Игра в четыре руки

И еще. Теперь я воспринимаю его мысли и эмоции гораздо глубже, чем раньше. А он, зная о моем существовании, сможет отнестись более взвешенно и осмысленно к попыткам «вмешательства» изнутри. В том числе и попробовать от них «закрыться».

Получится ли? Проверяется опытом. Но с этим лучше пока повременить – еще один спонтанный щелчок, да еще посреди урока, нам точно не нужен. Посижу-ка я, пожалуй, спокойно, посозерцаю, отложив любые эксперименты. А дальше – будем посмотреть, как говорят в одном южном приморском городе.

Следующей, третьей по счету, была физика. Как и геометрия, это был первый урок по данному предмету в новом учебном году. Женька открыл учебник (Перышкин, тоже, между прочим, легенда…), и там обнаружились… сплошные «тепловые явления». Причем на начальном, самом примитивном уровне – никаких тебе трех законов термодинамики и циклов Карно. Даже обидно, все же по своему образованию я теплофизик…

Попробовать легким, наилегчайшим таким толчком помочь «реципиенту»? Нет, не стоит. Раз уж решил подождать с экспериментами, изволь исполнять. Тем более что на первом уроке ничего серьезного не ожидается. А я пока отдохну, все эти «щелк-щелк» даются, как выяснилось, довольно тяжело.

В то, что произошло дальше, с трудом поверит любой ценитель попаданческого жанра. Я… заснул. Нет, Женька продолжал бодрствовать – сидел на уроке (снова за одной партой с Астом), впитывал крупицы знаний, балбесничал, как водится, помаленьку. Отрубился именно я, мое сознание – видимо, эмоциональная перегрузка оказалась слишком сильной, и разум словно провалился в темный, глухой омут без флешбэков и сновидений, оставив юное альтер эго в гордом одиночестве.

Очнулся я часа через два, причем на улице. Уроки уже закончились, и Женька вместе с Астом неторопливо шли домой, на ходу обсуждая школьные события. Серега напирал на «доклад» о полковнике Карягине, «реципиент» благоразумно отмалчивался. Ну еще бы: а что он мог сказать?

После физики был еще один урок, география, после чего случился классный час, который я, естественно, проспал. А зря, как выяснилось. В прошлом году классной руководительницей нашего седьмого «А» была Алла Давыдовна, та самая миловидная «англичанка». В этом же ее место заняла учительница русского языка и литературы Галина Анатольевна – и останется нашей «классной» все три года, до самого выпуска.

Это были особенные, ни на что не похожие годы. Многочисленные поездки двух классов – нашего «А» и параллельного «Б», где классной была ее сердечная подруга, тоже «литераторша». Питер-Ленинград, Михайловское, Константиново, Шахматово, Бородино, просто лес с костром и ночевками в палатках…

Пушкинская перемена 30 января – большая двадцатиминутная перемена, во время которой актовый зал был набит битком, а мы читали стихи. Уроки, на которые она приносила из дома подсвечники, зажигала свечи и запирала на ключ дверь, чтобы не зашла ненароком завуч и не поломала атмосферу. Парты отодвигались, мы усаживались в кружок, и начиналось чтение Пушкина. Начитывала в основном сама: «И поводила все плечами, все улыбалась Натали» – почти ее портрет. Потом – ранний Маяковский, «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник». А уж когда в программе появился Толстой… Темы сочинений: «Почему Андрей Болконский не женился на Наташе?», «Понял бы князь Андрей русскую пляску Наташи?», «В какой семье вы хотели бы воспитываться? У Болконских или у Ростовых?».

Лет через двадцать после выпуска, на юбилейной встрече она как-то проговорилась:

– Мы с Татьяной Иосифовной (та, вторая литераторша) раскладывали тетради и, беря каждую следующую, загадывали: этот – у Ростовых, этот – у Болконских. Почти ни разу не ошиблись.

