скачать книгу бесплатно
– Родион Алексеевич, то, о чём вы рассказали, вряд ли имеет прямое отношение к главной проблеме. Тут другое. Возможно, вас беспокоит старая обида, не переваривайте её в себе, расскажите, и вам станет легче.
Он выбросил сигарету, сел в машину, и они поехали дальше. Помолчав, Родион Алексеевич продолжил разговор, который больше походил на монолог, чем на беседу.
– Я понимаю ваши рассуждения, Вера Максимовна, и всё-таки не соглашусь, что дело в обиде. Обижаться можно на конкретного человека, его волю или бездействие. Вам не сделали желанного или сделали нежеланное. Природа, её явления не обладают свободой воли, и обижаться на них бессмысленно, а если всё-таки это делать, то нарушается логика. Как если бы некто горбатый стал обижаться на остальных людей за то, что они не горбатые. Нельзя обижаться на пенёк, о который споткнулся, и на собаку, вас укусившую. Это тонко подмечено ещё Сократом, когда своим отказом от мести он уравнял базарного хулигана с лягающимся ослом. Можно ли обижаться на осла? Любовь и её отсутствие – природные инстинктивные страсти, они вне воли человека, что давно отмечено даже в пословице «Насильно мил не будешь». А потому обижаться на отсутствие любви бессмысленно и глупо.
Да, я был нежеланным и нелюбимым ребёнком. Такое случается. Меня не ласкали, не рассказывали на ночь сказку, не звали нежными именами и не дарили подарков просто так. Не баловали вкусненьким и не устраивали дней рождения. Всё это было у других детей. Но я осознал это спустя годы, уже взрослым человеком. Было чувство запоздалой горечи, но никак не обиды. А сравнительно недавно пришлось ещё раз пережить это чувство, когда неожиданно для себя узнал причину. Вы уже, наверное, догадались, я был внебрачный, незаконнорожденный ребёнок. Как потом оказалось, великой тайны в этом не было, и кое-кто про это знал. Но эти люди из деликатности мне ничего не говорили. А самому такие мысли не приходили в голову.
А за что обижаться на родню? В целом хорошие люди, они в своём отношении ко мне не лицемерили и не играли фальшивой любви. Просто я оказался довеском, лишней деталью в их системе отношений, нарушил планы и течение жизни. Но мне ли их судить? Ведь всё могло быть гораздо хуже. Остаётся только благодарить за нормальное исполнение родительских обязанностей, которое означает доброжелательное отношение, во всяком случае не унижали и не издевались. За исключением бабушки Авдотьи. Наверное, своим появлением я изрядно попортил ей кровь.
И что с того? Оглядываясь назад, я считаю, что у меня было вполне счастливое детство. Я не рефлектировал и не задумывался о проблемах такого рода, так как не знал об их существовании и считал отношение ко мне естественным и нормальным. Иногда счастье в неведении. Вот если бы меня любили, а потом почему-то перестали, то был бы повод для раздумий, а так… Да, я наблюдал иное отношение к детям, но нисколько не ревновал. Объяснение на поверхности. Они маленькие, они слабые, они девочки, они маменькины сынки, для которых «телячьи нежности» и всякие послабления естественны и необходимы. Я рос среди грубых пролетарских и колхозных детей и вписывался в эту среду, где быть маменькиным сынком считалось крайне непрестижным. Всё это негативного влияния на мой характер не оказало. Я вырос не озлобленным хорьком, а добродушным, любящим природу и жизнь вообще человеком.
– А вы уверены, что всё так и было? Ведь не всегда по поведению можно судить о чувствах.
– Вы хотите сказать, что нежные чувства прятались под внешней суровостью? Нет, не тот случай, я уже думал над этим. Потому что были ситуации, которые не вписываются в эту схему.
Вот, помню, где-то лет в пять я упал на битую бутылку животом и серьёзно поранился. Бабушка Авдотья у нас уже не жила, и без особого скандала меня доставили в больницу. Впервые я пересёк её порог. Видимо кишки я повредил, потому что мне сразу сделали операцию под общим наркозом. Но на другой день я уже был на ногах. Лежал я во взрослой палате и по своей инициативе в меру сил помогал лежачим больным мужикам, подать или позвать кого-то.
