Конфуций и Вэнь

Итак, музыка исполняется по поводу похорон какого-то уважаемого человека, неважно какого – один раз одного, другой раз другого, – но при этом музыка одна и та же. Как ее воспринимает Конфуций? Мы это его восприятие оставили в переводе нерасшифрованным, а сейчас об этом скажем. Иероглиф е – это служебное слово, которое в данном случае равноценно обычной «точке» европейского языка в конце предложения. Пусть читатель не удивляется появлению такого знака: скорее всего он был введен в текст при переводе Лунь юя с первоначального стиля чжуань на стиль кай шу. Другой общий иероглиф в этих фразах – жу описывает сравнение чего-то с чем-то и переводится фразами «подобно [тому, как]», «быть похожим», «все равно, что», «как».

И теперь становится понятно, что отдельные музыкальные части этого произведения Конфуций сравнивает с чем-то, что передано начальными иероглифами всех этих однотипных фраз. Именно эти первые иероглифы несут всю смысловую нагрузку высказывания, но при этом также ясно, что передавать этот смысл каким-то отдельным словом европейского языка по принципу «отдельный иероглиф – отдельное слово» окажется лексически некорректным, а значит, надо рассматривать «картинку» самого иероглифа, чем мы сейчас и займемся.

Первый по тексту иероглиф си имеет много поздних значений, которые мы оставим без рассмотрения. Для нас главное то, что в древности он изображал птицу, складывающую свои крылья, или просто действие – «складывать (первонач. крылья)» (БКРС № 5651). Графически, знак си состоит из изображения двух крыльев в полусложенном состоянии, затем – графемы «рот» (знак коу), и поверх всего этого – что-то в виде условной «двускатной крыши». Что конкретно изображает этот иероглиф, – каков его смысл в общем высказывании или контексте? – Это можно сказать только после рассмотрения всего суждения в целом.

Три следующих иероглифа – чунь, чжо и и – графически, а значит, и в смысловом отношении, связаны между собой одним и тем же общим знаком: в левой части этих иероглифов мы видим «ключ» ми, состоящий из двух графем. Сверху – «сученая нить» (яо, по рисунку напоминает открытый знак «угол» в геометрии, точнее, два таких «угла», поставленные друг над другом). А снизу – графема «маленький» (сяо, – три коротких черточки вертикального направления, две боковые – в разные стороны, как «юбка»). В древности этот знак ми означал «шелковую нить» или «шелковую ткань».

Иероглиф чунь (БКРС № 12429) в целом – это и есть «*шелковая нить», «*шелк», а также «чистый», «без примеси», «однородный», «простой». Следующий иероглиф – чжо переводится как «*привязать [стрелу] на шелковую нить (для стрельбы по летающей дичи)», «шелковая нить для привязывания стрелы», «привязанная стрела» (БКРС № 10675). И, наконец, иероглиф и – это «конец нити (в клубке)», «разматывать нить», «развивать (мысль)» (БКРС № 4006). Во всех этих иероглифах присутствует ключ «шелковинка», и это главное.

В древнем Китае был распространен такой вид охоты на мелкую дичь – и в первую очередь на птицу, – когда к стреле привязывали тонкую шелковую нить, намотанную, наверное, на какую-то катушку (как леску на спиннинг). При таком способе не терялась выпущенная стрела (с дорогим бронзовым наконечником), а также можно было увидеть, куда упала подбитая птица, и даже попытаться ее подтянуть, если она упала, например, в реку.

Конфуций сравнивает последовательные части рассматриваемого музыкального произведения с этой наглядной картиной охоты на птицу. Кто в этой музыке является «охотником»? Судьба? Болезнь? Старость или «злой дух»? – сейчас это не важно. Главное то, что эта «картина» зрительно передает возникающие от музыки чувства, потому что в этих обоих случаях они в чем-то подобны.

