скачать книгу бесплатно
Я продвигался вперед уже не перебежками, а ползком, по-пластунски. Слышу начало далекого впереди «ура-а!..» Наши или «противник»? Поднимаю голову, прислушиваюсь… Ничего не понять. Впечатление такое, что «ура» несется и из окопов, и со стороны «противника». Где-то в глубокой дали раздается рев танков, лязганье гусениц. Значит, танки! В ту секунду, как я понял это, я вдруг лечу в невероятную, неведомую пропасть. Резкая боль в левой ноге ослепляет сознание…
Сразу я очнулся или через какое-то время, я не понимаю. Когда прихожу в себя, замечаю, что стрельба утихает, не слышно уже криков «ура», не слышно рева танков.
Пытаюсь встать, но боль в ноге приковывает к земле. Не знаю даже, что со мной: сломал ли я ногу или это просто вывих. Держась руками за кусты, пытаюсь встать на правую ногу и таким именно образом – три точки опоры – лезть наверх. Ничего не получается – подъем слишком крутой. Только теперь я понимаю, где оказался: это не яма, не овраг, а специальный ров, через который «прыгают» танки.
Вокруг уже совершенная тишина: ни выстрелов, ни голосов, только в голове сильно шумит – от пульсирующей боли в ноге. Снова и снова пытаюсь выбраться наверх – бесполезно.
Вдруг как будто слышу голос Сидорина:
– Костоусов!.. Рядовой Костоусов!.. – Прислушиваюсь. – Где вы? Костоусов! Костоу…
– Я здесь. Здесь! – кричу со дна рва.
На секунду тишина, потом трещат кусты, кто-то скатывается ко мне вниз.
– Рядовой Костоусов! – начинает Сидорин грозно. – Вы, кажется…
– Нога, – говорю я.
– Нога? Что еще у вас с ногой? – Он берется за левую ногу. Я невольно вскрикнул.
– Так… – говорит он как бы в раздумье. – Вывих? Перелом? Ну-ка… – Он снова берется за ногу, и я вновь невольно застонал.
– Так, – повторяет он. – Ну-ка, обнимай меня за шею. Да покрепче. Так… крепче, крепче, не бойся… Правая шагает у тебя?
– Шагает…
– Ну-ка, давай помаленьку, вот так… за кусты придерживайся, молодец. Крепче, крепче обнимай, так… Еще шаг… Стоп. Стоп! Куда ты покатился?
Оба тяжело дышим.
– Так, отдохнули… Давай дальше, еще немного… молоток! Давай, давай… А ты ничего, терпеливый… больно ноге?
– Есть немного…
Мы наконец выбираемся из рва и некоторое время молча отдыхаем. Потом я снова обнимаю сержанта за шею (чувствую, как он вспотел), и мы на «трех ногах» шагаем дальше – уж как можем.
– Ты на меня не обижайся… – Каждое слово сержант выговаривает с придыханием. – Я, брат, хочу из вас людей сделать. Ты же будущий офицер… а какой ты офицер, если трудностей не испытал? Так, нет?
– Так, конечно.
– Нет, правда, не обижайся! Я тебе приказываю – не обижайся! Слышишь?
– Слышу. – Мы оба устало-понимающе усмехаемся.
– А ну-ка передохнем… Садись, садись, так… А с Верой мы вместе школу кончали, ты на меня не обижайся… Она теперь в институте учится, а я в армии. Так-то…
– Да я что!
– Вот… А девчонка она хорошая… Ну-ка, встали… Потопали, потопали, так… Ты, значит, того… этого… Вы о чем с ней говорили тогда у реки?
Тут мы слышим: к нам кто-то приближается.
– Товарищ сержант, это вы? – настороженным шепотом спрашивает Папа Карло.
– A-а, рядовой Аникин! Живо сюда! Вопросы – позже! Ну-ка, подхватывай Костоусова! Та-ак, молодец…
Одной рукой я обнимаю сержанта, другой – Папу Карло.