В больнице мне очень понравилось, Да и я там стал любимцем. Никто меня не ругал и не прогонял. Мне позволяли участвовать в разговорах и вообще держали за человека, а главное – давали вкусненького и сами больные, и те, кто их навещал. Медсестры ласкали. Это был праздник, созданный болезнью. Я знал, что по выздоровлении меня ждут серые будни. Дело в том, что меня никто ни разу не навестил и даже не пришёл забрать домой. У меня всё зажило как на собаке, и через неделю швы были сняты. Доктору я сказал, что и сам дойду домой, не маленький, хотя и далековато.
Он помрачнел и сказал, что самолично доставит меня на санитарной машине. Затем, глядя мне в глаза, проговорил:
– Помни одно, Родион, с твоим здоровьем ты переживёшь и похоронишь всех уродов.
Я не очень понял сказанное, но воодушевился. Что он сказал родителям по приезде, не знаю, но неделю они смотрели виновато и даже купили карамели. Представьте аналогичную ситуацию с вашей дочерью, сравните, и вы меня поймёте.
Вера Максимовна представила и открыла окно, потому что ей стало душно.
– Вот ещё из детства. На ту пору мне было четыре года. Тогда в пятидесятые с товарами было туго. Их не столько покупали, как «доставали». У матушки был талант модистки, но со швейной машинкой было беда, точнее, беда была в её отсутствии. Кто-то её надоумил, и, прихватив меня, она отправилась на приём к большому торговому начальнику выпрашивать машинку. Таких умных была целая очередь, и мы уселись в коридоре ждать. От скуки я начал про себя читать попавшую в руки газету. Смысла я не очень понимал, да он меня и не интересовал, мне нравился сам процесс чтения.
В это время в коридоре появился самый главный начальник в районе, настолько главный, что все застыли на полусогнутых. Все, кроме меня. По малолетству я не сознавал начальственного авторитета, да и робостью в общении не страдал. Видимо, это и привлекло внимание важной особы. Он остановился, посмотрел на меня и сказал:
– Надо же, как мальчик подражает взрослым, газету держит так, как будто читает.
Матушка растерялась, но какая-то женщина, очевидно знакомая, сказала, что я и в самом деле читаю. Важный человек сильно удивился, но, вспомнив про дела, зашёл в кабинет. Вскоре он вышел оттуда и снова остановился возле меня. Спросил, чей я, и пригласил мать следовать за ним, не забыв прихватить меня с собой. На большой чёрной машине мы подъехали к зданию райкома. Начальник взял меня за руку и завёл в свой кабинет, велев матери подождать в коридоре на диване.
Посадив меня за стол, он устроил мне экзамен. Первым делом я назвал своё имя, возраст и адрес. Выяснилось, что я великолепно читаю вслух и про себя. Писать я не умел, так как не на чем и нечем было учиться. На вопрос об умении считать, я ответил, что с десятки сдачу в магазине сосчитаю. Он оторопел, узнав, что я хожу в магазин за хлебом. Умножение и деление я не знал, но сложение и вычитание производил, причём в уме, за неумением писать. Он задумался, встал и открыл сейф. Достал оттуда бутылку и хлеб с колбасой. Налил себе немного водочки, а меня угостил этой великолепной копчёной колбасой, вкус которой мне помнится до сих пор. Напоследок он показал мне на свои часы и спросил время. Я ответил, но приблизительно, потому что часы определял, а в показаниях минутной стрелки не разбирался, в чём и признался. Он растолковал мне принцип, я ухватил его на лету и тут же высчитал точное время. Затем он велел мне посидеть в коридоре, а матушку вызвал в кабинет. О чём они говорили, не знаю, но она вышла оттуда сама не своя с какой-то бумажкой. Суетливо схватила меня за руку и отвела домой. Затем без передышки побежала куда-то с этой бумажкой в руке, и вскорости нам домой доставили чудо – ножную швейную машинку Подольского завода. Это действительно чудо техники. За несколько десятилетий нещадной эксплуатации машинка ни разу серьёзно не ломалась и по сей день нормально функционирует. То есть, пошла баба просить курочку, а ей дали индюшку.