Начало музыки – это «птица», которая вот сейчас умирает. Она бьет крыльями – и барабаны в музыке тоже громко бьют – и «кричит», о чем свидетельствует иероглиф «рот» «с черточкой» (которая говорит о выходящем изо рта «звуке»). «Крылья» изображены «под крышей», – значит, речь не о свободной птице, садящейся куда-то на ветку. Таково начало музыки, – «с рыданиями» и «криками», которые передаются другими музыкальными инструментами (весьма простыми и бесхитростными). «Начало ощущается так, как будто птица складывает свои крылья (сильные удары, громкие звуки, сразу же утихающие)».

К такому «волнообразному» началу присоединяется «тонкая шелковая нить», она следует за этим началом, изменяя тональность мелодии на что-то «простое», «чистое», «без примеси», – однородное, как «шелковая нить». Смерть стала свершившимся фактом. Это период «оцепенения», «пустоты», состояние какого-то анабиоза. К этой «нити» как будто привязана «мелодия» или «напев» – именно так переводится правая часть иероглифа чжо – «песня» (цзяо). Именно «песня», а не «стрела», – и только этим может быть оправдана «нелогичная» перестановка местами иероглифов чунь и чжо. А иначе, чжо с мнимой «стрелой» должно было стоять перед чунь, а не после него. И эта «нить-песня» как будто постепенно «разматывается с клубка», развивая музыкальную тему, и распространяя при этом «порядок, спокойствие, мир».

Сначала – бурные эмоции и как бы внутреннее несогласие с такой «судьбой», затем – смирение своих чувств, успокоение и принятие этой смерти, а значит, и жизни как она есть, и, наконец, – внутреннее очищение.

Конфуций сравнивает смерть человека со смертью птицы. Мы помним, что он сравнивал новобрачных с парой прекрасных «речных орлов», т. е. подобное сравнение человека с птицей для него не ново. Такое сравнение в смерти свидетельствует о том, что жизнь птицы для Конфуция не безразлична, и что он – не из тех «охотников», которые любят «пострелять дичь» ради спортивного интереса. Ему также жалко и барана, которого приносят в жертву на новолуние. Но в мире есть Смерть, которая не делает различие между человеком, бараном и птицей.

И именно поэтому у человека должны быть приоритеты. У того, кто подобных мыслей не имеет, кто не глубок, – тому просто «жалко барана». Конфуций знает, что и люди, и звери – все «выходят через одну и ту же дверь [Смерти]». Но если у человека, пока он живет на земле, – выбор Дао все-таки существует, то у «барана» выбора нет. И поэтому человек – всегда важнее. Важнее – в первую очередь не для самого Конфуция, а для того Неба-Тянь, которое выше человека, и которое «видит всё».

С этим иероглифом «видеть» (цзянь) мы встретимся уже в следующем суждении. А та чудная мелодия, которая здесь описана самим Конфуцием, намеренно поставлена составителем Лунь юя в качестве своеобразного «траурного марша» на похоронах самого Учителя. Таким способом этот составитель книги отдает дань памяти удивительному гению Китая.

Суждение 3.24

3.24. Человек (жэнь) благоприличного поведения (и), [который] *стремился к [Учению Конфуция] как к идеалу (и, т.ж. «*ставить себе в образец», «*пара», «*ровня») [а по службе ведал делами] *создания земляных насыпей и курганов (фэн или фын) обратился с просьбой (цин) [к ученикам, чтобы] «увидеть (цзянь), – [как он] сказал (юэ), – их (чжи) Цзюнь цзы, прибывшего (чжи) в (юй) это место (сы). Я (у) еще не (вэй) пробовал колосьев нового урожая (чан; рит. «*вкушение», – название осеннего жертвоприношения колосьев нового урожая; чан хэ – рит.: «*проба урожая (культовый обряд)»), [я еще] не (бу) *получил пользу (дэ, т.ж. «*извлекать выгоду», «просветиться», омоним Дэ) от [его] лицезрения (цзянь, т.ж. «видеть»)». [И этот человек – ] тот, кто (чжэ) [хотел] видеть (цзянь) его (чжи, т. е. Конфуция), пошел следом (цун) [за учениками]. [Когда он] вышел из (чу, т.ж. «*появился») [помещения], сказал (юэ) [обращаясь к ученикам]: «[Вы, ] два (эр) три (сань) ученика (цзы), почему (хэ) [вы] печалитесь (хуань, т.ж. «страдать», «мучиться») по поводу (юй) соблюдения траурного обряда (сан; или: «зачем вам страдать из-за “*тела с гробом покойного”»)? [Ныне в] Поднебесной (тянь ся) нет (у) [того] Дао («путь»), [которое] было (е) в прежние времена (цзю)! (и, конечная восклицательная частица). Небо (Тянь) *желает (цзян, т.ж. «хотеть», «*приносить жертву [мясом]») сделать (и вэй) мужа– (фу, т.ж. «сановник») – Учителя (цзы) деревянным (му, т.ж. «дерево», «гроб») колокольчиком (до, «большой колокольчик»)».