А я помню, как Галина Анатольевна, придя в класс, сказала:

– Я поняла, почему так часто плачу от вас: почти все хотят жить в семье Болконских.

Я тогда, помнится, выбрал Ростовых. Ну симпатичен мне открытый, прямолинейный, как кавалерийская пика, гусар Николенька…

Вот такая учительница. А я самым вульгарным образом проспал ее первый классный час!

Видимо, Женька сумел уловить мое смятение, потому что по-быстрому закруглил разговор, попрощался с Серегой и заторопился домой. На прощание они договорились насчет завтрашней тренировки, и тут я снова слегка напрягся. Недаром, ох недаром Васич сулил еще вернуться к разговору о вчерашней моей фехтовальной эскападе…

Вторник, 5 сентября 1978 г.

Ул. Онежская.

Дело к ночи

Рефлексия – это «наше все» для истинного попаданца. Именно она, а отнюдь не стремление:

…затащить в постель свою первую любовь и вообще всех попавшихся по дороге красоток;

…избить школьных уродов, которые нещадно его чморили и вообще ставили в неприличные позы;

…перепеть/переписать все бестселлеры девяностых и нулевых под своим именем;

…поднять тучу бабла на фарце, кладах, подпольных тотализаторах, выигрышных номерах «Спортлото» и прочих темных и не очень схемах;

…сдать компетентным органам всех сколько-нибудь известных предателей, перебежчиков, маньяков;

…et cetera, et cetera, et cetera[3] – далее по всем известному обязательному списку попаданца в позднесоветское прошлое.

Итак, рефлексия. Почему? Тут все элементарно. Вы думали, что самым сложным будет справиться с валом новых впечатлений, а также избежать оговорок, анахронизмов и прочих проколов, способных засветить попаданца перед органами и прочими заинтересованными и не очень лицами? Да ничего подобного. Потому что самое сложное – совсем другое.

Авторы, как и потребители «попаданских» романов, редко дают себе труд задуматься: а куда девается тот «я», который был «мной» в детстве, если я его заменил? Исчезает без следа? Растворяется в ноосфере? Живет вместе со мной?

Представьте, что вы – ребенок, в сознание которого начинает ломиться больной, выгоревший, проживший лучшие годы старик, стараясь сожрать его, вытеснить, не признавая за ним права на существование как таковое.

А с другой стороны: представьте, что вы взрослый, разумный человек, на которого обрушивается эмоциональная нестабильность подростка вместе со всеми моментами детства, которые давным-давно превратились для вас в остаточное сияние выгоревших звезд. Ребенок, которому вдруг стало со всей очевидностью ясно, что все, что на земле дышит и живет, рано или поздно ложится под разящую косу времени – и вот оно, непреложное тому доказательство.

Представили? Ау, санитары… И тут-то на помощь приходит она, рефлексия. Способ разложить по полочкам собственные эмоции, побуждения, намерения. Мало того, единственный, как выяснилось, разумный способ примирить с собой подростка, с которым вы делите тело. Не дать свихнуться обоим, мягко, шаг за шагом, на кошачьих лапках обходя по мере сил острые углы и стараясь не делать резких движений, которые все равно неизбежны…

Короче, я оставил Женьку в покое. Нет, больше не засыпал, вместо этого сумел вогнать себя в медитативный транс, сквозь который и воспринимал окружающую действительность. И пока он поглощал ужин (мама вернулась рано, сказала, что отпросилась с работы, благо ВНИИТЦ, где она числилась старшим научным сотрудником, неподалеку, на Флотской), пока рассказывал о новой классной, пока хвастался пятеркой по истории (ни слова о «совместном» докладе, мошенник эдакий!), пока делал вид, что готовит уроки (уселся за стол, пристроил перед собой учебник, а сам выдвинул ящик с розовым томиком Вальтера Скотта) – так вот, пока «реципиент» занимался обычными своими делами, я раскладывал по полочкам, нумеровал, выстраивал намерения, мысли, воспоминания. Делал все, чтобы после нового «щелчка» он получил стройную картину, материал для размышлений, почву для шага вперед в налаживании контакта. И сам не заметил, как сполз в глухое забытье.

