скачать книгу бесплатно
Мистер Понтифекс был не из тех, кто слишком тревожится из-за мотивов своих поступков. Люди в ту пору не предавались такому самоанализу, какому теперь предаемся мы; они руководствовались по большей части эмпирическими соображениями. Доктор Арнольд еще не посеял семена тех серьезных мыслителей, урожай которых мы теперь пожинаем, и люди не понимали, почему бы им не поступать по-своему, если это не предвещает никаких дурных последствий. Однако тогда, как и теперь, они порой наталкивались на более дурные последствия, чем ожидали.
Подобно другим богатым людям начала нынешнего века мистер Понтифекс ел и пил намного больше, чем нужно было для поддержания здоровья. Даже его крепкий организм не в состоянии был выдержать столь длительного переедания и того, что мы теперь сочли бы неумеренностью в выпивке. Его печень зачастую бывала не в порядке, и он спускался к завтраку с желтизной под глазами. Тогда молодежь знала, что лучше поостеречься. Совсем необязательно у детей на зубах будет оскомина оттого, что отцы ели кислый виноград. Состоятельные родители редко едят кислый виноград; опасность для детей представляют родители, которые едят слишком много сладкого винограда.
Допускаю, что на первый взгляд кажется весьма несправедливым, что родители предаются удовольствиям, а наказание за это несут дети, но молодые люди должны помнить, что много лет они были неотъемлемой частью своих родителей и, следовательно, в лице своих родителей получили добрую долю удовольствий. Позабыв теперь об этих удовольствиях, они напоминают людей, которые, выпив лишнего накануне, назавтра встают с головной болью. Человек, терзаемый утром головной болью, не отрицает своего тождества с тем, который напился вчера вечером, и не требует, чтобы наказание понесло его вчерашнее, а не сегодняшнее «Я». Так и юному отпрыску не стоит жаловаться на головную боль, которую он заработал, будучи частью родителей, ибо преемственность личности, пусть и не столь явная, вполне реальна как в одном случае, так и в другом. Что по-настоящему тяжело, так это когда родители предаются удовольствиям уже после того, как дети родились, а наказанными за это оказываются дети.
В черные дни у мистера Понтифекса появлялся мрачный взгляд на вещи, и он говорил себе, что, несмотря на всю его доброту к детям, они его не любят. Но кто в состоянии любить человека, у которого бунтует печень? «Какая низкая неблагодарность!» – восклицал он про себя. Как исключительно тяжела она для него который был таким образцовым сыном, всегда почитал своих родителей и повиновался им, хотя они не истратили на него и сотой доли тех денег, которые он расточал на своих детей. «Вечно одна и та же история, – говорил он себе, – чем больше молодежь имеет, тем больше ей хочется, и тем меньше благодарности получаешь. Я совершил большую ошибку: я был слишком снисходителен к моим детям. Ну что ж, я исполнил свой долг в отношении их, и даже с избытком. Если они пренебрегают своим долгом в отношении меня, Бог им судья. Я, во всяком случае, не виноват. Ведь я мог бы жениться снова и стать отцом других и, возможно, более любящих детей», – и т. д., и т. п. Он жалел себя за большие расходы на образование своих детей, не понимая того, что это образование стоило детям гораздо дороже, чем оно стоило ему, поскольку скорее лишало их способности легко зарабатывать себе на жизнь, чем помогало в этом, и вынуждало годами оставаться во власти отца даже по достижении возраста, когда они должны были стать независимыми. Образование, полученное в дорогой частной школе, отрезает мальчику всякий путь к отступлению: он уже не может стать рабочим или ремесленником, а это единственные люди, чья независимость не бывает шаткой, – за исключением, конечно, тех, кто родился богатым наследником или с юности оказался в какой-либо безопасной и глубокой колее. Ничего этого мистер Понтифекс не понимал. Он понимал лишь то, что тратит на своих детей намного больше, чем обязан по закону, а чего же еще можно требовать? Разве не мог бы он отдать обоих своих сыновей в ученики зеленщику? Разве не может он сделать это завтра же утром, стоит ему только захотеть? Возможность такого поворота событий была его излюбленной темой, когда он бывал не в духе. Правда, он так и не отдал ни одного из своих сыновей в ученики зеленщику, но мальчики, обсуждая свое положение, порой приходили к выводу, что лучше бы отдал.
А иногда, будучи не в лучшем расположении духа, он вызывал сыновей к себе, чтобы забавы ради потрясти перед ними завещанием. В своем воображении он одного за другим лишал их наследства и завещал деньги на учреждение приютов, пока, в конце концов, не был вынужден вернуть им наследство, чтобы иметь удовольствие вновь лишать их его в следующий раз, когда будет в гневе.
Конечно, если молодые люди ставят свое поведение хоть в какую-то зависимость от завещания еще здравствующих людей, они поступают очень дурно и должны ожидать, что, в конце концов, окажутся в проигрыше, тем не менее, право соблазнять завещанием и грозить завещанием допускает такую возможность злоупотреблений и постоянно служит столь мощным орудием пытки, что я, будь моя воля, ввел бы закон, лишающий любого человека права составлять завещание в течение трех месяцев с момента совершения какого-либо из вышеупомянутых проступков и позволяющий судейской коллегии или судье, перед которыми он был уличен в содеянном, распорядиться его имуществом так, как они сочтут правильным и разумным, в случае его смерти в тот период времени, на который он был лишен права составлять завещание.
Мистер Понтифекс обычно вызывал сыновей в столовую. «Дорогой Джон, дорогой Теобальд, – говорил он, – посмотрите на меня. Я начал жизнь, не имея ничего, кроме одежды, в которой мои отец с матерью отправили меня в Лондон. Отец дал мне десять, а мать пять шиллингов карманных денег, и я счел их очень щедрыми. Никогда за всю мою жизнь я не попросил у отца ни шиллинга, да и не брал у него ничего, кроме небольшой суммы, которую он выдавал мне ежемесячно, пока я не начал получать жалованье. Я сам пробил себе дорогу в жизни и хочу надеяться, что мои сыновья поступят так же. Не воображайте, пожалуйста, будто я собираюсь изнурять себя всю жизнь, зарабатывая деньги, чтобы мои сыновья могли тратить их вместо меня. Если вам нужны деньги, вы должны заработать их сами, как заработал я, ибо, даю вам слово, я не оставлю ни одному из вас ни гроша, если вы не докажете мне, что заслуживаете этого. Нынешняя молодежь, похоже, ждет всевозможной роскоши и излишеств, о которых и не слыхивали, когда я был ребенком. Да ведь мой отец был простым плотником, а вы вот оба учитесь в частных школах, стоящих мне многих сотен фунтов в год, в то время как я в вашем возрасте корпел за столом в конторе моего дяди Фэйрли. Чего бы я добился, имей я хоть половину тех преимуществ, какие есть у вас! Да стань вы герцогами или основателями новых империй в неведомых странах, сомнительно, чтобы даже тогда ваши достижения были соизмеримы с моими. Нет, нет, я позабочусь, чтобы вы закончили школу и колледж, а там уж, будьте любезны, сами пробивайтесь в жизни».