3
…В тот день у меня было странно-уверенное предчувствие, что я увижу ее. Полосы солнечного света пронизывали кроны сосен – каждая иголочка, каждая травинка, попавшая в струи света, выделялась по-особенному отчетливо и резко. В молодом ельничке, в бороздах, оставшихся еще со времен лесонасаждений, я находил много рыжиков. А из-под елок, сочно-зеленые лапы которых касались земли, выглядывали в желтых шляпках маслята…
Никогда еще я не пользовался такой свободой, как в тот месяц. После выписки из санчасти меня освободили от всех дежурств, не говоря уже о строевых занятиях, полевых учениях и прочем. Почти целыми днями я мог бродить по лесу, уходить к реке, удить рыбу. Но если я сидел на берегу реки с удочкой, то сидел не ради рыбалки… Я все ждал, когда на том берегу появится она. И по лесу гулял не потому, что особенно хотелось, а потому, что нельзя же все время сидеть на берегу! Нога моя зажила еще не совсем, и при ходьбе я опирался на палку…
Когда я вышел к берегу реки, ноги сами повели к тому месту, где я обычно прятался в черемуховых кустах. Я знал, что буду сидеть и ждать, когда она появится на том берегу…
…Как сейчас вижу, она вошла ко мне в палату. У меня сидел Папа Карло, он вытаращил глаза, захлопал ресницами – я ему немного рассказывал о Вере. Потом его как ветром сдуло. А она… Она вдруг рассмеялась – точно так же, как смеялась в первый раз. Подошла к моей койке, села рядом и, время от времени спрашивая: «Что, солдатик, не ожидал, да?..», смеялась звонким, веселым своим смехом.
– Я узнала, что ты герой… что ты храбрый маленький солдатик. Что ты умеешь терпеть, переносишь любую боль, бедный мой маленький солдатик… И вот я пришла навестить тебя, не прогонишь меня?
– Меня вообще-то Володей зовут, – хмуро буркнул я, едва сдерживая улыбку.
– Да знаю я, как тебя зовут. Вова Костоусов! Но лучше я буду звать тебя – «мой маленький солдатик»! Ты мой добрый гений, ты даже сам не знаешь, каким добрым гением оказался для меня… Вот хочешь, поцелую тебя за это?!
И, не дождавшись ответа, она наклоняется надо мной, обдает мое лицо горячим дыханием и целует в левую щеку. Никто еще, кроме мамы, не целовал меня, и поэтому со мной происходит что-то невероятное – я закрываю глаза… Я закрываю их невольно, от какого-то странного чувства, которое сильней меня, сильней моей воли…
Она ушла так же стремительно, как и появилась. Я смотрю на соседнюю пустую койку, на которой она оставила два красных яблока, и чувствую, что мог бы сейчас расплакаться.
…Я пробираюсь через кустарник к своему заветному месту. Почему-то я уверен, что сегодня обязательно увижу ее. Подхожу к своему месту – и действительно слышу ее голос! Значит, предчувствие не обмануло меня… Сердце бьется очень громко. Я прислушиваюсь к ее голосу… странно, какие-то немыслимые, невероятные слова… как же так? А она говорит, говорит:
– Ласковый мой, родной… Не знаю, ох, не знаю, милый, как буду жить без тебя, не знаю… – Какое-то время ее голос звучит приглушенно, переходит в слабый, беззащитный шепот.
– Вера, Верочка…
– Как ты мог подумать такое… Мало ли что я учусь, а ты служишь… Господи, как я измучилась, думала, ну почему, почему он не приходит больше, разлюбил, наверное, меня? Каждый вечер бегала к речке, купалась – все ради тебя, для тебя. Думала, увидишь, поймешь… – И снова приглушенный шепот, а в ответ только одно:
– Вера, Верочка…
– Ласковый мой, мой единственный… – Она смеется, но не насмешливым своим, а доверчивым, опьяненным смехом. – Буду ждать тебя, ждать… только тебя…
Впервые я невольно слышу, как говорят, когда любят. Не в том дело, какие это были слова. Главное – как они говорились, как она произносила их. Я стоял растерянный, оглушенный, какое-то недетское горе, недетская боль вдруг вошли в мое сердце. Впервые я испытал ту боль, которую узнаю в будущем еще не раз и которая, быть может, знакома и вам: ты – любишь, а тебя – нет.