Затем был разговор между матерью и бабушкой о происшедшем. Выяснилось, что матушке предложили устроить меня в Суворовское училище вне всяких очередей и конкурсов, мол, нечего пропадать способному малышу среди забулдыг и тупой деревенщины. Мать растерялась и попросила время на решение, а также необходимость совета со старшими.
И вот держали совет. Впрочем, какой там совет. Решения принимала бабушка, быстро и бесповоротно:
– Ещё чего!
Этим она сказала всё. Потом добавила:
– Хлеб есть, горох уродил, прокормим. Да и с какой стати?
Мать робко сказала:
– Так ведь по документам он вроде как без отца.
– Ерунда! Завтра займёмся и оформим бумаги. Ишь чего удумали!
Полагаю, что это было эмоциональное решение. О моём будущем не то чтобы думали в последнюю очередь, о нём не думали вообще, и меня, как личность, в расчёт не принимали. Дело, наверное, в амбициях бабушки. Она почему-то сразу решила, что моё будущее – это алкоголизм и жизнь под забором. О чём постоянно мне и талдычила, а потому в упор не признавала во мне качеств, нарушающих её точку зрения.
На следующий день чудеса продолжились. С утра подъехала машина, и какие-то люди передали две упаковки, одна побольше, другая поменьше. Как потом выяснилось, предназначались они лично мне, но этот момент бабушкой был проигнорирован, и меня даже не поставили в известность. В большой коробке было нечто нереальное – детский педальный автомобиль. В той, что поменьше, были сандалики, ботиночки, два набора карандашей, альбом для рисования, книжка сказок и килограмм шоколадных конфет.
Через какое-то время возле двора остановился четыреста первый «москвич», и из него вылезла вальяжная дама, явно жена какого-то начальника. На переговоры с ней вышла бабушка. До меня доносились обрывки разговора:
– Машину мы заказывали… войдите в положение… пожалейте ребёнка… мальчик в истерике… заплатим хорошо.
Бабушка отреагировала на последние слова и начала торговаться. Вскоре согласие было достигнуто, и дама рванула за недостающими деньгами. На радостях она привезла в качестве бесплатного приложения подержанный трёхколёсный детский велосипедик и забрала почти все подарки. Мне достались сандалии, книжка и этот велосипед. Подозреваю, что если бы он был поновее, то бабушка его бы тоже загнала. Но я был рад и тому, что досталось. На этой операции бабушка и спалилась.
Спустя несколько дней возле двора остановилась большая чёрная машина, из которой вышел давешний большой начальник. Я как раз нарезал возле двора на велосипеде. Он поздоровался со мной, мы сели на лавочку, и, отвечая на его вопросы, я простодушно рассказал всё. Напоследок он спросил:
– Конфеты понравились?
– Да, целых три штуки!
Он потемнел лицом, встал и без разрешения, танком прошёл в дом мимо растерянной матушки. Там, скрестив руки, стояла бабушка. Она не испугалась, не дрогнула и выдержала тяжёлый взгляд начальника. Он, видимо, понял, что перед ним крепкий орешек, и спросил:
– Так это вы тут всем распоряжаетесь?
Бабушка нагло ответила вопросом на вопрос:
– А чё надо?
– Что решили насчёт мальчика?
– А ничё. У него есть родители, и он на их фамилии.
– Ясно.
Он повернулся уходить, но задержал взгляд на связке розог и спросил меня:
– Что это?
– Вички.
Видимо он знал толк в этом деле, так как спросил тоном знатока:
– Замачивают?
– Да. Каждый раз.
– Тебя кто наказывает? Родители?
– Нет, это забота бабушки.
– Ну, будь здоров, придумаем что-нибудь.
Он погладил меня по голове, не прощаясь, вышел и уехал. Больше я его не встречал.
Тут матушка не выдержала, и они здорово поругались, но бабушка взяла верх и подавила бунт. Однако на следующий день её вызвали в милицию. Что ей там сказали, не знаю, но через день она в спешке собрала вещи и уехала в Подмосковье к другой дочери, материной сестре тёте Вале, и несколько лет тиранила её семью. Значительной роли в моей жизни она больше не играла. При отъезде бабушки я не мог скрыть радости. А когда мать спросила о причине моего хорошего настроения, то я бесхитростно ответил, что всё время боялся угроз бабушки. Боялся я не розог, а того, что однажды она напоит меня водкой и отправит жить под забор. Теперь я избавился от этого страха и зажил в своё удовольствие, насколько позволяли обстоятельства. Когда бабушка Авдотья вернулась обратно, я уже был крепким подростком и к общему удивлению очень быстро поставил её на место.