Этаким манером он доводил себя до такого состояния благородного негодования, что, бывало, порол своих мальчиков тут же на месте, изобретя для данного случая подходящий предлог.
И все же, по сравнению с другими детьми юным Понтифексам повезло; на десяток семей, где молодым людям жилось хуже, чем им, приходилась лишь одна семья, где жилось лучше. Они ели хорошую здоровую пищу, спали в удобных постелях, в их распоряжении были самые лучшие доктора на случай болезни, и самое лучшее образование, какое только можно было получить за деньги. Недостаток свежего воздуха, похоже, не слишком мешает счастью юных жителей какого-нибудь лондонского переулка: большинство из них распевает песни и играет, как будто они в вересковых полях Шотландии. Так же и отсутствие доброжелательной душевной атмосферы обычно не замечается детьми, которые никогда ее не знали. Молодые люди обладают изумительной способностью либо погибнуть, либо приспособиться к обстоятельствам. Даже если они несчастны – очень несчастны, – им на удивление легко можно помешать обнаружить это или, во всяком случае, увидеть причину этого в чем-то ином, кроме собственной греховности.
Родителям, которые хотят спокойной жизни, я сказал бы: убеждайте своих детей, что они очень плохо себя ведут, намного хуже большинства других детей. Укажите на детей каких-нибудь знакомых как на пример совершенства и внушите своим детям глубокое чувство собственной неполноценности. У вас намного больше оружия, чем у них, так что они не смогут вам противостоять. Это называется моральным воздействием, и позволит вам обманывать и запугивать их сколько угодно. Они думают, что вы все знаете, ведь они еще не ловили вас на лжи достаточно часто, чтобы заподозрить, что вы не тот возвышенный, безупречно правдивый человек, за какого себя выдаете. Не знают они пока и того, какой вы отъявленный трус и как быстро вы пойдете на попятный, если они станут с упорством и рассудительностью бороться с вами. Игральные кости в руках у вас, и вы бросаете их и за себя, и за своих детей. Так налейте кости свинцом, ведь вы легко сумеете помешать детям проверить их. Внушайте им, какой вы исключительно снисходительный человек; подчеркните, какими бесчисленными милостями вы одарили их, прежде всего вообще породив на свет, а сверх того, породив именно вашими детьми, что является их особой удачей. Всякий раз, когда бываете не в духе и, ради утешения душевного, желаете позловредничать, говорите, что только об их благе и печетесь. Почаще твердите об этом их благе. Пичкайте их духовной серой и патокой на манер воскресных проповедей покойного епископа Винчестерского. У вас на руках все козыри, а если нет, то можете их стянуть. Расчетливо поведя игру, вы окажетесь главой счастливой, дружной, богобоязненной семьи, как мой старый друг мистер Понтифекс. Правда, ваши дети в один прекрасный день, вероятно, все поймут, но будет уже слишком поздно, чтобы это принесло большую пользу им или неудобство вам.
Некоторые сатирики выражают недовольство жизнью за то, что все удовольствия приходятся на ее начальную пору, и мы вынуждены наблюдать, как они убывают, пока нам не остаются, пожалуй, лишь напасти дряхлой старости.
Мне же кажется, юность подобна весне, захваленной поре года, восхитительной, если ей случается быть благодатной, но в реальности очень редко бывающей благодатной и, как правило, чаще отмеченной резкими восточными ветрами, чем приветливыми бризами. Осень – более мягкая пора, и пусть мы лишаемся цветов, зато в избытке получаем плоды. Когда девяностолетнего Фонтенеля спросили, какое время было самым счастливым в его жизни, он сказал, что не думает, что был когда-либо намного счастливее, чем в этом возрасте, но что, пожалуй, лучшей его порой были годы между пятьюдесятью пятью и семьюдесятью пятью. А доктор Джонсон ценил удовольствия старости гораздо выше, чем наслаждения молодости. Правда, в старости мы живем под сенью смерти, которая подобно дамоклову мечу может обрушиться на нас в любой момент, но мы так давно поняли, что жизнь чаще пугает, чем бьет, что уподобились людям, живущим у подножия Везувия, – подвергаясь риску, не испытываем при этом особых опасений.
Глава 7
О большинстве детей, упомянутых в предыдущей главе, достаточно сказать несколько слов. Элиза и Мария, две старшие девочки, не будучи, строго говоря, ни красавицами, ни дурнушками, были во всех отношениях образцовыми юными леди. Алетея же была необычайно красива и обладала жизнерадостным нравом и нежной душой, что резко контрастировало с характерами ее братьев и сестер. От своего дедушки она унаследовала не только черты лица, но и любовь к шуткам, совершенно не свойственную ее отцу, хотя его шумливое и довольно грубоватое подобие юмора многие принимали за остроумие.
Джон вырос в представительного, благовоспитанного юношу, с точеными и чересчур правильными чертами лица. Он одевался столь изысканно, обладал такими хорошими манерами и так упорно корпел над своими книгами, что сделался любимцем учителей; у одноклассников же он пользовался меньшей популярностью из-за своей прирожденной дипломатичности. Отец, несмотря на то, что время от времени читал ему нравоучения, в известной мере стал гордиться сыном, когда тот повзрослел. Кроме того, он видел в нем задатки толкового дельца, в чьих руках его фирма в перспективе не должна была, похоже, придти в упадок. Джон умел приноровиться к отцу, и в сравнительно раннем возрасте удостоился такого большого доверия, какое тот по своей природе вообще был в способен кому-либо оказать.
Теобальд был не чета своему брату и, зная это, смирился со своей участью. Он не был так представителен, как его брат, и не имел таких хороших манер; ребенком он был необуздан, но позднее стал замкнут, робок и, должен признать, ленив душой и телом. Он был менее опрятен, чем Джон, менее способен постоять за себя и менее искусен в потакании прихотям отца. Не думаю, чтобы он был способен любить кого-нибудь всем сердцем, но и не было в их семейном кругу никого, кто не отталкивал бы, а скорее поощрял его привязанность, за исключением его сестры Алетеи, однако она была слишком бойкой и живой для его несколько угрюмого нрава. Он всегда оказывался в роли козла отпущения, и у меня порой возникало впечатление, что ему приходится противостоять двум отцам – собственному отцу и брату Джону; а к ним могли добавиться еще третий и четвертый в лице сестер Элизы и Марии. Возможно, если бы он остро чувствовал свою кабалу, то не стал бы мириться с ней, но он был от природы робок, а суровая рука отца накрепко повязала его узами внешнего согласия с братом и сестрами.