На этот раз обошлось без наводящих оторопь новостных репортажей с ядерными ударами и огнеметными танками. Монитор, правда, имелся – он висел на противоположной стене, черный, кажется, даже покрытый пылью. Стол, пластиковая бутылочка газированного «Святого источника» (эта деталь почему-то отчетливо бросилась в глаза – все остальное было слегка размыто, не в фокусе, и лишь бутылка имела нормальный вид), россыпь разноцветных файлов, несколько ручек. Одним словом, офисная рутина.

А вот сидящий напротив человек в это понятие никак не вписывался. Казалось, он только что выбрался из бункера – а может, это место тоже располагалось глубоко под землей? Нестарое еще, лет пятидесяти с небольшим, лицо уродуют мешки под глазами и какая-то неистребимая серость, словно кожа месяцами не видела солнца, а воздух его овевал исключительно кондиционированный, мертвый. Генеральский мундир хоть и сидит аккуратно, но носит следы застарелой несвежести. Китель нараспашку, узел галстука слегка распущен, верхняя пуговица рубашки расстегнута. Так и видишь, как владелец которую по счету ночь засыпает прямо в рабочем кабинете, не снимая брюк, повесив китель и рубашку с галстуком на спинку стоящего возле кожаного дивана стула. И за всем этим – серым лицом, несвежим кителем, отечными веками – прячется неимоверная усталость, тоска, обреченность. Бункер – он бункер и есть.

– Вас выбрали за некий присущий вам взгляд на окружающий мир, – заговорил генерал. Голос у него был хриплый, свистящий, одышливый – человек явно злоупотреблял сидячим образом жизни. – А также, и далеко не в последнюю очередь, за родственников и близких, причем не вас нынешнего, шестидесятилетнего, со всем вашим жизненным багажом, а того, подростка…

– То есть и в прошлое теперь отправляют по блату?

Второй голос – мой. Обычно человеку непросто узнать себя на звукозаписи, если, конечно, он не блогер, артист или телеведущий. Но тут сомнений почему-то нет. Причем голос этот явно принадлежит мне шестидесятилетнему, как и сказал только что незнакомый генерал. Голос деланно-ироничный, слегка небрежный – ясно, чтобы скрыть неуверенность, а пожалуй, и испуг. Обычное дело.

– Не совсем по блату. Точнее – совсем не по блату. Впрочем, можете считать и так, для дела это значения не имеет. Вы были отобраны по многим критериям, и родственные связи – лишь один из них. Главное, что вам следует запомнить: без сотрудничества со своим юным альтер эго вы не добьетесь ничего. Ясно? Ни-че-го. Либо выгорите, рассосетесь в подростковом сознании, оставив после себя заведомого неврастеника, а то и законченного инвалида по психиатрии. Либо, наоборот, поглотите, подавите его, и тогда придется заново прожить жизнь, совершенно точно зная, какая беда ожидает и вас, и всех на этом шарике – и понимать, что единственный шанс отвести ее безвозвратно упущен. Вами. И долго вы так протянете, прежде чем потянетесь к бритве, пачке снотворного или открытому окну?

Генерал умолк, наклонился вперед, при этом кончик галстука зацепил одну из авторучек, и та покатилась по столешнице. Он протянул руку к бутылке и…

Женька сидел на диване – встрепанный, перепуганный. За окном – глухая беззвездная ночь, будильник на столе показывает четверть третьего. Что до меня, то я пришел в себя, как и в прошлый раз, одновременно с ним и теперь лихорадочно пытаюсь осмыслить этот, второй по счету, флешбэк. Чем он отличается от предыдущего? А вот чем: в нем я увидел (ну хорошо, услышал) себя самого. А еще – из него можно почерпнуть информацию, касающуюся меня лично. Точнее – нас. Обоих. А еще точнее – того, зачем с нами происходит… то, что происходит. Потому что кого как не Женьку имел в виду генерал, рассуждая о том, что мне – нам – предстоит сделать?