Вскоре мы перебрались на усадьбу отцовой матери бабушки Фроси, построили там небольшой дом и много лет жили в нём все вместе.
Вам, наверное, интересно про отца? Почему я о нём не упоминаю? Он был хороший человек, дружелюбный, но в моей жизни участия почти не принимал, как, впрочем, и в жизни других людей, да и в собственной жизни тоже. Прошёл тенью. Эта отстранённость была не равнодушием, а скорее пустотой сломленного войной и репрессиями человека. Его измочалило настолько, что в свои тридцать лет он выглядел на шестьдесят. Инвалид второй группы, последние годы он не работал, а всё больше посиживал на завалинке или слушал батарейный приёмник «Родина». Не ругал меня, не хвалил, лишь иногда, по моей просьбе, рассказывал жутковатые истории про войну, плен и побеги из него. После одного из побегов его поймали и отправили в печально известный концлагерь «Бухенвальд», где он чудом выжил. Освободившие лагерь американцы агитировали советских пленных остаться на Западе и предупреждали, что в СССР их ждут репрессии. Кое-кто остался, но Алексей Коновалов не поверил американцам и вернулся на родину. Домой он не попал, а после недолгих разбирательств вместо санатория был отправлен на уральскую шахту, где работал проходчиком и подорвал здоровье окончательно. И только после смерти Сталина его дело было пересмотрено. Отца признали невиновным и полностью реабилитировали. Лишь после этого он смог приехать домой и увидеть маму. Уверенный во всеобщем вранье, он учил меня не верить в коммунизм, радио и газетам. Много повидавший и испытавший, он имел на то основания. Запомнились его рассуждения, что лучшая смерть в бою от пули в лоб или же заснуть и не проснуться. Именно так он угас однажды ночью, и в четвёртом классе я остался полусиротой. Сестра Нинка, естественно, тоже.
Что касается матери, то она, похоже, никогда и не задумывалась о своём отношении ко мне и считала, что всё в порядке. Родительский долг исполняла исправно – заботилась, кормила, одевала, а всякая лирика не имела значения. Она не была злой и бесчувственной женщиной, просто свою слепую материнскую любовь обратила на сестру мою Нину. Именно её она ублажала и сюсюкала над ней. По большому счёту мне на это было наплевать, если бы не одно но. Мне с детства внушалось, что моя главная обязанность – помогать сестре. И вообще, смысл моей жизни в бескорыстном служении близким родственникам. На этот счёт у меня с самого начала были сильные сомнения, которые переросли в открытый протест. Увы, мои доводы оказались бессильны против этой идеи, крепко засевшей в их головах. По сей день за мою помощь меня никто не благодарит, считая это исполнением долга. А уж если я отказываю, то такое начинается!
Случилось так, что именно мне пришлось ухаживать за умирающей матерью. Сознание у неё было ясное, и мы с ней переговорили о многом. Тогда-то она и рассказала о моём происхождении, и о многом другом. И вопреки всему, даже сознавая своё положение, она день и ночь беспокоилась о Нине и её благополучии. Тут я не выдержал и спросил:
– Почему вы, мама, Нинку любите, а меня нет? Ведь бросается в глаза.
И получил бесхитростный ответ:
– Ты, Родион, самостоятельный и умный. Сам всего добьёшься в жизни и не пропадёшь, а Нина глупенькая, ей помогать надо.
Вот так вот. Получается, что если существует слепая материнская любовь, то также существует слепое материнское отсутствие любви. Да к тому же ещё и глухое.
Тут Вера Максимовна почувствовала себя в своей стихии и спросила:
– Скажите, Родион Алексеевич, вы со всеми своими родственниками в таких холодных отношениях? Или есть исключения?
– Ну, если честно, то исключения есть. Бабушка Фрося любила меня, но как-то сурово. Она не была сентиментальна по природе. А вот бабушка Анфиса была ласкова ко мне сверх нормы. Ещё есть у меня тётушка Лена, младшая материна сестра. Могу сказать, что она моя любимая тётя. Видимся мы нечасто, живёт она далеко, в другом городе, но всякий раз при встрече обнимает меня, целует, гладит по голове как маленького и, похоже, не замечает, что я давно повзрослел. Её отношение ко мне совершенно бескорыстно. И у меня к ней какая-то необъяснимая и безотчётная симпатия.