Сыновья были полезны отцу в одном отношении, а именно: он натравливал их друг на друга. Он содержал их, но скудно наделял карманными деньгами, внушая Теобальду, что нужды его старшего брата естественно стоят на первом месте, а перед Джоном разглагольствуя о многочисленности семейства и с важным видом заявляя, что расходы на содержание семьи так велики, что после его смерти для дележа останется очень мало. Его не заботило, сличают ли сыновья полученные сведения, лишь бы они не делали этого в его присутствии. Теобальд никогда не жаловался на отца у него за спиной. Я знал его так хорошо, как только можно было его знать, – сначала ребенком, потом школьником и студентом Кембриджа, – но он очень редко упоминал имя отца, даже когда тот был еще жив, и ни разу в моем присутствии после его смерти. В школе он не вызывал столь сильной неприязни, как его брат, но был слишком уныл и лишен душевной бодрости, чтобы внушать симпатию.
Прежде чем он успел вырасти из своих детских одежек, было решено, что он должен стать священником. Мистеру Понтифексу, известному издателю религиозных книг, приличествовало, чтобы хоть один из его сыновей посвятил жизнь Церкви: это могло оказаться выгодно фирме или, во всяком случае, сохранить прочность ее репутации. Кроме того, мистер Понтифекс пользовался определенным авторитетом у епископов и церковных сановников и мог надеяться, что благодаря его влиянию сыну будет оказано некоторое предпочтение. Мальчик с раннего детства знал, какая судьба ему уготована, и с его молчаливого согласия дело воспринималось как, по сути, решенное. Однако ему предоставлялась некоторая видимость свободы. Мистер Понтифекс говаривал, что, будет вполне правильно дать мальчику право выбора, но гораздо справедливее – растолковать сыну все те выгоды, какие он мог бы получить, став священником. Он приходит в ужас, восклицал он, когда какого-либо юношу принуждают заняться нелюбимым делом. Да будет он далек от того, чтобы оказывать давление на собственного сына в выборе какой бы то ни было профессии, а тем более, когда дело касается такого высокого призвания, как духовный сан. Он разглагольствовал в такой манере, когда в доме бывали гости и сын находился в комнате. Он рассуждал с таким здравомыслием и такой основательностью, что слушающие его гости видели в нем образец благоразумности. К тому же речь его была столь выразительна, а румяное лицо и лысая голова производили впечатление такого благодушия, что было трудно не поддаться воздействию его слов. Полагаю, два-три отца соседних семейств предоставили своим сыновьям полную свободу в выборе профессии – и не уверен, что впоследствии у них не было серьезных оснований об этом пожалеть. Глядя на Теобальда, робеющего и совершенно равнодушного к проявлениям столь большого внимания к его желаниям, гости отмечали про себя, что мальчик, по-видимому, едва ли сравнится со своим отцом, и считали его юношей вялым, которому бы следовало быть поэнергичнее и лучше сознавать предоставляющиеся ему преимущества.
Никто не верил в правильность всех этих рассуждений более, чем сам мальчик. Ощущение скованности заставляло его молчать, но оно было слишком глубоким и непреодолимым, чтобы он мог со всей ясностью его осознать и разобраться в самом себе. Он боялся сердитого выражения, появлявшегося на лице отца в ответ на малейшее возражение. Более решительный мальчик не воспринимал бы яростные угрозы или грубые насмешки отца au sеrieux[6 - au sеrieux – всерьез (фр.)], но Теобальд не был решительным мальчиком и, правильно или ошибочно, верил, что отец вполне готов привести свои угрозы в исполнение. Возражение никогда еще не приносило ему желаемых результатов, как, по правде говоря, и уступчивость, если только ему не случалось хотеть точно того же, чего хотел для него отец. Если когда-то он и тешил себя мыслью о сопротивлении, то теперь не осталось и этого, а способность противостоять отцу оказалась так безвозвратно утрачена из-за отсутствия ее применения, что у него почти не осталось и такого желания; не осталось ничего, кроме унылого смирения, похожего на смирение осла, согнувшегося под тяжестью двух нош. Возможно, у него и было некое смутное видение идеалов, далеких от окружавшей его действительности; по временам он видел себя в мечтах солдатом, или моряком, уехавшим в дальние страны, или даже работником у фермера, на деревенском просторе, но в нем не было достаточной силы духа, даже для попытки претворить мечты в реальность, и он привычно плыл по медленному и, к сожалению, мутному течению.
Думаю, церковный катехизис послужил немаловажной причиной тяжелых отношений, еще и поныне обычно существующих между родителями и детьми. Это произведение написано исключительно с родительской точки зрения. Человек, сочинивший его, не удосужился обратиться за помощью хотя бы к нескольким детям; сам он, разумеется, не был молод, и я не назвал бы его произведение работой человека, который любил детей, – несмотря на то, что слова «мое милое дитя», если я правильно помню, однажды вложены в уста вероучителя; звучат они все же как-то резко. Общее впечатление, которое это произведение оставляет в юных душах, состоит в том, что их прирожденная греховность далеко не полностью смыта при крещении и что в самой их молодости наличествуют более или менее явные признаки греховной природы.
На случай, если когда-либо потребуется новое издание этого произведения, я хотел бы сказать несколько слов в пользу обязанности стремиться ко всякому разумному удовольствию и избегать всякого страдания, которого можно достойным образом избежать. Я бы хотел, чтобы детей учили не говорить, что им нравятся вещи, которые им совсем не нравятся, – говорить, просто потому, что какие-то другие люди говорят, что эти вещи им нравятся; и еще чтоб детей учили, как это глупо – говорить, будто они верят в то-то и то-то, ничего в этом не смысля. В случае возражения, что эти дополнения слишком удлинят катехизис, я сократил бы ту его часть, где говорится о нашем долге перед ближним и о таинствах. Вместо абзаца, начинающегося словами «Отче Наш, иже еси на небеси…», я бы… Но, пожалуй, мне лучше вернуться к Теобальду и оставить исправление катехизиса кому-нибудь более способному.
Глава 8
Мистер Понтифекс очень хотел, чтобы его сын, прежде чем сделаться священником, стал стипендиатом колледжа. Это обеспечило бы его средствами к существованию и гарантировало получение прихода, если бы ни один из отцовских друзей среди духовенства не предоставил ему такового. Мальчик достаточно хорошо окончил школу, чтобы осуществить эту возможность, а потому был отправлен в один из малых кембриджских колледжей и одновременно стал заниматься с лучшими частными учителями, каких только можно было найти. Экзаменационная система, введенная примерно за год до того, как Теобальд получил диплом, увеличила его шансы получить место стипендиата, поскольку он обладал скорее гуманитарными, чем математическими наклонностями, а эта система поощряла гуманитарные дисциплины в большей степени, чем прежняя.