Странное суждение, не правда ли? И совершенно неожиданное для читателя, потому что подобным образом его еще никто не переводил. Однако в таком его понимании не может быть сомнения, т. к. здесь приведен фактически подстрочник, т. е. дан самый что ни на есть буквальный перевод. А теперь нам осталось только правильно все эти слова объяснить.

Но предварительно сделаем одно небольшое замечание. Традиционно считается, что присутствующий в тексте иероглиф цзянь, «видеть», поставлен вместо табуированного сянь – «показываться», «показаться». И тем самым акцент суждения смещается в сторону такого понимания, что просьба чиновника заключается не в том, чтобы «увидеть» что-то, а чтобы «собственной персоной» предстать перед Учителем. Однако весь остальной текст этого суждения такому пониманию решительно противоречит.

Мы уже не удивляемся тому факту, что подлинный Лунь юй насквозь пропитан ритуальными ассоциациями и событиями, связанными, в первую очередь, с духами предков и похоронами. Из суждения ясно видно, что в нем описывается эпизод, когда ближайшие ученики привезли гроб с телом Конфуция к месту его окончательного захоронения. Их встречает чиновник местного «похоронного бюро», который ведает всевозможными земляными работами, и в первую очередь, вопросами насыпки могильного кургана.

Для того чтобы правильно понять это суждение, следует дать небольшое общее пояснение относительно тех правил похорон, которые существовали в древнем Китае. В соответствии с установленным ритуалом человека в Китае хоронили как бы дважды. Первый раз совершали временное захоронение (обряд бинь), – на третий день после смерти (такое правило распространялось на всех простых людей и на представителей ранга знатности ши, как у Конфуция). При этом яму для гроба выкапывали прямо около дома, непосредственно у порога, неглубокую, – так, чтобы над поверхностью земли немного виднелась крышка гроба, присыпанная комками земли. Покойника предварительно обмывали, облачали в чистые одежды (одевали на него до трех комплектов белья – друг на друга), затем накладывали сверху еще несколько комплектов одежды (для вана – до девятнадцати), и затем туго привязывали к трупу эти наложенные одежды несколькими поясами из материи. Смысл процедуры заключался в том, чтобы полностью скрыть все тело, – чтобы его невозможно было видеть. «Запасные одежды», судя по всему, предназначались для жизни в потустороннем мире. Второй раз хоронили уже окончательно – в месте захоронения предков, через три месяца после смерти (так для ши и простолюдина, а для Сына Неба, например, – через семь месяцев). Эти похороны назывались цзан. В суждении идет речь о приготовлении именно к этим похоронам, а значит, близкие родственники Конфуция – если они и были живы в это время – в окончательном погребении Конфуция участия не принимали.

Итак, к тем трем ученикам, которые прибыли к пункту назначения с повозкой, на которой находился гроб с телом Конфуция, и которые временно поместили этот гроб в какое-то помещение, обращается чиновник похоронного бюро. Он называет Конфуция словосочетанием Цзюнь цзы, старательно избегая называть покойника его прижизненным именем, что тоже является нормой для древнего Китая. Но при этом следует отметить, что даже сам Конфуций считал себя недостойным такого высокого звания, а чиновник тем не менее назвал, нисколько не сомневаясь. Это означает, что чиновник был каким-то образом уже знаком с Учением Конфуция и более того, он относится к Учителю с большим уважением.