– Скажите, после вашего рождения ваша мама работала?
– Да. В те годы это было в порядке вещей. Лет до двух меня нянчили, кто попало. Младшие мамины сестры, в основном тётя Лена, пока не уехала учиться, а потом наёмные девушки-няньки.
– Это всё объясняет.
– Что именно?
– Материнское к вам отношение. В нём нет ничего загадочного, более того, оно и должно быть таким.
– Даже так? Интересно.
– Именно так. Учёный по фамилии Пиз написал книгу «Азбука телодвижений», где аргументировано показал, что наши чувства симпатии и антипатии, любви, агрессии и равнодушия во многом зависят от пространственных уровней общения, которые он высчитал до сантиметра. В частности, материнская любовь, её сила и формы зависят от времени нахождения в интимном пространстве ребенка, то есть в непосредственной близости и прямом тактильном контакте. Акушерам давно известно воздействие кормления грудью на психологию женщины. Судя по всему, у вашей матери просто не было времени нянчиться с вами. Больше всех этим занималась тётя Лена – пеленала, купала, тетешкала и баюкала. Отсюда и чувства. И её, и ваши. А Нину ваша мама, судя по всему, вынянчила собственноручно, и для неё она всегда будет маленькой и глупенькой.
– Да-а! Виден подход специалиста. Скорее всего, вы правы. Я ведь об этих вещах знал, и с книгой этой знаком, только применить к себе не додумался. Наверное, потому, что этот Пиз никакой не учёный, а опытный торгаш. А книга его не более чем учебник по впариванию людям ненужных товаров. Своих идей у него нет. Пространство общения изучалось серьезными учёными, например, шведом Яном Линблантом, который ещё на мышах опыты ставил.
После недолгого молчания он продолжил свой рассказ:
– Бабушка Фрося жила ещё долго и умерла лет в девяносто, имея в наличии все тридцать два зуба и ни разу в жизни не побывав в больнице. Она была колоритной личностью. Родилась в конце девятнадцатого века, да так, похоже, в нём и осталась. Она была неграмотна и, возможно, поэтому обладала редкостной памятью. Она помнила людей и события многолетней давности так, как будто это было вчера. Видно сказывалась незагруженность мозгов образованием. Могла сказать, в каком году, в какой день, какая стояла погода, и что было на обед. Правда, календарь её требовал перевода, поскольку привязан был к церковным праздникам и прочим важным событиям – войнам, голодовкам, или, например, отсчётной вехой послевоенного времени был год, когда её «обобрали», то есть обворовали. По паспорту она была Евпраксией, но об этом мало кто знал. Если бы её звали Прасковьей, то уменьшительным было бы имя Параня или Парася, но Евпраксией и тогда крестили нечасто, а потому сначала её звали Просей, а потом более привычно Фросей, хотя это производное от Ефросиньи. Все к этому привыкли, в том числе и она сама. В те давние времена свобода выбора имени была небольшой, её ограничивал церковный регламент, зато именослов был разнообразнее современного. Распространенность некоторых имён вроде Ивана, Николая или Петра объяснялась не модой, а количеством дней в году с именами этих святых. Поэтому называние ребёнка при крещении, особенно в многодетных семьях, было своего рода лотереей. Бабушка Фрося по отчеству была Ивановна, но у отца её также имелись ещё два родных брата, которых тоже звали Иванами. Им поневоле пришлось давать прозвища, которые и стали бытовыми именами.
– Родион тоже редкое имя. Это результат церковного произвола?
