла заброшенной и там никто не жил. Имение это называлось Никольское. Когда мы приехали, оно принадлежало помещицам Трегубовым. Гуляя по соседнему лесу, который виден был с Гаврилиной дороги, мы с сестрой Асей встречали иногда двух старушек в темных ситцевых платьях, но знакомства с Трегубовыми наша семья не водила, т. к. новых связей в деревне мы вообще не заводили, находя, что их довольно и в городе.

Именье Трегубовых, по словам старожилов, составляло когда-то третью часть большого поместья, принадлежавшего одному и тому же владельцу, фамилия которого, если не ошибаюсь, была Богенгардт. Кроме Никольского, было еще Верхнее и Нижнее Шахматово, Верхнее – наше, а Нижнее подходило к нашей земле с другой стороны. Усадьба была поблизости от реки Лутосни, на низком месте, близ деревни Осинки. Эти три именья были, как мне говорили, даны в приданое трем дочерям. Самое маленькое было Нижнее Шахматово (60 десятин земли), которым владел в наше время купец Зарайский, а потом его наследники: дочь и зять Анкудимов. Мы там никогда не бывали. В Никольском бывали в то время, когда там никто не жил. Один только раз мы с матерью посетили помещицу Портнову, которая была купеческого звания. В именье был живописный спуск в сторону Гудина, под горой с другой стороны протекал ручей, а, самое усадьба много уступала нашей. Там был небольшой сад, состоявший из одних елок, и длинный одноэтажный дом, перед которым виднелся цветник, где разведены были розовые пионы и еще какие-то многочисленные цветы. Все вместе было как-то неуютно и мрачно, но луга и лес были прекрасны. Наш сад был разбит, вероятно, Богенгардтом, после него, если не ошибаюсь, именье перешло в руки купца Толченова, чьим именем называлось то поле, выходившее на Подсолнечную дорогу, где паслось наше стадо, но почему именно ему присвоено было это название, я не знаю.

Орешник

Сейчас за двором в стороне Гудина начиналась налево от дороги большая лужайка, в конце которой была роща под названием «Маршешников лес». У самой дороги был чисто еловый лес. У подножия толстых развесистых елей виднелись моховики и плеши, засыпанные хвоей. Под елками у дороги и у забора, замыкавшего рощу на границе владений Зарайского, находили мы в конце лета и осенью сотни белых грибов. Дальше от дороги ели попадались все реже. Здесь росли главным образом березы и осины, а на опушке, огибавшей луг под прямым углом от линии елок, была густая заросль орешника. Мы начали осмотр леса с этой опушки. Высокие кусты густого орешника сразу бросились нам в глаза. Тут же нашли мы впервые и ландыши. Под этим впечатлением мы с сестрами, а за нами и родители, стали называть эту рощу «Орешником». Тем более, что мы еще не знали тогда ее настоящего названия. В дальнем конце рощи был одинокий дуб, очень толстый, кучерявый и свежий, который рос у самой опушки.