У Теобальда хватило здравого смысла понять, что у него есть шанс получить независимость, если он будет усердно работать, и к тому же нравилась идея стать стипендиатом. Поэтому он приложил старания и, в конце концов, стал обладателем диплома, делавшего получение стипендии, по всей вероятности, просто вопросом времени. Некоторое время мистер Понтифекс-старший был по-настоящему доволен и сказал сыну, что намерен подарить ему сочинения любого классического автора по его выбору. Молодой человек выбрал Бэкона, и Бэкон соответственно у него появился в десяти изящно переплетенных томах. Однако при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что экземпляры были подержанными.
Теперь, когда он получил диплом, следующее, что его ожидало, было посвящение в духовный сан, о котором до настоящего времени Теобальд задумывался редко, смирясь с ним, как с чем-то неизбежно предстоящим в отдаленном будущем. Теперь же посвящение это стало уже близкой реальностью и властно заявляло о себе как о событии, готовом наступить всего через несколько месяцев, и событие это в известной мере страшило его, поскольку, однажды ступив на сей путь, он уже не смог бы с него сойти. Посвящение в духовный сан так же не нравилось ему в ближайшей перспективе, как не нравилось в отдаленной, и он даже предпринял несколько слабых попыток его избегнуть, как можно видеть из нижеследующих писем, которые его сын Эрнест нашел среди бумаг отца. Написанные на бумаге с золотым обрезом, с поблекшими от времени чернилами, письма были аккуратно перевязаны тесемкой, но никакой пояснительной записки при них не было. Я не изменил в них ни слова. Вот эти письма:
Дорогой отец!
Мне неприятно поднимать вопрос, который считался решенным, но по мере приближения назначенного срока я начинаю сильно сомневаться, гожусь ли я быть священником. Нет, мне отрадно признаться, что у меня нет ни малейших сомнений относительно Англиканской церкви, и я мог бы с чистым сердцем подписаться под каждым из тридцати девяти догматов, которые действительно кажутся мне nec plus ultra[7 - nec plus ultra – здесь: вершиной (лат.); букв.: как нельзя больше] человеческой мудрости, да и Пейли не оставляет ни единой лазейки оппоненту; но я уверен, что поступил бы вопреки Вашей воле, если бы скрыл от Вас, что не чувствую такого внутреннего призвания проповедовать Евангелие, чтобы сказать епископу, что ощущаю таковое, когда он будет посвящать меня в сан. Я пытаюсь обрести это чувство, я горячо молюсь о нем, и иногда мне даже кажется, что я обрел его, но вскоре оно исчезает, и хотя я не питаю полного отвращения к роли священника и верю, что, стань я им, приложу все старания, чтобы жить во славу Господа и утверждать дело Его на земле, но все же чувствую, что требуется нечто большее, чтобы иметь все основания принять духовный сан. Знаю, что я ввел Вас в большие расходы, несмотря на мою стипендию, но Вы всегда учили меня, что я должен поступать по совести, а моя совесть говорит мне, что я поступлю неправильно, если стану священником. Бог еще может даровать мне ту духовную силу, о которой, уверяю Вас, я молился и продолжаю непрерывно молиться, но может и не даровать, а в таком случае не лучше ли будет мне попробовать подыскать что-нибудь другое? Я знаю, что ни Вы, ни Джон не хотите, чтобы я вошел в Ваше дело, да я и не понимаю ничего в денежных делах, но разве нет ничего иного, чем я мог бы заняться? Мне не хочется обращаться к Вам с просьбой содержать меня, пока я буду учиться медицине или юриспруденции, но как только я получу стипендию, что не должно заставить себя долго ждать, то приложу все усилия, чтобы не вводить Вас в расходы в дальнейшем, и к тому же я мог бы зарабатывать немного денег литературным трудом или уроками. Верю, что это письмо не покажется Вам непозволительным; менее всего на свете я хочу причинить Вам какое-либо беспокойство. Надеюсь, Вы примете во внимание мои нынешние чувства, действительно проистекающие именно из уважения к собственной совести, которое не кто иной, как Вы, внушали мне так часто. Умоляю, напишите мне поскорее хотя бы несколько строчек. Надеюсь, Ваша простуда прошла. С любовью к Элизе и Марии
Ваш любящий сын
Теобальд Понтифекс.
Дорогой Теобальд!
Я могу понять твои чувства и вовсе не желаю придираться к той форме, в какой ты их выражаешь. Совершенно справедливо и естественно, что ты пишешь о том, что чувствуешь, за исключением одной фразы, неуместность которой, обдумав ее, ты, несомненно, сам поймешь, и о которой я не буду больше упоминать, сказав лишь, что она ранила меня. Ты не должен был говорить «несмотря на мою стипендию». Если бы ты смог сделать что-то, чтобы помочь мне нести тяжелое бремя твоего образования, то было только правильно в данной ситуации передать эти деньги мне. Каждая строчка в твоем письме убеждает меня, что ты находишься под влиянием болезненной чувствительности, которая является одним из излюбленных приемов дьявола соблазнять людей к их погибели. Я понес, как ты выражаешься, большие расходы в связи с твоим образованием. Я ничего не жалел, чтобы дать тебе преимущества, которые я как английский джентльмен стремился предоставить моему сыну, но я не готов допустить, чтобы расходы оказались напрасными, чтобы мне пришлось начинать все сначала лишь потому, что ты забрал себе в голову какие-то дурацкие сомнения, которым должен сопротивляться как несправедливым по отношению к тебе не менее, чем ко мне.
Не поддавайся той беспокойной жажде перемен, какая губительна для столь многих особ обоего пола в наше время.
Конечно, ты не обязан становиться священником: никто не станет принуждать тебя; ты совершенно свободен; тебе двадцать три года, и ты должен знать, чего хочешь. Но почему было не понять это раньше? Ведь ты ни разу не высказал ни малейшего намека на несогласие, пока я не пустился во все эти расходы, послав тебя в университет, чего никогда не сделал бы, если бы не полагал, что ты принял решение стать священником. У меня есть от тебя письма, в которых ты выражаешь полнейшую готовность к посвящению в духовный сан, а твои брат и сестры подтвердят, что на тебя не оказывалось никакого давления. Ты запутался в самом себе и страдаешь от болезненной робости, которая, может быть, вполне естественна, но от этого не менее чревата для тебя серьезными последствиями. Я и так нездоров, а меня еще мучает беспокойство, причиненное твоим письмом. Да поможет тебе Бог найти правильное решение.
Твой любящий отец
Дж. Понтифекс
Получив это письмо, Теобальд воспрянул духом. «Отец говорит, – сказал он себе, – что я не обязан становиться священником, если не хочу. Я не хочу, а значит, не буду священником». Но что означают его слова «чревата для тебя серьезными последствиями»? Сокрыта ли в этих словах угроза – хотя невозможно понять, в чем угроза и в чем смысл этих слов? Не предназначены ли они произвести полное впечатление угрозы, не будучи на самом деле угрожающими?