– Скорее вопреки. Попытка назвать меня по церковному канону была, но не получилась, иначе был бы ужас. У матери было много сестёр и только один брат Митя. Вот этот дядя Митя и дал мне имя. Впоследствии он рассказал мне, как было дело. Я тогда ещё удивился его активному участию в процессе, но по молодости не обратил должного внимания на эту странность. Это теперь я понимаю, что за неимением отца некоторые формальности были возложены на него, как на единственного мужчину в семье. У матери каких-либо именных предпочтений не было. Они были у моих тётушек. Ими были предложены Александр, Валентин, Юрий и Валерий. Потом они назовут так своих сыновей. Точку в споре поставила бабушка Авдотья. Она подошла к делу основательно, наведалась в церковь и просмотрела святцы. Выбор был невелик, но он всё-таки был, и бабушка выбрала из имеющихся в списке самое неблагозвучное имя Пудион. Я думаю, она сделала это специально. По какой-то причине мать не смогла пойти в назначенный день в сельсовет. Событие не представлялось чем-то значительным, и бабушка послала туда одного дядю Митю с приказом записать меня Пудионом. И тогда, и после дядя Митя относился ко мне равнодушно, и ему было совершенно до лампочки, как меня назвать. И быть бы мне Пудиком, если бы по дороге он не забыл это допотопное имя. Подозреваю, что дядя просто был под хмельком. Ему запомнилось только окончание «он», в чём он и признался работнице сельсовета. Она дала ему список имён, и, ориентируясь на окончание, он выбрал имя Родион. Узнав об этом, бабушка рассердилась и отругала почему-то меня, хотя в этом не было смысла. Я ещё не мог оценить её проклятья и только пускал пузыри. Дяде Мите в наказание она приказала организовать крестины и стать моим крёстным отцом. Организатором дядя Митя оказался плохим, потому что уже в церкви обнаружилось, что крёстной матери нет в наличии. На скорую руку он попросил какую-то незнакомую женщину, стоявшую возле церкви, стать моей крёстной матерью. Она согласилась, но после ритуала ушла, и больше её никто никогда не встречал. Таким образом, я даже не знаю имени своей крёстной, и кто она такая. Однако со временем я понял, что дядюшка наградил меня хорошим именем. Оно вполне благозвучно и хорошо сочетается, к нему трудно придумать дразнилку, а его редкость ограничивает применение кличек. Называя ребёнка модным и распространенным именем, родители обрекают его на кличку. Сверстники обязательно его как-то обзовут и не всегда безобидно, чтобы выделить из многочисленных тёзок. У меня тёзок не было, и достаточно было назвать моё имя, чтобы стало ясно, о ком идёт речь. Впрочем, в детстве у меня была кличка, но временная. Я выделялся тем, что меня долго стригли под нулёвку, вот и прозвали Лысым. Но как только волосы отрасли, кличка была забыта. Однако, вернёмся к теме.
Бабушка Фрося была глубоко верующей православной христианкой, строго соблюдала церковные установления, и вера её не знала сомнений. Характер имела суровый и аскетичный. В общении была неприветлива и сплетен не любила. Но при этом, в действительности, была незлобивым существом. Вначале она меня не жаловала, даже по имени не звала, всё больше междометиями. Но очень скоро мы подружились, да иначе и быть не могло. Я оказался идеальным слушателем. В ту пору ещё не было радио и электричества. Долгими зимними вечерами мы с бабушкой жарили семечки, садились за стол в её комнате, и при свете керосиновой лампы она рассказывала мне былое, не делая скидок на возраст. Разинув рот, я с неподдельным интересом слушал всё подряд, лишь изредка задавая тему.
Бабушка была ходячей летописью событий двадцатого века – войн, революций и иных потрясений. Правда, в масштабе приземлено-бытового мировосприятия бабушки. Но именно это обстоятельство неожиданно делало историю живой, а людей и события показывало с непривычной стороны. Так, например, бабушка много рассказывала о генерале Деникине и его окружении. Одно время она была у него поварихой и естественно, что наблюдала его в быту. В сознании моих сверстников, и моём тоже, не было полутонов. После фильмов о Чапаеве и Щорсе было ясно – белый, значит по условию гад и подлец. К моему удивлению, бабушка не делила людей на красных и белых, которых она звала «кадеты», а судила по иному принципу – хороший человек или плохой. С её точки зрения Деникин был на редкость мужественным и порядочным человеком, бабушка говорила о нём с благоговением, а вот мнение о соратниках генерала было разным, вплоть до презрения. Бабушкины воспоминания сами по себе очень интересны, но это уводящая в сторону тема.
Бабушка меня вычислила. Вернее, мои качества, которым я не придавал значения, а кое о чём и не подозревал. Тут нужно отметить одну особенность.