Иероглиф и, которым охарактеризован этот человек, одновременно сочетает в себе и «благопристойные манеры» и «стремление к чему-то, как к идеалу». Именно поэтому мы и ввели в квадратные скобки авторское добавление – к «Учению Конфуция». А к чему же еще, если необходимость наличия этого что-то уже задана самим иероглифом и? И с другой стороны, чиновник называет Конфуция Цзюнь цзы, – тем именем, которое является конечным идеалом всего Учения. И что иное, в таком случае, можно здесь поставить в квадратные скобки?

Скорее всего, должность чиновника, которая обозначена словом фэн, имела, в том числе, непосредственное отношение к ритуалу, т. к. этот иероглиф означал также «*приносить жертву (Небу и Земле в день восшествия на престол)». То есть ритуал – это тоже общая точка соприкосновения внутренних миров Конфуция и чиновника. Российский и одновременно польский синолог Станислав Р. Кучера в книге «Установления династии Чжоу» (Чжоу ли) (Изд. Вост. лит., М.: 2010, стр. 124) пишет следующее:

Знак фэн зафиксирован уже в надписях на гадательных костях и бронзовых сосудах в изначальном своем значении: насыпать земляной вал и сажать на нем деревья для обозначения границы владения. Оно перекликается с <…> жертвоприношением, которое начиналось с насыпания земляного алтаря, когда на Тайшань поднимался правитель для проведения отчета перед Небом.

Таким образом, наше предположение о том, что в обязанности данного чиновника могла входить также организация насыпки могильного кургана, – а это тоже «ритуальное» действие – оказывается вполне правдоподобным.

Что желает получить от учеников этот чиновник? – Хочет, чтобы они показали ему покойного Учителя, т. е. чтобы открыли гроб, и чтобы он смог увидеть Конфуция. Обратим внимание читателя на тот факт, что это слово – «видеть» (цзянь – элементарный иероглиф с простыми значениями, образованными от рисунка глаза) повторено в тексте трижды. Во втором случае использования этот иероглиф не поставлен в качестве замены «табуированного», и понятно почему: здесь не возникает мысли о том, что Учитель уже мертв. При этом следует особо подчеркнуть, что китайцы боялись смотреть на покойников в гробу и по этой причине специально закрывали их одеждами. Существовала устойчивая игра слов с иероглифом цзан (второе погребение): хоронить – это прятать. «Человек умерший может причинить зло» (С. Р. Кучера, там же стр. 340). То есть этот чиновник, выказывая желание видеть, шел на нарушение всех древних традиций и при этом проявлял очевидную смелость.

В суждении нигде не сказано, что чиновник хотел поговорить с Учителем, и что это свое желание он исполнил. А ведь если бы Конфуций в это время был жив (как предполагается во всех традиционных переводах), в таком случае главной целью для чиновника было бы именно побеседовать с ним. Более того, из текста понятно, что сами ученики – без согласования с Учителем – решают вопрос: допустить или не допустить к Конфуцию постороннего человека. По той причине, что Учитель мертв.

А для чего чиновнику понадобилось видеть покойного Учителя? Мы можем задать читателю встречный вопрос: а почему, например, в СССР в течение более чем полувека выстраивались и выстраиваются очереди к мавзолею Ленина? Ведь все эти миллионы людей хотят видеть Ленина в гробу. Видеть – для того, чтобы малое могло приобщиться к великому на Земле, – чтобы «низы» могли приобщиться к «верхам». Вот и чиновник тоже, причем, инстинктивно, от своего внутреннего порыва, хочет приобщиться к тому великому Человеку, Учение которого он действительно понял и высоко оценил.

Причем, можно вполне обоснованно сказать, что этот чиновник является собратом Конфуцию по своей одаренности в «китайской грамоте», – по восприятию ее образности и зрительной «картинности». Это видно из его высказываний. Вот как он объясняет свое стремление увидеть Конфуция. Он говорит: «Я еще не вкусил колосьев нового урожая». И действительно, когда «колосья» росли в поле, – они были «живы». Когда «колосья» умерли, – когда урожай собрали – их надо – по ритуалу! – «вкусить». Вот он и хочет «вкусить» пользу для своего духа от того Конфуция, который уже умер, – как и те «колосья», о которых он ведет речь.