Теобальд знал своего отца слишком хорошо, чтобы хоть сколько-нибудь ошибаться в значении его слов, но, рискнув зайти так далеко по пути сопротивления и действительно стремясь избежать, если сможет, посвящения в духовный сан, решился рисковать и дальше. А потому написал следующее:
Мой дорогой отец!
Вы пишете – и я сердечно благодарен Вам за это, – что никто не намерен принуждать меня к посвящению в духовный сан. Я знал, что Вы не станете навязывать мне посвящение, раз моя совесть серьезно противится этому, а потому решил отказаться от данной идеи и полагаю, что, если Вы продолжите выдавать мне сумму, какую даете в настоящее время, до тех пор пока я не получу мою стипендию, которая не заставит себя долго ждать, то я перестану вводить вас в дальнейшие расходы. В самом скором времени я приму решение относительно своей будущей профессии и сразу же сообщу Вам.
Ваш любящий сын
Теобальд Понтифекс
А теперь нужно привести последнее письмо, отправленное с обратной почтой. Оно отличается краткостью:
Дорогой Теобальд!
Я получил твое письмо. Мне трудно понять его мотивы, но я вполне ясно представляю себе его последствия. Ты не получишь от меня ни гроша, пока не образумишься. Если же ты собираешься упорствовать в своей глупости и греховности, то я счастлив напомнить, что у меня есть и другие дети, чье поведение, могу надеяться, будет для меня источником гордости и счастья.
Твой любящий, но огорченный отец
Дж. Понтифекс.
Я не знаю непосредственного продолжения вышеприведенной переписки, но в итоге все окончилось вполне благополучно. Теобальд то ли испугался, то ли истолковал внешний толчок, полученный от отца, как тот внутренний зов, о котором, без сомнения, очень горячо молился, – ведь он непоколебимо верил в действенность молитвы. И я тоже верю – при определенных условиях. Теннисон сказал, что молитвой сотворено больше дел, чем этому миру может присниться, но благоразумно воздержался от уточнения, хороши эти дела или плохи. Возможно, было бы хорошо, если бы миру приснились или даже увиделись наяву некоторые вещи, сотворяемые молитвой. Но это явно трудный вопрос. В конце концов счастливый случай все-таки помог Теобальду получить стипендию вскоре после получения диплома, и он был посвящен в духовный сан осенью того же, 1825 года.
Глава 9
Мистер Элэби был приходским священником в Крэмпсфорде, деревне в нескольких милях от Кембриджа. Он тоже в свое время стал обладателем хорошего диплома и стипендии, а впоследствии получил от университета приход, с доходностью около четырехсот фунтов в год и домом. Личный доход мистера Элэби не превышал двухсот фунтов в год. Отказавшись от членства в совете колледжа, он женился на женщине, бывшей намного моложе его, которая родила ему одиннадцать детей, из которых выжили девять – двое сыновей и семь дочерей. Две старшие дочери довольно удачно вышли замуж, но в то время, о котором я пишу, пять дочерей в возрасте между тридцатью и двадцатью двумя годами оставались незамужними, к тому же отцу приходилось пока содержать еще и обоих сыновей. Понятно, случись что-то с мистером Элэби, семейство оказалось бы в бедственном положении, и эта перспектива внушала мистеру и миссис Элэби такую тревогу, какую и должна была внушать.
Читатель, имел ли ты когда-либо доход, который и в лучшую-то пору был отнюдь небольшим, а в случае твоей смерти и вовсе бы исчез, за исключением двухсот фунтов в год? Имел ли ты при этом двоих сыновей, которым нужно было как-то помочь встать на ноги, и пятерых незамужних дочерей, которым ты был бы чрезвычайно счастлив найти мужей, если бы знал, как это сделать? Если нравственность – это то, что в итоге приносит человеку покой на склоне лет (если, то есть, это – не полный обман), можешь ли ты в подобных обстоятельствах льстить себя мыслью, что вел нравственную жизнь?
И это притом даже, что твоя жена была такой хорошей женщиной, что так и не наскучила тебе и не впала в такую болезненность, которая подорвала бы и твое собственное здоровье вследствие нераздельности вашего союза; и притом даже, что твои дети выросли крепкими, дружелюбными и наделенными здравым смыслом. Я знаю многих пожилых мужчин и женщин, слывущих высоконравственными, но живущих с супругами, которых давно разлюбили, или имеющих безобразных незамужних дочерей с тяжелым характером, которым так и не смогли найти мужей – дочерей, которых они терпеть не могут и которые втайне терпеть не могут их, или имеющих сыновей, чья глупость и сумасбродство служат для них вечным источником тревог и мучений. Нравственно ли со стороны человека взваливать на себя такое? Кто-то должен сделать для морали то, что этот старый лицемер Бэкон, по его горделивому заявлению, сделал для науки.
Но вернемся к мистеру и миссис Элэби. Миссис Элэби говорила о замужестве двух своих дочерей так, словно это было самым легким делом на свете. Она говорила так потому, что слышала, как другие матери так говорят, но в глубине души не понимала, как ей это удалось, да и было ли это вообще делом ее рук. Сначала появился молодой человек, в отношении которого она намеревалась осуществить некоторые маневры, каковые репетировала в воображении множество раз, но так и не нашла возможным применить на практике. Затем последовали недели надежд, опасений и маленьких уловок, которые всякий раз оказывались неблагоразумными, но как бы то ни было, в конце концов, молодой человек пал к ногам ее дочери, сраженный стрелой прямо в сердце. Это показалось ей такой неожиданной удачей, на повторение которой она очень мало могла надеяться. И все же удача повторилась еще раз и могла, возможно, при счастливом стечении обстоятельств повториться еще один раз – но не пять же раз подряд!.. Это было ужасно: да она скорее предпочла бы еще три раза претерпеть роды, чем пройти через все эти испытания с выдачей замуж еще хоть одной из дочерей.
Тем не менее, это нужно было сделать, и бедная миссис Элэби в любом молодом человеке готова была видеть будущего зятя. Папаши и мамаши порой спрашивают молодых людей, честные ли у них намерения в отношении их дочерей. Думаю, молодые люди, прежде чем принимать приглашения в дома, где есть незамужние дочери, могли бы при случае спрашивать папаш и мамаш, а честны ли их родительские намерения.
– Я не в состоянии позволить себе помощника, моя дорогая, – сказал мистер Элэби жене, когда супружеская чета обсуждала, что делать дальше. – Лучше будет пригласить какого-либо молодого человека, чтобы он приходил на какое-то время помогать мне по воскресеньям. Это будет стоить гинею за воскресенье, и мы сможем менять их, пока не найдем подходящего.