Бабушка Фрося, как и любой православный русский человек, в некоторой мере была язычницей. То есть, наряду с основной религией, она всерьёз верила в домовых, ведьм, порчу, сглаз и другую чертовщину. Верила в гадание, приметы, а также соблюдала разные, порой странные табу. Для неё этот мир был вполне реален, она руководствовалась его правилами и, как ни удивительно, вполне успешно вписывалась в эту систему. Сглаз был для неё таким же явлением природы, как дождь или туман. Согласно её воззрениям, большинство людей в этом отношении нейтральны, не глазливые. Некоторые люди глазливые, то есть обладают «дурным глазом», свойством наводить порчу на всё живое, порою даже неосознанно. Все эти вещи – данность от рождения и независимы от воли. И уж совсем редко есть люди, обладающие «добрым глазом», некоей природной благодатью, свойством воздействовать на животных и растения в добром направлении. И вот оказалось, что мать моя и сестра глазливые, а я, к удивлению бабушки, обладаю добрым глазом. Поразительно, но всё это работало.
Вообще-то, я в сглаз не верю. Думаю, что это примитивное восприятие каких-то тонких связей в живой природе, внешнее проявление неосознанных воздействий человека на живое.
Возможно, я и не прав, но, думаю, что способность к этим воздействиям имеется у всех. Однако, как и всякая способность, развита в разной мере и в разных направлениях. Не знаю, атавизм это или новообретение, но у меня эти тонкие связи были выражены неплохо и, видимо, с рождения. Характерным признаком этого было отношение ко мне животных. Меня, например, никогда не трогали собаки. Любые. Не то чтобы боялись, а сразу и бесповоротно подчинялись.
У бабушки Фроси был огромный пёс дворняжьей породы по кличке Бурко. Этот злющий кобель практически был полудиким, никогда не знал ошейника, да и вряд ли кто мог похвастаться, что дотрагивался до него вообще. Он явно считал себя хозяином двора и вёл себя соответственно. Зайти к бабушке в гости было немалой проблемой. Даже её сестра, баба Нюра, живущая неподалёку, могла войти во двор только под охраной бабушки Фроси, вооружённой внушительной дубиной, которой приходилось отбивать атаки псины. Бабушку Фросю он, конечно, не трогал и более-менее слушался, но характер показывал. Во время кормёжки Бурко иной раз скалил зубы и рычал, если ему казалось, что бабушка находится слишком близко от миски.
Помню знакомство с бабушкой. Первое, что мы увидели, зайдя во двор, был несущийся на нас, остервенело лающий кобель, а за ним шкандыбала бабушка с дрыном в руках и кричала на Бурка. Я же, увидев собаку, с радостным воплем ринулся ей навстречу. Немного не добежав, пёс остановился и сел, продолжая лаять, но с каким-то жалобным оттенком. Я, не раздумывая, подошёл к нему и схватил за уши. Бабушка вскрикнула, но пёс лёг на брюхо и заскулил. Когда мимо проходили родители, он сделал, было, попытку броситься на них, но я, обхватив его за шею, удержал и сказал:
– Ты что, сдурел? Это же свои. Пошли знакомиться.
Подтащил пса к родителям и заставил обнюхать их. Бабушка, вероятно, перенесла шок, так как некоторое время была не в силах разговаривать. Поздоровавшись, отец спросил, чего это она встречает нас с дубиной. Бабушка только мычала и тыкала пальцем в меня с собакой. Мать на это сказала:
– Ой, извините, Родион любит играть с собаками, а они, паразиты, его и терпят.
И, повернувшись ко мне, отчитала:
– А ну-ка, перестань мучить собачку, сперва поздоровайся с бабушкой, хулиган.
И заметила бабушке:
– Смирный у вас кобелёк.
Можно представить смятение мыслей у бабушки, когда это исчадие назвали смирным песиком. Я же отправил кобеля в будку, пообещав, что теперь для него начнётся новая жизнь.
Потрясённый, он туда и отправился, и до утра не подавал признаков жизни. За несколько дней я приучил Бурка к дисциплине, и он стал нормальным дворовым псом, смирным днём и злобным ночью. Больше я себя ничем таким не проявил, разве что изрядным аппетитом и неразборчивостью в еде, то есть метал всё подряд, что давали.