И далее он продолжает: «Я еще не получил пользу (дэ) от [его] лицезрения (цзянь)». И обратим внимание, здесь он тоже не называет имени Конфуция. Но главное – другое. Чиновник использует тот омоним дэ, который в Раннем Чжоу всегда использовался в качестве равноправного заменителя «настоящего Дэ», и это не случайно. Если чиновник прекрасно ориентируется в том, кто́ такой Цзюнь цзы, и при этом – единственный во всем Лунь юе! – нисколько не смущаясь, именует Конфуция этим высоким именем, значит, он также знает и о Дэ. Знает – опытно. Вот это Дэ он и хочет «получить» от «настоящего» Конфуция, воспринимая его уже не как человека, а как «духа верха».

При этом следует хорошо понимать также и то, что по своей истинной сути тело умершего Конфуция является наилучшим «видом» той деревянной «таблички предка», которой издавна поклонялись все китайцы. И если дух умершего человека может пребывать в «табличке», то тем более – в его собственном теле. Поэтому древние египтяне бальзамировали своих умерших, – чтобы «продлить» их жизнь на земле, т. е. чтобы сохранить земное пристанище для их души-Ка. А египетское Ка – это и есть китайское шэнь («дух» умершего человека). Вполне вероятно, что и китайцы долго не хоронили своих покойников именно по этой причине: чтобы как можно дольше оставаться рядом с «душой» умершего близкого человека.

Этот чиновник зашел в помещение, и затем «вышел» (чу). Этот иероглиф (чу) имеет одновременно значение «появиться», т. е. чиновник «зашел и затем появился вновь». Так можно сказать только в том случае, если тот наблюдатель, который фиксирует этот факт «входа» – а это ученики, – находится снаружи этого помещения. Значит, ученики стояли вне помещения, а чиновник зашел внутрь, и такое вряд ли было возможно, если бы Конфуций в это время был жив. Наверное, сами ученики боялись смотреть на открытый гроб с покойником.

Мы в своем рассмотрении последовательно продвигаемся по тексту суждения. И далее мы видим, что чиновник обращается к ученикам, используя то редкое словосочетание, которое было характерно и для самого Конфуция при его жизни, причем, в самых близких и доверительных беседах с учениками. Традиционно оно передается как эр сань цзы, буквально, – «два-три ученика (букв. сына)», причем, это странное обращение буквально «впечаталось» в менталитет китайцев с глубокого прошлого, как «Отче наш». Логически рассуждая, эр сань цзы – это, в какой-то степени, «бессмыслица», которую невозможно объяснить никаким знанием китайского языка, невозможно оправдать никакими аргументами. Это выражение всегда воспринималось в Китае на веру, как некий «завет Конфуция», но понимают и переводят его всегда иначе: например, «вы, несколько человек»; «вы, господа»; «дети мои», – кто на что горазд, но иногда и буквально – «два-три ученика».

И тем не менее, попробуем немного порассуждать на эту тему, – ведь данное словосочетание для Конфуция является характерным. Вопрос заключается в том, что́ конкретно оно означало для китайцев? Причем, пример данного суждения – то, что эти слова использует совершенно посторонний Конфуцию человек – показывает нам, что его вряд ли придумал сам Конфуций, и что оно существовало в это время как некое устоявшееся словосочетание, понятное всему обществу. Здесь может быть два решения этого вопроса, причем, значение словосочетания в любом варианте почти не меняется.

Первое решение: это действительно эр сань цзы – «два-три ученика». Изначально в Китае не было каких-либо сообществ, основанных на какой-либо иной, кроме племенной, общности. Поэтому самими близкими для взрослого человека были его сыновья. «Два-три сына» – это и есть первоначальное буквальное значение этой фразы, означающей самых близких молодых людей у взрослого человека. С развитием общества «отец» преобразовался в «учителя», а «сын» – «в ученика». И фраза стала восприниматься в смысле «самые близкие (или лучшие) ученики», без указания на их число.