А собственно, что именно нам предстоит? Ни слова о природе опасности, грозящей «шарику», как и о природе «особого взгляда» на действительность, якобы мне присущий, и о тех «родных и близких», из-за которых меня выбрали, он не сказал. Может, потом? В очередном флешбэке? Похоже, им положено случаться именно во сне. Конечно, двух случаев маловато для уверенной статистики, но ведь будут и другие, будут! А значит, подтверждается еще одно заключение: я не стайер. Генерал и те, кто за ним стоит (а они имеются, к гадалке не ходи!), похоже, ждут от меня вполне конкретных действий. И откладывать их на потом никак нельзя категорически.

И при всем при том – отчетливое, засевшее, как гвоздь в сапоге, и оттого столь же раздражающее чувство, что я совершенно точно знаю, о чем идет речь.

Вот и понимай как хочешь…

– И как же все это понимать?

Женька уже немного пришел в себя. Паники, как прошлой ночью, нет – наоборот, есть ясное осознание реальности происходящего. Похоже, мои усилия не пропали даром.

А понимать это надо так, что мы имеем бонус. Причем – чертовски важный бонус. Уж не знаю, где тут курица, а где яйцо, был ли флешбэк следствием налаживания контакта общения или, наоборот, стал толчком к нему, но факт есть факт. Теперь у нас получается не просто обмениваться «подталкиваниями», ощущениями, намеками, но и общаться напрямую.

А может, сам флешбэк – следствие того, что я дал «реципиенту» доступ к моей памяти? А что, вполне себе версия: он просматривает ее и как бы собирает заново, то есть делает то, до чего у меня самого никак не дойдут руки. Текучка заедает, хе-хе…

В общем, мы сумели поговорить. Недолго и не слишком вразумительно, но ведь лиха беда начало. Разговор этот вымотал обоих почище самого флешбэка, но Женькину фразу, произнесенную перед тем, как мы оба провалились в сон, я расслышал хорошо:

– Пожалуйста, только не надо больше так делать – силой выкидывать меня из меня…

Среда 6 сентября, 1978 г.

Ул. Онежская.

Новое утро

Удивительно, но трудности диалога двух наших личностей рассеялись вместе со звонком будильника. Потому что уже в ванной, за обязательным утренним туалетом мы с альтер эго попробовали поболтать и выяснили, что не испытываем при этом особых трудностей. Больше всего диалог походил на телефонный разговор. Или, скажем, на беседу людей, совместно занятых достаточно сложным делом.

Хороший пример: раллийный экипаж на каком-нибудь «Даккаре». Есть пилот и есть штурман. В каждый конкретный момент нагрузка на них сильно различается, но ведущим в этой паре все равно является пилот. Что не мешает им беседовать по ходу гонки, в том числе и на тему управления общим транспортным средством. Когда же нагрузка на одного из них резко возрастает – скажем, особенно сложный поворот, или штурман должен быстро выбрать новый вариант маршрута, – то он может и выпасть на время из беседы. Или ограничится тем, что будет слушать рассуждения напарника.

И вот что у нас получилось:

Я: «Ладно, договорились, я пока не лезу. Но если понадобится помощь – имей в виду, я всегда готов, как юный пионер. Ты только пропусти, а дальше уж я сам…»

Женька (хихикая): «Это как в анекдоте про вьетнамского летчика?»

«В каком это анекдоте?» – машинально спрашиваю я и тут же вспоминаю.

Да вы наверняка слышали:

«Поставили наши во Вьетнам новейшие МиГи. Инструктируют летчика-истребителя по имени… скажем, Сунь Хунь Чай:

– Управление простое. Если плохо будет, жми первую кнопку. Если хуже – вторую. Если совсем кранты – вот эту, красную.

