Этот большой мир. Книга первая. День космонавтики

После получасовой прогулки – завтрак и включённый на полную громкость «Маяк», где только и говорят, что о вчерашнем успешном запуске, как, впрочем, и о запланированном на сегодня американском старте. Чай из пачки «со слоником» красноватый и чрезвычайно крепкий, печенье «Масляное» именно того вкуса, что помнился мне детства – жизнь определённо удалась, товарищи!

Во всяком случае, на сегодня.

Всё-таки я какой-то неправильный попаданец – раз не готов вот так, с пол-оборота строить планы о спасении страны или хотя бы об обеспечении дальнейшей безбедной и беспроблемной жизни себя любимого. Может, дело в том, что попал я слегка «не туда», и весь мой бесценный багаж послезнания мало чего стоит? Или в том, что то немногое, что я успел увидеть, не вызывает непреодолимого желания спасать и предотвращать – а наоборот, жить, радоваться и наслаждаться ожиданием светлого (обязательно!) будущего? Нет, правда: я понимаю, что середина семидесятых для человека, помнящего и душный застой середины следующего десятилетия, и кромешный ад девяностых, и «прочая, и прочая, и прочая», включая войну на Украине и кажущуюся неотвратимой перспективу «третьей и последней», уже термоядерной – время чуть ли не райское. Но это ведь относилось ко всем книжным попаданцам, которые задумывались прежде всего о том, чтобы не допустить грядущие ужасы. А я – что, какой-то особенный?

А может, дело в том, что «особенный» не я сам, а мир вокруг меня? Ладно, не будем брать расхождения в космической программе, несоответствия в составе власть имущих, причём что в благословенном отечестве, что за океаном – но вряд ли только этим дело и ограничивается! А пока интуиция прямо-таки вопиет, что тут всё не так и спасать ничего не надо, потому как оно и само неплохо так развивается. Или дело в эйфории, порождённой не в последнюю очередь ощущением собственного, юного и абсолютно здорового тела?

Разбираться со всем этим, конечно, придётся – но кто сказал, что этим надо заниматься немедленно? Если честно, после вчерашних потрясений у меня не хватит душевных сил даже на то, чтобы спуститься к почтовому ящику за газетами и просмотреть новости…

Нет, пожалуй, к газетному ящику сбегать всё же стоит, но дело вовсе не в новостях. Дело в том, что с января этого года в «Пионерке» печатают фантастическую повесть чешского писателя Александра Ломма «„Дрион“ покидает Землю». Довольно занятная и почти забытая любителями фантастики поздних времён история про инопланетянку, прибывшую на Землю в шарообразном «биотехнологическом», как это сказали бы в наши времена, корабле. Дело происходило в Средней Азии, в период ликвидации басмачества; Миэль (так звали прекрасную астролётчицу) намеревалась ни много ни мало избавить человечество от агрессивности и перспективы всеуничтожающей войны, покончив попутно и со способностью к развитию. Но не сложилось: незваную «прогрессоршу» подстрелили в стычке с местными бармалеями; за этим последовал перелёт на её родную планету в сопровождении одного из землян, конфликт с местным спятившим электронным мозгом, увенчавшийся полным успехом и победой посланца Республики Советов на фоне романтической любви – и, наконец, возвращение на Землю.

Первую часть повести начали печатать в семьдесят четвёртом году, и я помню, как с замиранием сердца ожидал очередного выпуска. А поскольку отец имел обыкновение забирать газеты, отправляясь на работу, приходилось на большой перемене бежать на первый этаж, где в холле, на стендах, вывешивали свежие номера «Пионерки». Я даже собирал вырезки с новыми главами, они и теперь нашлись в картонной папке, в ящике моего стола. Но сегодня новой порции инопланетных приключений не было – оказалось, «Пионерская правда» выходит дважды в неделю, по вторникам и четвергам. Облом-с…

Ладно, что тут поделаешь, подождём до завтра (удивительно, но мне всерьёз хочется окунуться снова в давно забытую историю), а пока – можно расслабиться и получать удовольствие, не забивая себе голову всяким… нет, не вздором, конечно, но вещами до известной степени отдалёнными, во всяком случае, на текущий момент времени. Имею право, или где?