Итак, было решено, что здоровье мистера Элэби уже не такое крепкое, как прежде, и он нуждается в помощи для исполнения воскресной службы.
У миссис Элэби была близкая подруга – миссис Кауи, жена знаменитого профессора Кауи. То была женщина, что называется, поистине возвышенная, немного тучная, с начинающей пробиваться бородкой и обширными знакомствами в среде студентов последнего курса, особенно тех, которые были готовы принять участие в широком евангелическом движении, находившемся тогда на пике популярности. Раз в две недели она устраивала званые вечера, на которых молитва была частью программы. Она являлась не только особой возвышенной, но, как восклицала восторженная миссис Элэби, была при этом в полном смысле слова светской женщиной и обладала неисчерпаемым запасом крепкого мужского здравого смысла. У нее тоже были дочери, но, как она часто говаривала миссис Элэби, ей повезло меньше, чем самой миссис Элэби, поскольку дочери одна за другой вышли замуж и покинули ее, так что ее старость была бы в самом деле одинокой, не останься у нее ее профессора.
Миссис Кауи, безусловно, знала наперечет всех холостяков среди духовенства в университете и была именно тем человеком, который мог помочь миссис Элэби найти подходящего помощника для ее мужа, а потому однажды ноябрьским утром 1825 года последняя из вышеупомянутых дам отправилась, как было условлено, на ранний обед к миссис Кауи и провела у нее всю вторую половину дня. После обеда дамы уединились и приступили к делу. Как долго они ходили вокруг да около, как хорошо видели друг друга насквозь, с каким единодушием делали вид, что не видят друг друга насквозь, с какой легкой беспечностью продолжали беседу, обсуждая духовную подготовленность того или иного дьякона, а покончив с его духовной подготовленностью, обсуждали другие «за» и «против» относительно него, – все это следует предоставить воображению читателя. Миссис Кауи так привыкла плести интриги в собственных интересах, что предпочитала интриговать ради кого-либо другого, чем не интриговать вовсе. Множество матерей в трудную минуту обращались к ней, и если они оказывались возвышенными особами, миссис Кауи никогда не подводила их, делая все, что в ее силах; если брак какого-либо молодого бакалавра искусств не заключался на небесах, то он заключался или, во всяком случае, приуготовлялся в гостиной миссис Кауи. В настоящем случае все дьяконы университета, подающие хоть малейшую надежду, были подвергнуты всестороннему обсуждению, и в результате миссис Кауи объявила нашего друга Теобальда практически лучшим кандидатом, какого она могла предложить в тот день.
– Не скажу, что он особенно обаятельный молодой человек, моя дорогая, – сказала миссис Кауи, – и к тому же он всего лишь младший сын, но, с другой стороны, он получил стипендию, и даже младший сын такого человека, как издатель мистер Понтифекс, непременно должен обрести что-то вполне приличное.
– О да, моя дорогая! – воскликнула миссис Элэби удовлетворенно. – Это, пожалуй, приемлемо.
Глава 10
Беседа, как и вообще все хорошее, должна была закончиться; дни стояли короткие, а миссис Элэби предстояло ехать до Крэмпсфорда шесть миль. Когда она закуталась и уселась на свое место, factotum[8 - factotum – Здесь: слуга (лат.)] мистера Элэби Джеймс не мог заметить в ней никакой перемены и вовсе не догадывался, какие восхитительные видения вез он домой вместе со своей хозяйкой.
Профессор Кауи издавал работы у отца Теобальда, и по этой причине Теобальд с самого начала своей университетской карьеры был на особом счету у миссис Кауи. Последнее время она держала его под постоянным прицелом и почти в такой же мере считала своим долгом вычеркнуть его из своего списка молодых людей, которых нужно обеспечить женами, в какой бедная миссис Элэби считала своим долгом попытаться найти мужа для одной из своих дочерей. Теперь миссис Кауи написала ему и пригласила зайти, изъясняясь в выражениях, возбудивших его любопытство. Когда Теобальд явился, она завела речь о слабеющем здоровье мистера Элэби и, обойдя все трудности, какие были видимы только ей с позиции ее заинтересованности, перешла к тому, что Теобальду следует шесть предстоящих воскресных дней посещать Крэмпсфорд и исполнять половину обязанностей мистера Элэби за определенную плату – по полгинеи за воскресенье, так как миссис Кауи беспощадно сократила размер обычно принятого вознаграждения за этот труд, а Теобальду недостало сил сопротивляться.
Не ведая о планах, замышляемых против его душевного спокойствия, и не имея иного намерения, кроме как заработать три гинеи, да к тому же, возможно, удивить жителей Крэмпсфорда своей университетской ученостью, Теобальд явился в дом приходского священника одним воскресным утром в начале декабря – всего несколько недель спустя после своего посвящения в духовный сан – . Он основательно потрудился над своей проповедью, темой которой была геология, ставшая в то время главным источником неприятностей для богословов. Он показал, что в той мере, в какой геология вообще обладает какой-либо ценностью, – а он был слишком прогрессивен, чтобы отнестись к ней с полным пренебрежением, – она подтверждает абсолютно исторический характер Моисеева описания сотворения мира, как оно дано в Книге Бытия. Любые явления, которые на первый взгляд кажутся противоречащими данному представлению, – это всего лишь частные случаи, несостоятельные при ближайшем рассмотрении. Изысканнее стиля нельзя было и представить, и, когда Теобальд пришел в дом приходского священника, где должен был отобедать в перерыве между службами, мистер Элэби тепло поздравил его с дебютом, а все дамы этого семейства просто слов не могли найти для выражения своего восхищения.
Теобальд не знал о женщинах ничего. Единственными женщинами, с которыми ему довелось общаться, были его сестры, две из которых всегда делали ему замечания, да еще их школьные подруги, которых по настоянию сестер отец приглашал в Элмхерст. Эти юные леди были либо настолько застенчивы, что никогда не общались с Теобальдом, либо мнили себя умными и говорили ему колкости. Он сам не говорил колкостей и не желал, чтобы их говорили другие. Кроме того, они вели беседы о музыке – а он не любил музыку, или о картинах – а он не любил картины, или о книгах – а он, за исключением классиков, не любил книги. К тому же от него иногда требовали, чтобы он танцевал с ними, а он не умел танцевать и не хотел учиться.
На званых вечерах у миссис Кауи он встречал некоторых барышень и был представлен им. Он старался понравиться, но у него всегда оставалось чувство, что это ему не удалось. Юные леди из кружка миссис Кауи отнюдь не были самыми привлекательными девушками в университете, и Теобальду можно простить, что он остался равнодушен к большинству из них, а если даже он на пару минут и проникался чувством к какой-либо из наиболее хорошеньких и милых девушек, то почти тотчас же кто-нибудь менее застенчивый оттеснял его, и он сникал, чувствуя себя в отношении прекрасного пола подобно тому расслабленному у целебного источника Вифезда.