Второе решение: возможно, знак эр – это, в действительности, неправильно понятое восстановителями текста первоначальное шан. Знаки шан («верх») и эр («два») графически очень схожи, а ко времени кодификации текста китайцы уже ничего не знали о древнем знаке шан. Это шан мы видим в иероглифе Жэнь, поэтому в таком предположении нет ничего невероятного. В таком случае выражение следует читать как шан сань цзы, при этом его понимание незначительно изменяется, т. к. его буквальный перевод – это «высшие три ученика». То есть речь в таком случае идет о каких-то трех лучших учениках. Однако, вполне вероятно, что впоследствии эта фраза приобрела значение некого обобщенного выражения в смысле «лучшие ученики», причем, небольшое число. Само число «три» носило в Китае символическое значение и принадлежало к числу «счастливых». Суть выражения от такого понимания не меняется. И еще одно уточнение. Иероглиф цзы мог означать не только учеников, но вообще любого молодого человека, и в таком случае в числе прибывших хоронить Конфуция могли быть и его молодые родственники.

Мы уже неоднократно доказывали, что в знаменитом иероглифе Жэнь, который Конфуций заимствовал из Ши цзин, его правая графема – это и есть древний иероглиф «верх», обозначающий «[духов] верха». Там, где верхняя горизонтальная черта была короче нижней, – это в Раннем Чжоу всегда означало «верх», а где эти две черты были равны по длине, – это было числительное «два». После того, как в графике иероглифов многое поменялось и иероглиф «верх» стал изображаться иначе, эта разница в длине перестала иметь существенное значение, и любые «две черточки» (графически напоминают знак равенства «=») стали означать числительное «два».

Но вернемся к нашему замечательному чиновнику. Что он «наговорил» ученикам после того, как вышел от Конфуция? Он сказал: «Зачем вам печалиться и соблюдать траурный обряд?». И если посмотреть на это с точки зрения ритуала, – то это будет явное нарушение всех традиций, и могло быть воспринято чуть ли не как кощунство. Но чиновник знает, что́ говорит. Отдаленную параллель можно увидеть в евангельском повествовании: зачем печалиться ученикам, если Христос воскрес? Китайцы никогда не знали Богов, потому что «богами» для них всегда были те умершие люди, которые не умирали, а становились «духами верха». Причем, китайцы никогда не отделяли земную жизнь человека от его посмертного существования. Для них «дух» Вэнь-вана был «тем же самым» Вэнь-ваном, который когда-то жил на земле. И в этом отношении они были ближе к истине, чем ранние христиане: умерший и воскресший Христос – это, в первую очередь, именно такой «дух верха».

Так почему, все-таки, ученики могли не печалиться? Потому что чиновник знает: Конфуций не ушел из жизни людей, как все «обычные» покойники, – он стал «духом верха», как Вэнь-ван, и продолжает влиять на мысли и поступки людей и участвовать в их жизни. И именно по этой причине чиновник захотел «встретиться» – увидеть – Конфуция. Ведь не на труп же он пришел смотреть. И более того, он вынес из этого смотрения очень мудрые мысли, и в таком своем правильнолм заключении он оказался самым первым во всей Поднебесной.

Ученики приуныли, потому что «в Поднебесной нет Пути» древнего Чжоу, – именно это констатирует чиновник. Судя по тексту, ученики вполне объективно полагали, что «земная карьера» Учителя завершилась, причем, без успеха и в безвестности. Занимаясь похоронами, они просто по ритуалу исполняли свой долг перед Учителем. Но этот чиновник «увидел» в этих «рядовых» похоронах нечто другое: он, войдя в помещение, увидел гроб, и в нем тело Конфуция. И воспринял эту зрительную «картину» в парадоксальном, образном виде: сам гроб – это как будто «деревянный» корпус какого-то Вселенского колокола, а тело Конфуция – это тот «язык», который «болтается» в нем и звенит, разнося Учение истинного Дао по всей Поднебесной.