Еще как имею – а если даже и нет, то кто мне запретит? И раз так, то давайте-ка займёмся куда более скромными, но насущными текущими проблемами. Что у меня на сегодня запланировано? Прогуляться, наконец, по Ленинскому проспекту, поглазеть на окружающую жизнь? Попытаться (если это возможно, разумеется) хотя бы на этот воскресный день, хоть на небольшую его частичку, ощутить себя обыкновенным беззаботным школьником, которых сейчас полным-полно на улицах, и все радуются весеннему солнышку? Позвонить Ленке и предложить вечером встретиться, погулять с собаками – а заодно продолжить осторожные расспросы о школе и одноклассниках? А вернувшись, поужинать пельменями и посидеть перед чёрно-белым телеком, наслаждаясь выпуском «Кабачка „13 стульев“», которых в Интернете почему-то раз-два и обчёлся?

Да ведь есть ещё и самая срочная, самая актуальная задача: пообщаться с дедом на предмет легализации Бритьки. Вот и приступим, не откладывая…

И я потянулся к телефону.

С дедом мы встретились на бульваре, тянущемся вдоль улицы Крупской – там он по выходным совершал пробежки. Это был целый ритуал под названием «дед бегает трусцой» – большой, крепкий, широкий в плечах, он надевал ярко-синий спортивный костюм, вязаную лыжную шапочку, кеды – и в таком виде отправлялся на пробежку, не делая различия для сезона и погоды. Исключения составляли те воскресные и субботние дни, когда он отправлялся на стенд или на охоту – и как раз на эту тему я намеревался завести сейчас разговор.

Так оно и вышло. Я увидел его далеко в перспективе бульвара, махнул рукой и пошёл навстречу; Бритька, успевшая набегаться вволю, трусила рядом со мной, так что у деда было достаточно времени, чтобы задаться вопросом, что это там такое происходит – а когда мы сблизились на достаточное расстояние, оценить заодно явно охотничьи стати незнакомой собаки. Золотистый ретривер, как и лабрадор – порода в СССР почти неизвестная, но дед много лет выписывал журнал «Охота и охотничье хозяйство», в котором печатались статьи по охотничьему собаководству, плотно общался с весьма высокопоставленными людьми, отдающими дань тому же увлечению, и я рассчитывал, что породу-то он опознает. Ну, или примет за какую-то вариацию обожаемых им сеттеров – тоже неплохая база для первого знакомства…

Так оно и вышло: дед смерил нас удивлённым возгласом и, вместо того, чтобы подать мне свою огромную, как лопата, ладонь, присел на корточки и потянулся к собаке. Бритька, существо крайне доброжелательное и неизменно радующееся любому знаку внимания, не подвела: лизнула широким розовым языком руку, потом уселась и, склонив набок улыбающуюся мордаху, в свою очередь подала новому знакомому лапу. Этот жест окончательно растопил ледок недоверия, даже если он и был: не прошло и минуты, как мы шли по бульвару вниз, в направлении проспекта Вернадского, собака нарезала круги вокруг нас, а я торопливо излагал деду заранее заготовленную и тщательно отрепетированную легенду.

Если вкратце: собака оставлена на моё попечение одноклассником, с которым мы учились в прошлой моей школе и которому пришлось неожиданно уехать вместе с родителями за границу. Щенка его отец привёз полгода назад из загранкомандировки – но не предполагал тогда, что Родина в самом скором времени призовёт его продолжить службу на чужбине, причём предложив прихватить с собой и семью тоже. Собаку же начали обучать охотничьим премудростям (глава семейства и сам был страстным охотником), но, поскольку новое назначение было не куда-нибудь, а в Аргентину, от мысли взять зверя с собой в трансатлантический перелёт пришлось отказаться. Собаку оставили мне, причём по моей же горячей просьбе. «Ну, ты же такой охотник, дед, – сказал я, – и всё время таскаешь уток, вальдшнепов и прочую болотную и водяную дичь, а это её прямая специальность!»