Не возьмусь сказать, что смогла бы сделать из Теобальда по-настоящему прекрасная девушка, но судьба не послала ему ни одной такой девушки, кроме его самой младшей сестры Алетеи, которую он, может, и полюбил бы, не будь она его сестрой. Результатом его опыта стало убеждение, что от женщин ему добра не видать, и он не привык связывать мысль о них с каким-либо удовольствием; если это и была роль Гамлета в отношениях с женщинами, то она была так основательно сокращена в издании пьесы, в которой Теобальду требовалось играть, что он перестал верить в реальность этой роли. Что же до поцелуев, то он никогда в жизни не целовал ни одной женщины, за исключением своих сестер, – а также моих сестер, когда все мы были маленькими детьми. Помимо этих поцелуев он вплоть до недавней поры обязан был по утрам и вечерам запечатлевать положенный по ритуалу вялый поцелуй на щеке своего родителя, и этим, насколько мне известно, познания Теобальда по части поцелуев ограничивались к тому времени, о котором я сейчас пишу. Вследствие всего вышесказанного он невзлюбил женщин как таинственных существ, чей образ действий отличен от его образа действий и чьи мысли отличны от его мыслей.
С таким опытом за плечами Теобальд, естественно, почувствовал немалое смущение, обнаружив, что стал предметом восхищения пяти незнакомых барышень. Помню, как однажды в детстве я был приглашен на чай в девичий пансион, где училась одна из моих сестер. Мне было тогда лет двенадцать. Во время чаепития, пока присутствовала директриса, все шло хорошо. Но наступил момент, когда она удалилась, и я остался наедине с девочками. В ту же минуту, как за учительницей закрылась дверь, одна из старших девочек, примерно моего возраста, подошла ко мне, указала на меня пальцем, скорчила гримасу и произнесла с высокомерным видом:
– Проти-и-ивный мальчи-и-ишка!
Все девочки одна за другой последовали ее примеру, повторяя тот же жест и то же посрамление меня за то, что я «мальчи-и-шка». Это нагнало на меня такого страху, что я, кажется, заплакал, и, думаю, прошло много времени, прежде чем я снова смог при виде какой-нибудь девочки не испытывать сильного желания убежать.
Поначалу Теобальд испытывал во многом то же, что и я в девичьем пансионе, но барышни Элэби не сказали ему, что он «противный мальчи-и-шка». Их папа и мама были так приветливы, а сами они так искусно вовлекли его в беседу, что еще до того, как обед завершился, Теобальд счел эту семью просто очаровательной и почувствовал себя так, будто его впервые в жизни оценили по-настоящему.
К концу обеда его застенчивость исчезла. Он отнюдь не был невзрачен, его научный престиж был вполне значителен. В нем не было ничего, что могли бы счесть неприличным или смешным. Впечатление, какое он произвел на юных леди, оказалось столь же благоприятным, как и то, какое они произвели на него, ибо они знали о мужчинах ненамного больше, чем он о женщинах.
Сразу же после его ухода семейное согласие нарушила буря, поднявшаяся из-за вопроса о том, которой из барышень предстоит стать миссис Понтифекс.
– Милые мои, – сказал отец, увидев, что им вряд ли удастся самим уладить этот спор, – подождите до завтра, а потом сыграйте на него в карты.
Промолвив это, он удалился в свой кабинет, где его ждали вечерний стакан виски и трубка табака.
Глава 11
На следующее утро, когда Теобальд занимался у себя в комнате с учеником, барышни Элэби в спальне старшей мисс Элэби затеяли карточную игру, ставкой в которой был Теобальд.
Победительницей вышла Кристина, вторая из незамужних дочерей, уже достигшая к тому времени двадцати семи лет и, следовательно, бывшая на четыре года старше Теобальда. Младшие сестры жаловались, что отдать Кристине попытку заполучить мужа – значит упустить жениха, так как она настолько старше Теобальда, что у нее нет ни единого шанса. Но Кристина проявила готовность бороться, прежде не свойственную ей, так как от природы она была уступчива и добродушна. Мать сочла за лучшее поддержать ее, а потому двух представляющих опасность сестер тут же отправили погостить к подругам, живущим достаточно далеко, остаться же позволили только тем, на чью преданность можно было положиться. Братья даже не догадывались о происходящем и думали, что отец взял помощника потому, что действительно в нем нуждается.
Оставшиеся дома сестры держали слово и помогали Кристине, чем могли, ибо, помимо правил честной игры, принимали в расчет и то, что, чем раньше ей удастся заполучить Теобальда, тем скорее могут прислать еще одного дьякона, которого, возможно, посчастливится выиграть им. Все устроили так быстро, что ко времени второго визита Теобальда в следующее воскресенье двух ненадежных сестер уже не было в доме.
На сей раз Теобальд чувствовал себя как дома у своих новых друзей – миссис Элэби настаивала, чтобы он именно так их называл. Она, по ее словам, просто по-матерински относится к молодым людям, особенно к священнослужителям. Теобальд верил каждому ее слову, как с самой юной поры верил своему отцу и вообще всем старшим. За обедом Кристина сидела подле него и вела игру не менее рассудительно, чем до этого в спальне своей сестры. Всякий раз, когда Теобальд заговаривал с ней, она улыбалась (а улыбка была одним из ее сильных аргументов); она пускала в ход всю свою бесхитростность и выставляла напоказ все свои невеликие достижения в самом, по ее мнению, привлекательном свете. Кто сможет осудить ее? Теобальд не был тем идеалом, о котором она грезила, читая Байрона со своими сестрами в спальне наверху, но в пределах возможного он был реальным претендентом и, в конце концов, неплохим претендентом, если уж на то пошло. Что еще могла она сделать? Убежать? Она не осмеливалась. Выйти замуж за человека ниже ее по положению и считаться позором для своей семьи? Она не осмеливалась. Остаться дома и превратиться в старую деву, над которой будут смеяться? Ни за что, если этого можно избежать. Она сделала то единственное, чего разумно было ожидать. Она тонула; Теобальд, возможно, был лишь соломинкой, но она могла за него ухватиться, вот и ухватилась.
Если в настоящей любви никогда не идет все гладко, то в деле правильного устройства браков такое порой случается. В данном случае посетовать можно было лишь на то, что дело двигалось слишком медленно. Теобальд принял назначенную ему роль легче, чем миссис Кауи и миссис Элэби смели надеяться. Благовоспитанность Кристины покорила его: он восхищался высоконравственным тоном ее речей; ее нежностью по отношению к сестрам, отцу и матери, ее готовностью взять на себя любое небольшое бремя, которое никто другой не выказывал желания взять, ее оживленностью – все это пленяло того, кто, хоть и не привык к женскому обществу, но был все же человеком. Теобальду льстило ее ненавязчивое, но явно искреннее восхищение им. Казалось, Кристина видела его в более благоприятном свете и понимала лучше, чем кто-либо до его встречи с этим очаровательным семейством. Вместо того чтобы отнестись к нему с пренебрежением, как его отец, брат и сестры, она вызывала его на разговор, внимательно слушала все, что он решался сказать, и явно хотела, чтобы он говорил еще и еще. Он сказал университетскому товарищу, что чувствует себя влюбленным. И он действительно был влюблен, поскольку общество мисс Элэби нравилось ему намного больше, чем общество его сестер.