Что мне было делать? Я оказался третьим…
Чему я вас учил, мальчики?
В четырнадцать лет я стал чемпионом суворовского училища по гимнастике…
«…Я выигрывал бой за боем, я побеждал, я чувствовал в себе такую силу, какую ничто не могло одолеть, я мог в первом раунде послать противника в нокаут, а если он не сдавался, я посылал его в нокаут во втором, в третьем раунде, а если и в третьем раунде он не сдавался, я выигрывал по очкам, я всегда побеждал, я должен был побеждать и побеждал. Не было такой силы, какая могла меня сломить. И все-таки нашлась одна сила, мальчики, сила, которая сейчас вам непонятна, но которая заставила меня сложить оружие… Я проиграл один бой, потом второй, я вернулся из Мельбурна ни с чем, потому что, мальчики… Это вам непонятно сейчас, но запомните, мальчики: кроме любви к спорту есть гораздо более важная любовь – любовь к человеку. Я проиграл любовь к человеку, поэтому я проиграл в спорте…»
Так рассказывал о себе наш преподаватель физкультуры капитан Беляев. Он был неоднократным чемпионом Вооруженных Сил по боксу, чемпионом Советского Союза, чемпионом многих спартакиад, он ездил на Олимпийские игры в Мельбурн, сила удара у него превышала четыреста килограммов (есть такой прибор, который может измерять силу удара). В трамвае однажды четверо хулиганов смеялись над девушкой, наш капитан сказал: «Ну-ка выйдемте…» Те усмехнулись: «Жить надоело, служивый?..» – вышли, и все четыреста килограммов своего удара напитан поровну разделил на четвертых; говорят, это выглядело очень здорово. Капитан в то время был майором, а после он стал капитаном, но зато хулиганы узнали, что такое вчетвером безнаказанно издеваться над слабыми… Наш капитан много рассказывал о себе, мы любили его беззаветно, восхищались им, мы мало что понимали в его рассказах, если разговор заходил не о боксе и спорте, а о любви к человеку. Это было очень туманно и расплывчато, мы только одно поняли: никогда не нужно предавать человека так, как когда-то кто-то предал нашего капитана…
В четырнадцать лет я стал чемпионом училища по гимнастике. Я любил гимнастику, не любил бокс, но зато любил нашего капитана, мы все его любили, и если я добился чего-нибудь в гимнастике, то только потому, что всегда видел перед собой капитана. Это он сказал мне: «Ты настоящий спортсмен, но будь человеком…» Конечно, если бы мой прямой правый был под четыреста килограммов, я бы тоже хотел, чтобы хулиганы разлетались от меня, как скорлупа от ореха, когда ударишь по нему молотком. Но ведь я не боксер, и не было в моей руке силы в четыреста килограммов, и не с кем было драться, а человеком очень хотелось стать. Но как?
Я завоевал звание чемпиона в трудной борьбе. Был момент, я мог не стать чемпионом училища, но я очень хотел им стать и стал им, несмотря ни на что. Это не так легко было сделать, как может показаться. Не потому, что я не самый сильный гимнаст среди товарищей, в то время я был действительно первый гимнаст, а потому, что рядом со мной выступал мой друг Валька. Он был мой друг, но и соперник…
Тот, кто любит гимнастику, боготворит имена Чукарина, Шахлина, Титова. О Чукарине, с которым наш учитель встречался не однажды, а один раз даже на Олимпийских играх, капитан рассказывал нам много. Это был феноменальный гимнаст: сила воли, трудолюбие, преданность спорту – этого мало, чтобы объяснить природу Чукарина. Это был одержимый гимнаст, главная черта которого – страсть к победе. В наше время уже не Чукарин блистал в гимнастике, а блистали два друга – Шахлин и Титов. «Вечно золотой» Шахлин и «вечно серебряный» Титов. Это были друзья, но в их борьбе было соперничество, а не дружество, и не было случая, я не помню такого, чтобы из любви к своему другу Шахлин хотя бы раз уступил Титову. Они боролись честно: страсть к победе была выше жалости и душевного расчета, которые бы только унизили дружбу, а не возвысили ее. Так думаю я.