Сочиняя эту историю, я практически ничем не рисковал: мой старинный, с первого класса, друг Димка Кулаков действительно после третьей четверти отбыл вместе с родителями в Аргентину. Они у него были сотрудниками советского посольства, хоть и не дипломатами – отец служил автомехаником в посольском гараже, а мать на прошлом месте работы, в советском посольстве в Дели, была шеф-поваром. Проверить эти сведения без привлечения каких-то специальных способов не представлялось возможным, хотя я не сомневался, что дед при желании эти возможности изыскал бы. Но делать этого он не будет – в особенности, когда прозвучали волшебные словосочетания «работа по подноске дичи» и «подружейная порода», которые я в своём повествовании употребил каждое по меньшей мере по три раза. К концу получасовой прогулки мы договорились, что через неделю вывезем собаку на пробу в Запрудню, на торфяники, постоять на вальдшнепиной тяге, а пока – наперебой обсуждали, как бы устроить так, чтобы бабушка смирилась с появлением в доме нового члена семьи. Нет, у меня и в мыслях не было оставить собаку у них дома – он, может, и согласится, поскольку всегда мечтал о хорошей охотничьей собаке, но график работы не позволил бы уделять Бритьке достаточно внимания. Бабулю же, в лучшем случае, получится убедить терпеть зверя, но чтобы взваливать на себя новую обузу – это вряд ли. К тому же и у меня не было ни малейшего желания расставаться с собакой, последовавшей за мной через почти пятидесятилетнюю пропасть в какую-то другую, не нашу, альтернативную реальность. Но знакомиться всё равно придётся – и было решено сделать это прямо сейчас, не откладывая.

Надо было видеть, как поползли вверх бабулины брови, когда она обнаружила в дверях нашу весёлую компанию! Это помогло проскочить первый, самый важный момент – если бы она с порога, не слушая возражений, отказалась пускать Бритьку в дом, нам с дедом пришлось бы нелегко. Но она в удивлении сделала шаг назад, что позволило нам, всем троим, войти. И тут уж собака показала себя во всей красе: уселась на резиновый коврик с видом девочки-отличницы и не сделала ни шагу, прежде чем не появился тазик с водой и тряпка, которой ей вымыли одну за другой все четыре лапы. Асфальт на улице не успел ещё подсохнуть, так что грязную воду пришлось дважды менять – и это произвело на хозяйку дома неизгладимое впечатление. Рушился главный и первый в такой ситуации аргумент: «Притащили грязь в дом!» Потом Бритька сунулась к бабушке носом с намерением установить контакт обычным способом, а когда попытка эта была пресечена – «нечего тут нежности разводить!», – понимающе вздохнула и, наскоро осмотрев комнаты, улеглась в коридоре. Типа: «Я тут такая маленькая, послушная, лежу, никого не трогаю, жду, когда дадут какую-нибудь вкусняшку». И даже не особенно протестовала, когда я остановил её поползновения проникнуть в кухню во время обеда, хотя на морде было явственно написано: «И ты, Брут…»

После обеда мы с дедом устроились в гостиной и, как не смотрел я голодными глазами на шкаф с собранием сочинений Ленина, томом «Истории КПСС» и подборкой журнала «Коммунист», пришлось продолжить беседу на охотничьи темы. Мы в подробностях обсудили предстоящую вылазку на природу, дед ощупал Бритькины лапы, морду и шею, от чего та пришла в полнейший восторг и перевернулась на спину, подставив для ласк брюхо. Дед осведомился, привычна ли псина к поездкам на автомобиле (в Запрудню предстояло добираться на машине дедова племянника и моего дяди, тоже заядлого охотника), и раз пять велел мне не кормить собаку с утра. Потом я попросил деда показать свою коллекцию охотничьих ножей – помнится, в своё время я приставал к нему с этим чуть ли не в каждый свой визит. Вот и сейчас с удовольствием перебрал «экспонаты», любуясь точными, безупречными формами лезвий и рукоятей. Один из ножей – знаменитый «полураскладной» НШ – «нож Шилина», который иные ножевые знатоки именуют «штабным». Удивительная, поистине уникальная среди советских ножей конструкция – длинное обоюдоострое лезвие штыкового типа при нажатии кнопки на две трети утапливалось в ручку, а оставшийся кончик входил в деревянные, со стальным наконечником, кургузые ножны, снабжённые для удобства кожаным подвесом. Кроме собственно клинка, в рукояти содержалось всё необходимое для штабной жизни: шило, открывашка для консервных банок, ещё одно лезвие, маленькое, для заточки карандашей – и, конечно, наиважнейший аксессуар, штопор. Самый раритетный образец в дедовой коллекции – как я убивался, когда после смерти деда в возрасте восьмидесяти трёх лет его вдова (не бабушка, та ушла из жизни гораздо раньше) избавилась от всего собрания – и ножей, и охотничьих ружей. А ведь среди них был редкостный, очень дорогой «африканский» штуцер «Holland & Holland», вывезенный после войны из Германии, где дед занимался репарациями по части чёрной металлургии.