Ну, сел Сунь Хунь Чай и полетел. Навстречу – „Фантом“.

„Ой, плехо“, – думает Сунь.

Нажал первую кнопку. Пых! „Фантома“ как не бывало. Порадовался, летит дальше. Навстречу – звено „Фантомов“.

„О, хузе“, – понимает Сунь.

Нажал вторую кнопку, те и попадали. Полет продолжается. Навстречу – уже целая эскадрилья „Фантомов“.

„Ну, все…“ – думает Сунь Хунь Чай и нажимает красную.

Сзади кто-то хлопает его по плечу:

– А ну-ка, косоглазенький, подвинься, сейчас мы их…»

Сам, прошу заметить, вспомнил, без подсказки. Или это опять штучки общей памяти?

Завтрак. «Овсянка, сэр!» – проинструктированный мною Женька приводит маму в восторг анекдотом про британского лорда и наводнение на Темзе. А дальше: «Вы слушали Пионерскую зорьку», «реципиент» (вполне на этот раз выспавшийся) хватает собранную с вечера сумку и выбегает из дома.

Маршрут выбирается в обход – дольше минут на пять, зато меньше вероятность встретить одноклассников. Нет, мы никого не боимся, просто тогда придется здороваться и дальше идти вместе. А нам сейчас есть с кем поговорить.

Я: «Слушай, третьим уроком русский. Пусти порулить, а? Очень хочется с Галиш… с Галиной Анатольевной хоть после урока поговорить».

Женька: «Успеется. Договорились же, ваша сегодня будет тренировка».

Я: «Да брось ты выкать. В конце концов, я – это ты».

Женька: «Хорошо. Тренировка ваш… твоя. А в школе я буду главный. Это мне надо учиться, а ты и так все знаешь. Ну и дров вчера достаточно наломал, ребята неделю еще будут вспоминать…»

Тут он прав, причем по обоим пунктам. Особенно насчет дров – их было наломано от души, и с завучихой, и на уроке истории… Жалкие мальчишеские выходки, недостойные шестидесятилетнего мужика. А перед Гешей-то как стыдно, и не передать… Впрочем, он, конечно, ничего не понял и воспринял происходящее именно так, как я и рассчитывал: как попытку самоутверждения очередной жертвы переходного возраста. Кстати, что-то незаметно, чтобы сопливое альтер эго слишком уж горевало по этому поводу. Ну да, помню, какими глазами смотрела тогда Милада…

Вот и ограда школьного палисадника. Сегодня на «тропе Хо Ши Мина» дежурят два хмурых десятиклассника – разворачивают особо торопливых к воротам. Вон, уже и по уху кому-то заехали – не слишком сильно, для порядка. И правильно, нефиг беспорядок нарушать и дисциплину безобразничать! Крюк-то невелик, всего каких-нибудь метров пятьдесят. Крыльцо, распахнутая дверь, еще один блокпост: «А сменка где?» Да вот она, вот – полиэтиленовый пакет с кедами засунут в сумку поверх учебников. Не в тряпичном же мешочке ее носить, за шнурок, как пятиклашка?

Первый звонок, бегом наверх, на второй этаж. Родной семнадцатый кабинет, прямо напротив учительской… Учебный день начался.

Среда, 6 сентября 1978 г.

Ул. Фестивальная, школа № 159.

Еще один день

На этот раз я не опоздал. Сел снова рядом с Миладой – она рассеянно улыбнулась и пододвинула в сторону тетрадку, давая мне место, – выложил из сумки все положенное и…

– Здравствуйте, ребята!

Дверь открылась, и в класс вошла большая красивая женщина в шали, с расписной брошью на шелковом платье. У меня потемнело в глазах. Именно у меня – Женьке-то пофиг, он моего пиетета перед новой классной руководительницей не разделяет, и это неудивительно: до сих пор наш класс встречался с ней от раза к разу, в основном по случаю замены заболевших учителей.