Так думаю я сейчас. Но тогда я не думал, а просто жил этим – во мне не было осмысления факта, а была непосредственность жизни. В четырнадцать лет я был более опутан страстями и глубоко искренними чувствами, чем сейчас, во взрослой жизни, где на первом месте размышление, даже и над своими чувствами. Еще и почувствовать что-нибудь по-настоящему не успеешь, как начинаешь думать: «А хорошо ли? А что это? Почему?» Нет, тогда я более жил радостью, гневом, сердцем, чем сейчас. Я любил гимнастику так, что, когда, например, подходил к любимому снаряду, ничего на свете уже не существовало для меня, ни о чем я уже не мог помнить, кроме того, что есть сейчас мой снаряд и нужно побеждать…
Не похоже ли, что я сегодня оправдываюсь? Надо разобраться.
Наш капитан говорил нам: «Я хочу, мальчики, чтобы, даже если вы станете знаменитыми спортсменами, вы любили и никогда не предавали друг друга». Об этом он говорил много раз, мы запомнили слова капитана. А ведь в тот день, когда я стал чемпионом училища по гимнастике, мой друг Валька сказал мне: «Предатель!»
…Первенство училища было открытым, посмотреть соревнования пришло много зрителей, среди них, конечно, и Аня – она болела за Вальку. Валька шел за мной следом, наступал мне «на пятки», очень хотел выиграть, это было важно для него, потому что в зале сидела Аня. Я знал об их отношениях и знал, что Аня сидит в зале, но мне не было дела ни до нее, ни до Вальки, со мной была моя гимнастика.
Перед последним снарядом я опережал Вальку на четыре десятых балла…
Мы теперь уже взрослые, давно женат Валька, и сын у него почти такой, какие мы сами были в то время, и все-таки иногда Валька говорит мне: «Ну что тебе стоило проиграть тогда? Я потерял из-за тебя первую любовь…» Теперь он говорит об этом улыбаясь, все-таки рядом жена Люся, все давным-давно позади, но тогда… «Валентин, – говорю я ему сейчас, – если бы вот теперь нас вывести к снаряду и если бы зависело, быть тебе сейчас с Люсей или не быть, – я искоса поглядываю на Люсю, – я бы уж, ладно, так и быть, черт с тобой, проиграл. Но тогда, Валя…»
…Перед последним снарядом я опережал Вальку на четыре десятых балла.
Мы были в разных группах, наша группа перешла к брусьям, его – готовилась к прыжку через коня. Мы все устали, у нас был последний снаряд, но я был впереди, я был спокоен, брусья – мой любимый снаряд, на брусьях я всегда уверен в себе, я чувствовал себя сильным. Валька прыгал первый. Сухой, жилистый, с длинными красивыми ногами, он выглядел более спортивно, чем я, но я был упорней. По вечерам он ложился на свою кровать, я – на свою, начиналась тренировка пресса, мы поднимали ноги десять, двадцать, тридцать раз, у меня не было сил, у Вальки не было сил, он не мог, а я еще мог, он говорил: «Все!» – я тоже не мог, но я через «не могу» все равно мог, я поднимал ноги еще раз, еще, еще пять раз, но больше, чем Валька, так нужно, чтобы можно было побеждать. Пресс у меня был сильней. Утром после обычной суворовской зарядки мы шли в спортивный городок, перекладину мы называли турником, начинались ежедневные подтягивания, мы подтягивались, пока в руках были силы, а когда мышцы отказывали, Валька выдыхал: «Все!» – и спрыгивал с турника. У меня тоже не было сил, но я говорил себе: «Надо еще, надо…» – и я подтягивался – раз, или два, или три, но подтягивался, у меня была сильней воля, у меня и руки стали сильней. Вы умеете делать шпагат? Ты подходишь к ковру, садишься на шпагат и так сидишь, по миллиметру, по сантиметру прибавляя к заветной цели, просвет между ковром и распластанными в ножницы ногами уменьшается изо дня в день, нужно только терпение. Тому, кто не знает, сколько времени и сил ты отдаешь тренировкам, кажется естественной та легкость, с которой ты в конце концов выполняешь все, за что ни возьмешься, а это результат каторжного труда.