Оставив наконец в покое ножи, мы (в меру моих познаний) обсудили особенности охоты с ретриверами. Дед посетовал, что порода эта неважно работает по поиску и подъёму дичи, я ответил: да, так оно и есть, зато за подранком идёт и на сотню метров, и на две, не то что спаниели, которые ограничиваются самое большее тремя десятками шагов.

За этими разговорами пролетел остаток дня. Я отказался от предложения остаться на ночь (завтра в школу, а учебники и форма на той квартире, да и собаку – не здесь же бросать?) и, получив в нагрузку кулёк из плотной коричневой бумаги с котлетами, отправился домой. В авоське кроме запаса провианта лежал том «Истории КПСС» 1973 года издания – его я незаметно вытащил с книжной полки и вынес под мышкой, чтобы избежать лишних расспросов, к которым не был пока готов.

Я шагал к дому и чувствовал себя бесчувственным чурбаном. В самом деле, вот они, дед и бабуля, на чьих похоронах я, между прочим, был – вот они, оба живые, бодрые и даже младше, хоть и ненамного, меня тогдашнего! Интересно, мелькнула отстранённая мысль, с родителями будет так же? Ведь я и правда не чувствую никакого прилива щемящей тоски – всего лишь радость от встречи с любимыми родственниками, которых не видел очень долго – и вот наконец сподобился…

А может, так оно и есть на самом деле, и не стоит усложнять?..

Как ни пытался я проявить характер и не прикасаться к толстенному серому кирпичу – ничего из этого не вышло. И первое потрясение испытал, едва открыв книгу. Да какое!

Оказывается, здесь Сталин умер не в пятьдесят третьем году, а только в ноябре пятьдесят шестого – и за эти три с половиной года много чего успело произойти. Для начала, ещё в пятьдесят третьем он снимает с поста секретаря ЦК Хрущёва, отправляет его поднимать хлопковую отрасль в Узбекистан – «и больше о нём в этой саге не будет сказано ни одного слова». Нет, серьёзно: я пролистал несколько следующих глав и не нашёл ни единого упоминания о несостоявшемся «кукурузнике» и его дальнейшей судьбе – хотя бы обвинения в чём-то эдаком, следствия и расстрела Никита Сергеевич счастливо избежал. Второй член постсталинского триумвирата, Берия, не единожды продемонстрировавший таланты управляться с самыми безнадёжными и практически неосуществимыми заданиями, был брошен вождём и учителем на то, что в наше время назвали бы «нацпроектами». На этот раз ему поручили в кратчайшие сроки довести до ума Трансполярную магистраль и закончить строительство Сахалинского тоннеля – что он и сделал, доложив об окончании работ на XX съезде КПСС, где в качестве генсека председательствовал, на секундочку, сам Сталин. Но вот какая незадача: всего через месяц после этого Лаврентий Палыч погибает в авиакатастрофе, возвращаясь с инспектирования финального участка магистрали «Ермаково – Енисейская – Игарка»: самолёт попал в пургу и разбился при посадке. Первый товарный поезд от Архангельска до Норильска отправился всего через месяц после этого прискорбного события, а ещё через две недели по его следам отправился и пассажирский состав – и с этого момента сообщение по новой магистрали стало регулярным, оставаясь таковым и по сию пору.