Как же обидно, что сейчас не литература, а русский! Да и литература, если честно… Что там в первой четверти? «Слово о полку Игореве», Радищев, Фонвизин? Зато дальше – Жуковский с Рылеевым, а там и до Грибоедова недалеко.

Что-что? Точно, ведь это именно в восьмом классе и было! Урок начинается с поразительного заявления: на осенние каникулы наш класс вместе с параллельным восьмым «Б» отправляется на экскурсию в Пятигорск. Народ зашумел, запереговаривался, Галине Анатольевне пришлось постучать по столу карандашом и нахмуриться. Впрочем, строгость эта напускная – ее явно обрадовала наша реакция. А уж как я рад…

Остаток урока пролетел для меня незаметно. Женька старательно карябал в тетрадке ручкой (шариковой, хоть на этом спасибо – гонения на сей девайс остались в прошлом, как и перьевые ручки, которые приходилось заправлять фиолетовыми чернилами из стеклянного пузырька). Сложносочиненные предложения, сложноподчиненные… Я мысленно уже был у подножия Бештау, откуда рано утром можно разглядеть поверх облачной гряды зубчатый контур Большого Кавказского хребта, подсвеченный восходящим солнцем…

Из медитативной мечтательности я вынырнул только на перемене – вернее, меня вышвырнул из нее резкий, болезненный всплеск Женькиных эмоций.

– …да ты просто советский мышонок! – с удовольствием повторил Ян.

Он гордился собой – на тонких губах природного шляхтича играет презрительная улыбка. Ему отвечают злорадным хихиканьем, благо есть кому. Эта троица – нельзя сказать, что наши с Женькой враги, но уж точно не друзья, и отношения между нами всегда были натянутые. В лучшем случае. Прямых стычек не случалось довольно давно (хотя было когда-то и такое), а вот возможности уязвить, а то и болезненно кольнуть Женькино самолюбие они не упускают. Надо же, а я вчера об этом и не вспомнил, спасибо эйфории…

Забавно, но именно этот случай я отличнейше помню. Своей памятью, без Женьки. Тогда я не нашелся что ответить, и это было особенно обидно – «Золотого теленка» я прочел на летних каникулах. Радзевич, видимо, тоже – и счел, что достаточно приобщился к остроумию авторов.

Что стало поводом для обидного наезда, я, конечно, забыл. И сейчас прослушал, поскольку витал в облаках, предвкушая поездку в Пятигорск. А вот Женька не прослушал – набычился, налился краской. Я этого, ясное дело, видеть не могу, но чувствую, как горят у альтер эго уши и щеки.

А вот с ответом у него не все гладко. Нет достойного ответа. Ян уже почуял слабину и разливается соловьем – с этой своей высокомерной усмешечкой… Ну вот, опять: «советский мышонок». Понравилось.

А ведь это надо пресекать, причем срочно. Спустишь, стерпишь такие вот смехуечки – будет и дальше чморить по мелочам. А там и другие подтянутся, были желающие, помню…

Моргнуть не успеешь, и ты уже в роли забитого неудачника. Девчонки уже хихикают, косясь на вчерашнего возмутителя спокойствия. Вот уж точно: «Sic transit gloria mundi…»[4]

Милка рядом – отвернулась, но боковым зрением я замечаю, как заалели ее щеки. Ей что, стыдно за Женьку… За меня?

«Реципиент» тормозит, никак не может решить, что делать. Эмоции прут из него фонтаном, для внепланового «щелк-щелк» даже особых усилий прилагать не придется. Но договор есть договор. Разрушить доверие – раз плюнуть, а что я потом делать буду? Сказано же умными людьми: «Без сотрудничества со своим юным альтер эго вы не добьетесь ничего…» А потому – как там, в анекдоте? «А ну-ка, косоглазенький, подвинься…» Женька, сообразив, послушно уплывает в глубину.