…Судья вызвал Вальку к снаряду. Валька бледный. Отходит от коня метров на двадцать пять, топчется на месте, потирает смазанные магнезией руки. От его прыжка зависит многое, хотя последнее слово все-таки за мной – мое выступление впереди. Я сижу на скамейке. Наблюдаю за Валькой. Он слишком волнуется. Так нельзя, Валька. За секунду до выступления ты должен научить себя быть спокойным.
Первая попытка. Валька несколько раз подпрыгивает на месте, словно пританцовывая, и вот уже помчался вперед. Хорошо хоть не взглянул на Аню (я вижу боковым зрением, как сжались в волнении ее кулачки). Перед мостиком шаг у Вальки слишком семенящий, толчок получается несильный, а как бы вскользь, по касательной.
За первую попытку Валька получает 9,2. Это еще много, думаю я.
Он идет на вторую попытку. Аня шепнула ему: «Молодец». Валька взглянул на меня, наши глаза встретились. Валька отвернулся. Он хочет быть чемпионом, но ему стыдно передо мной – чемпионы так не прыгают. Он знает об этом, я тоже знаю. Он разозлился. Это хорошо. Я вижу в глазах его злость. Ну давай, говорю я ему. Мне нравится его бег. Его толчок. И ноги взлетели как надо. Это красиво, тут ни о чем не успеваешь подумать: просто красиво. Такое всегда завораживает. Да, это полет, это красиво – и приземление четкое, чистое. Валька улыбается. Он знает, он прыгнул отлично. А мне почему-то становится весело. Я чувствую – мне весело, не знаю почему, но весело. Я уверен в себе, как никогда. Я ничего и никого не боюсь. Ты улыбаешься, Валька, потому что ты молодец. Ты получаешь 9,8! Это очень хорошо. Это здорово. Никогда еще ты так не прыгал – молодец.
Теперь, чтобы победить Вальку, мне нужно набрать не меньше 9,5 балла. Это нелегко. Достаточно сделать одну-единственную ошибку…
Меня вызывают к брусьям. На этом снаряде одна попытка. Я иду. Все-таки хочу взглянуть на Вальку. Он сидит рядом с Аней. Для него соревнования закончены. Все позади.
Что он говорил мне перед соревнованиями? Он сказал: «Сегодня выиграю я». Когда он сказал так, я еще ничего не видел в его глазах. Я пожал плечами. Он сказал: «Мне это очень важно. Ты сам знаешь…» И что-то просительное мелькнуло в его глазах. Это я увидел. Я сказал: «Посмотрим, Валька. Давай без этих…» Да, я знал: сегодня придет Аня, пусть вы дружите, но при чем здесь я? Если ты выиграешь первенство училища, ты будешь первым, а если не выиграешь – разве от этого ты станешь хуже для Ани? А если станешь, то как это может быть так? Борись, и завоевывай, и не смотри на меня такими глазами.
Подхожу к снаряду. Поскрипывает магнезия, когда сжимаю прохладные гладкие брусья. Как это успокаивает меня! Испытываю радость, как будто от встречи с надежным другом.
Оттяжка, короткий разбег, и долгим, сдержанным, эластичным выхлестом делаю дугу – подъем разгибом, носки тяну вдаль и вверх, сдерживаю их напряжением пресса. Отмашка назад, а затем вперед, в «угол». Чувствую полную слитность с брусьями – это такая радость, такое удовольствие… Кажется, я даже слегка улыбаюсь. Начинаю выжимать стойку. Чувствую, делаю это легко, красиво, спокойно.
Слегка прогибаюсь в пояснице, делаю сильнейшее захлестывающее движение, отпускаю правую руку, рука взмывает вверх вслед за движением ног, делаю разворот на сто восемьдесят градусов… Это соскок. Четко, как вкопанный, приземляюсь на мат.