Что до Сталина, то он прямо на съезде слагает с себя полномочия предсовмина, добивается назначения на эту должность Маленкова, а сам взрывает бомбу, мало уступающую известному докладу Хрущёва, сделанному на том же съезде, перед той же аудиторией, но в иной реальности. Иосиф Виссарионыч объявил о старте коренной реформы партии – причём в выражениях, как и Никита Сергеевич, не стеснялся.

«Я предлагаю отстранить ВКП(б) – КПСС, этого гиганта с гниющей головой, от практического руководства государством, – говорил он с трибуны, и слова падали в сердца слушателей расплавленным свинцом. – Этого требует не только спасение государства, но и спасение самой партии коммунистов-ленинцев, путь, на котором она, переродившись, станет интеллектуальной, элитарной силой нашей страны, передав практические вопросы управления народным хозяйством Совету Министров – что, товарищи, уже давно следовало сделать…»

Я захлопнул книгу и долго сидел, стараясь избавиться от ощущения нереальности, выдуманности происходящего. Мелькнула и пропала мысль: может, в этом мире уже успели побывать попаданцы и приложили руку к преобразованиям – а я сейчас лишь наблюдаю плоды их усилий?

Подчиняясь внезапному импульсу, я кинулся в прихожую и после нескольких минут лихорадочных поисков держал в руках журнал «Огонёк» с нужной мне фотографией – большой, на половину разворота, в цвете.

Трибуна Мавзолея с огромными буквами «Ленин-Сталин». Снимок датирован январём этого года. Вот, значит, как…

Всё. Больше не могу – и не буду, если не собираюсь просидеть за историческими изысканиями всю ночь и наутро обнаружить себя с дикой головной болью и депрессией от общего непонимания окружающей действительности. Завтра, всё завтра… или послезавтра, или вообще через неделю, когда шквал, обрушившийся на меня, как-то уляжется, устаканится, вернув способность мыслить рационально. А вот что точно надо сделать завтра, не откладывая ни на один день – так это решить вопрос с Кулябьевым и его присными. Причём решить так, чтобы на будущее исключить возможность рецидива – просто чтобы больше не отвлекаться на всякую ерунду. Внимание и сосредоточенность мне ещё ох как понадобятся.

VII

«Вот с чего я вчера раздухарился? – гадал я наутро по дороге в школу. – Ну ладно, мир вокруг полон неожиданностей и далеко не во всём совпадает с тем, откуда я прибыл. Но – что это меняет? Лично для меня, здесь и сейчас? Школьная программа изменилась? Вообще-то, могла и измениться – только вот из наскоро просмотренных к сегодняшним урокам страничек учебников это не следует. Люди на улицах другие? Вроде те же самые, и даже одеты так же… Может, апрельское небо не такое голубое – скажем, из-за того, что где-то там, в его глубине, кружит на своей орбите отсутствовавший в нашей реальности „Скайлэб-2“? Тоже нет – во всяком случае, простым глазом это никак не заметно…»

Да ведь интересно, и ещё как! Хотел бы я заполучить в руки книжку, в которой подробно, шаг за шагом, расписаны все изменения, произошедшие в здешней истории начиная с пятьдесят третьего года! Чтобы прочесть, обдумать и всё понять и уже исходя из этого строить планы – как это и приличествует всякому попаданцу. Так ведь опять нет! Вот скажите: мог бы простой восьмиклассник в нашем семьдесят пятом году добыть такую книжку? Да что там восьмиклассник – студент, инженер, даже преподаватель вуза? И вообще – как могла появиться подобная книга в реальности, которую её обитатели считают единственной и неповторимой? То-то… В лучшем случае, можно надёргать кусочки сведений (которые ещё проверять и проверять), а потом долго и упорно склеивать их вместе, пользуясь для этого самым надёжным цементирующим средством – слухами, приватными беседами на кухне и прочими источниками, которые принято называть «неофициальными». А есть ли у меня сейчас доступ к таковым? Нет, и не предвидится, поскольку вопросы текущей внутренней политики и её скрытые механизмы пребывают далеко вне сферы интересов московского школьника – как пребывали они вне сферы моих собственных интересов в мои четырнадцать лет. И это нормально, иначе и быть не может, не тем заняты мысли среднестатистического подростка среднестатистической московской семьи…