Я мысленно встряхиваюсь, «щелк-щелк»… и, неожиданно для наших визави, присоединяюсь к их смешкам. Такой реакции от меня не ждали, веселье стихает само собой. Складываю руки на груди и смотрю Радзевичу прямо в глаза. Мне весело.

«Знал бы ты, парень, с кем связался…»

– Советский мышонок, говоришь? Ильфа и Петрова, стало быть, осилил? Что ж, лучше поздно, чем никогда.

Ян осекся.

– Да я…

– Головка от буя. – Пауза, неуверенные смешки вокруг. – Раз осилил, то должен был запомнить, кого Остап называл советским мышонком. Или ты только картинки смотрел?

Теперь набычился уже Радзевич. Что, действительно не помнит?

– Ну, там, какого-то, я точно не… Вот это правильно, оправдывайся…

– Не какого-то, а самого гражданина Корейко, которому Остап как комбинатор в подметки не годится. Вот и выходит, что вы, Шура, сделали мне комплимент.

– Я не Шура! – пытается спорить Ян, но уже по инерции.

– Да ты что? Прости, перепутал. В плане интеллекта вы с Балагановым, считай, близнецы… лейтенанта Шмидта.

На этот раз засмеялись все. «Золотого теленка» читали многие, да и фильм с Юрским вышел давно, лет десять назад.

– И еще…

Перехожу на театрально-зловещий шепот.

– Говоришь, «советский мышонок»?..

Он машинально кивает.

– А ты сам, значит, мышонок антисоветский? Нет, ты скажи кому надо – запомнят…

Потрясенное молчание. Зрители, сам Ян, даже подоспевший Аст попросту не знают, как реагировать.

Выдерживаю паузу по Станиславскому, потом весело смеюсь и хлопаю «пациента» по плечу.

– Ладно, Яша, не парься… – А вот теперь резко сменить тональность, пусть слегка обалдеют. – Спиз… прокозлил, прогнал фуфло, бывает. Но учти: базар в приличном обществе принято фильтровать. Так ведь можно и ответить.

Молчание было мне ответом. Молчание – и непонимающие, а кое-где и тревожные взгляды. Сам же Ян, обычно высокомерный и элегантный, как и положено истинному пшеку, будто съежился, стал меньше ростом. Даже сделал вид, что не заметил уничижительного «Яша» – если память мне не изменяет, никто и никогда его так не называл. Ну да, конечно: «фильтруй базар», «ответить», «фуфло»… Это же не наш сленг.

Уже после выпуска я узнал, что в известных кругах наш квартал называли «Московским Тель-Авивом». Дома здесь – сплошь кооперативные, от московских НИИ и культурных учреждений, вроде того же «дома циркачей», а дети из населявших их семей были страшно далеки от воровской романтики заводских окраин. А уж фамилии в классе… Нейман, Клейман, Брухис, Хасин, Либман, Якимов, Тумаркин, Гинзбург…

Самое любопытное, что в моем школьном детстве «еврейский вопрос» отсутствовал как явление, и даже неизбежные анекдоты на эту тему мы рассказывали «без привязки к окружающей действительности», что называется. Даже когда Маринка Нейман сменила фамилию на Соколову, даже после Миладкиного отлета в Вену, откуда путь лежал прямиком в аэропорт Бен-Гурион, ничего у меня не ворохнулось. И потом, сталкиваясь с любыми, даже вполне невинными проявлениями антисемитизма – будь то чьи-то ядовитые высказывания, или дежурные рассуждения о «лимите» на евреев в вузах и «ящиках», – я всегда испытывал неловкость за собеседников. Да, потом ситуация в школе наверняка изменилась. Не могла не измениться. Но я этого уже не застал – и ничуть о том не жалею. А пока я нырнул в спасительные глубины нашего общего мозга, уступая «руль» своему альтер эго.