Проходит секунда. Миг. И вот я уже слышу – крики, аплодисменты. Да, я чемпион училища! Я верил в это. Я чувствую гимнастику так, как никто ее не чувствует. Потому что я люблю ее. Лишь когда я с ней, я забываю все на свете. Я и она – и больше никого. Такая любовь…
Мне кажется, не нужно больше ничего объяснять. Валька сказал мне в тот день: «Предатель!» Но что значит это слово перед правдой чувств, которые я пережил? Сейчас вы знаете эту правду. Вы тоже, наверное, догадываетесь: не потому Аня перестала дружить с Валькой, что он не стал первым в гимнастике, а потому, что он никогда не был для нее единственным, единственно нужным. Вот Люся и Валька – они единственные друг для друга. Это любовь.
Что еще сказать в свое оправдание? Может, то, что в шестнадцать лет я стал абсолютным чемпионом по гимнастике на Всесоюзной спартакиаде суворовских училищ? А с Валькой мы до сих пор друзья, хотя изредка он с улыбкой упрекает меня. В этих упреках есть, конечно, некоторая горечь, но в них нет правды. Я не предал гимнастику, а значит, и не предал друга. Ведь так?
Сейчас я тренер по гимнастике, а Валька – преподаватель английского языка. Изредка мы встречаемся с нашим капитаном. Он постарел, но всегда говорит: «Ну, как, мальчики, помните, чему я вас учил?»
Мы все еще для него мальчики.
Осенью в школу
Повесть
Глава первая
1
За поворотом открылся рейд…
Была уже ночь, на палубе горели красные сигнальные огни, и ночь от этого казалась темней, чем была, и звезды на небе слегка отливали красноватым светом; это тянулся вверх свет сигнальных огней. А когда открылся впереди рейд, ночь как будто отступила от катера – рейд встречал его десятками радостно зажженных окон. На палубе тотчас началось оживление, кто-то сказал: «Ну, кажется, причаливаем…» – и кто-то ответил: «Слава Богу, причаливаем, слава Богу…» От катера к рейду и от рейда к катеру словно протянулась невидимая, но ясно ощутимая нить – жизнь радуется жизни, человек радуется человеку.
– Бабушка, – сказал Вовка, – а наше окно какое? Вон то? – Он показал на самое яркое окно.
– А кто ж его знает… – задумчиво ответила Валентиновна. – Нам Толстого улицу надо, дом двадцать пять. Не знаете такую? – обратилась она к соседу.
– Толстого, говорите, улицу? – усмехнулся мужчина. – Как не знать, знаю. – Он помолчал, потом еще раз усмехнулся. – Здесь улиц всего одна. Толстого называется… Двадцать пятый, говорите, дом?
– Двадцать пятый, – откликнулась Валентиновна.
– Гм, двадцать пятый… Это вы, значит, к Егору Ивановичу едете? – Он потрепал Вовку за плечо.
– Вот, вот… – обрадовалась Валентиновна. – А вы знаете его?
– Знаю. Слышал. Сам-то я не из здешних мест, километров двенадцать пониже. Кременчуговка есть такая… слыхали?
– А то как же, – слукавила Валентиновна.
– Вот… Сам-то я из Кременчуговки, ну а здешних мы тоже знаем. Как облупленных. – Он снова усмехнулся.
– Я вот и думаю, – быстро заговорила Валентиновна, – Егорка мой – ладно, Бог с ним, а нам ехать надо, а как же…
– Ну, не знаю, чего там у вас, – сказал мужчина. – У всякого своя причина.
– Видишь вот, как ты говоришь! А причина причине рознь. Взять, к примеру…
– Мы едем к папе и маме! – сказал Вовка.
– Вот еще тоже горе луковое! Ты чего во взрослый разговор лезешь?
Вовка ничего не ответил, только весело поболтал ногами и хитро улыбнулся.
– Замучилась я с ним, никакого сладу, – пожаловалась Валентиновна. – Из Тюмени в Луговую на «кукурузнике» летели, так он чего выдумал… Ну-ка, отвечай, чего напридумывал!