Тем не менее, внешне неприветливая бабушка стала проявлять ко мне странный интерес. То попросит поймать и подержать в руках петуха, то нужно погладить яички в гнезде, то посадить в это гнездо квочку, и не просто так, а похвалив. При этом тщательно следила за моим настроением, чтобы в эти моменты я не был злым или расстроенным. Труда мне это не составляло, а злым и унылым я бывал редко. Все эти действия у меня удивления не вызывали, так как я считал их обычными правилами ведения хозяйства.
Дальше – больше. Со временем выявилось моё воздействие на растения. Всё, что я сажал в землю своей рукой, будь то рассада, семена или саженцы, стопроцентно приживалось, всходило и давало обильные урожаи. Похожим эффектом обладала вода, если я поливал своими руками. Отличие от того, что было посажено не мной, бросалось в глаза. Бабушка была крестьянкой по призванию и весьма усердной. У неё имелся немалый огород с поливным участком, небольшой сад и хоздвор со всякой живностью. Вычислив мои способности, она начала вовсю их эксплуатировать, и на несколько лет я стал её главным и единственным помощником по хозяйству. Всем прочим вход на территорию был просто-напросто запрещён.
После меня у матери рождались дети, но они были квёлые и быстро помирали. Выжила сестра Нинка, моложе меня на пять лет, существо бесцветное, с противным и балованным характером. Ей было не то два, не то три года, когда она впервые увидела вылупившихся цыплят и восхитилась ими. На следующий день цыплята все до единого передохли. С этого момента и вышел приказ Нинке, а заодно и матери моей, не приближаться к огороду и хоздвору. Нарушения пресекались яростной руганью, метлой, а то и брошенным камнем. Мне она коротко объяснила, мол, глазливые, и от них один вред.
Я, конечно, понимаю, это всё дикие суеверия, но вот как объяснить то, что Нина, сама давно уже бабушка, живёт в соседнем районе много лет, и они единственные в посёлке покупают яйца, так как у них не водятся куры. Что они только ни делали. И инкубатор запускали, и квочек сажали, и больших цыплят покупали, и взрослых курей пытались развести, результат был один – в течение месяца все дохли. Смирились.
Надо сказать, что за птицей и скотиной я ухаживал с удовольствием, а вот с огородными работами бабушка переборщила, и я их крепко невзлюбил, да и по сей день терпеть не могу, хотя всё умею. Да и то – ребята на глазах гоняют мяч, а тебя заставляют руками землю для лунок рыхлить и воду таскать. Как-то я попытался намекнуть бабушке на свою тяжкую долю. Для этого прочитал ей вслух газетную статью о страданиях детей в странах капитала и о зверской эксплуатации детского труда. Тогда таких статей печаталось много. Но намёк не был понят. Она пожалела «бедных деток», даже всплакнула и сказала:
– Слава богу, Родя, ты-то живешь как у Христа за пазухой.
Открытый бунт был плохим решением, в первую очередь для меня самого. Я здраво рассудил, что за всё надо платить. Работа на огороде, хоть и нелюбимая, была не так уж и трудна. Взамен я имел нечто более ценное – покровительство бабушки и исходящие из него преимущества. Да что там! Говоря по современному, это была «крыша». Экзотическая, но надежная и непробиваемая крыша. Бабушка стала моей защитницей где надо и где не надо. Она коршуном бросалась на любого, включая матушку, кто вздумал бы меня обидеть, наказать за что-то или, не дай бог, ударить. Даже если ей только мнилось, что кто-то желает учинить мне зло, то приходила в ярость, грозно и выразительно ругалась, а при сопротивлении легко переходила к рукоприкладству, невзирая на статус противника. Для этих случаев у неё под рукой всегда был любимый дрын, некогда укрощавший Бурка. Мне не раз доводилось наблюдать эту дубинку в деле, и надо заметить, бабуня умело пользовалась своим оружием, которого боялась вся округа. Согласно её понятиям, всё, что я делал, не подлежало критике, любые мои поступки и действия считались правильными и хорошими. А ругать меня имела право только бабушка, и никто другой. Да и какая это была ругань? Так, укоризненное бурчание без грубых и, боже упаси, матерных слов.