Помимо уже перечисленных достоинств, у Кристины имелось еще одно – контральто, считавшееся очень красивым. У нее определенно было контральто, поскольку она не могла взять ноты выше ре в верхнем регистре. Единственным недостатком голоса было то, что он не достигал соответствующей низкой ноты и в нижнем регистре. В те времена, однако, в понятие контральто было принято включать даже сопрано, если сопрано не могло взять нот своего диапазона, и к тому же не требовалось, чтобы оно обладало тембром, которого мы теперь ждем от контральто. Недостающее ее голосу в смысле диапазона и силы восполнялось чувством, с каким она пела. Она транспонировала «Вечно прекрасных и чистых ангелов» в более низкую тональность, чтобы приспособить к своему голосу, подтверждая тем самым мнение своей матушки, считавшей, что Кристина обладает превосходным знанием законов гармонии. Мало того, она и каждую паузу украшала арпеджио от одного конца клавиатуры до другого согласно правилу, которому ее научила гувернантка. Так Кристина добавляла живости и красок мелодии, которая, по ее словам, должна восприниматься как довольно заунывная в той форме, какую придал ей Гендель. Что же до гувернантки, то та, уж конечно, была на редкость искусным музыкантом: она училась у знаменитого доктора Кларка из Кембриджа и обыкновенно исполняла увертюру к «Аталанте» в аранжировке Маццинги.
Тем не менее, прошло некоторое время, прежде чем Теобальд натянул струну своей решимости, чтобы сделать предложение. Он довольно ясно давал понять, что чувствует себя очень увлеченным, но проходил месяц за месяцем, а Теобальд все по-прежнему оставался подающим большие надежды, так что мистер Элэби, не смея обнаружить, что в состоянии самостоятельно исполнять свой пастырский долг, постепенно терял терпение из-за количества потраченных полугиней, – предложения же все так и не было. Мать Кристины уверяла Теобальда, что ее дочь – лучшая дочь на свете, и будет бесценным сокровищем для мужчины, который на ней женится. Теобальд с жаром вторил мнениям миссис Элэби, но все же, хоть и посещал дом приходского священника два-три раза в неделю помимо воскресных визитов, предложения не делал.
– Ее сердце еще свободно, дорогой мистер Понтифекс, – сказала однажды миссис Элэби, – по крайней мере, я так думаю. Это не из-за отсутствия поклонников – о нет! – у нее их было предостаточно, – но ей очень, очень трудно понравиться. Думаю, однако, она не устоит перед серьезным и хорошим человеком. – И она пристально посмотрела на покрасневшего Теобальда.
Но шли дни, а он так и не делал предложения.
Как-то Теобальд даже доверился миссис Кауи, и читатель может догадаться о том, какое мнение о Кристине он от нее услышал. Миссис Кауи попыталась возбудить в нем ревность и намекнула на возможного соперника. Теобальд очень встревожился, или счел себя встревоженным. Некое подобие мук ревности мелькнуло в его душе, и он с гордостью уверовал, что не только влюблен, но влюблен отчаянно, иначе никогда бы не почувствовал такой ревности. Тем не менее, по-прежнему проходил день за днем, а он все не делал предложения.
Семейство Элэби проявило немалую рассудительность: Теобальду потакали до тех пор, пока пути к отступлению не были практически отрезаны, хотя он все еще тешил себя мыслью, что они открыты. В один прекрасный день, спустя примерно шесть месяцев после того, как Теобальд стал почти ежедневно бывать в доме, зашла как-то беседа о длительных помолвках.
– Я не люблю длительных помолвок, мистер Элэби, а вы? – необдуманно сказал Теобальд.
– Не люблю, – в тон ему ответил мистер Элэби, – как и длительных ухаживаний. – И послал Теобальду такой взгляд, что тот не осмелился сделать вид, будто не понял его.
Он поспешил в Кембридж с такой скоростью, на какую только был способен, и в ужасе от беседы с мистером Элэби, в которой он чувствовал угрозу, сочинил следующее письмо, которое в тот же день отправил с посыльным в Крэмпсфорд. В письме говорилось:
Дражайшая мисс Кристина!
Не знаю, догадались ли Вы о чувствах, которые я давно испытываю к Вам, – чувствах, которые я как мог скрывал из страха обязать Вас помолвкой, которая, если Вы согласитесь на нее, должна продлиться в течение значительного времени, – но, как бы то ни было, я более не в силах скрывать их. Я люблю Вас, пылко, преданно, и пишу эти строки, чтобы просить Вас стать моей женой, так как не осмеливаюсь доверить моим устам выразить всю силу моей любви к Вам.
Я не могу сказать, что предлагаю Вам сердце, никогда не знавшее ни любви, ни разочарования. Я любил уже, и сердце мое долгие годы не могло излечиться от печали, испытанной при известии, что та, которую я любил, будет принадлежать другому. Однако это в прошлом, и, встретив Вас, я порадовался тому разочарованию, какое, как мне одно время казалось, станет для меня роковым! Оно сделало меня менее пылким поклонником, чем я, вероятно, был бы при иных обстоятельствах, но десятикратно увеличило мою способность оценить Ваши многочисленные достоинства и мое желание, чтобы Вы стали моей женой. Прошу, пошлите мне несколько ответных строчек с тем же посыльным и дайте знать, принято мое предложение или нет. Если Вы дадите согласие, я немедленно явлюсь, чтобы поговорить об этом с мистером и миссис Элэби, которых, надеюсь, мне будет позволено когда-нибудь назвать отцом и матерью.
Должен предупредить Вас, что в случае Вашего согласия стать моей женой могут пройти годы, прежде чем мы сможем заключить наш союз, поскольку я не могу жениться, пока колледж не предложит мне прихода. Таким образом, если Вы сочтете нужным отказать мне, я буду скорее огорчен, нежели удивлен.
Вечно преданный Вам
Теобальд Понтифекс
И это было все, что частная школа и университетское образование смогли сделать для Теобальда! Тем не менее, сам он был довольно высокого мнения о письме и поздравлял себя в особенности с тем, как ловко придумал историю о прежней любви, которой намеревался защитить себя, если бы Кристина посетовала на недостаток пылкости с его стороны.
Нет нужды приводить ответ Кристины, который, конечно же, содержал согласие. Как Теобальд ни боялся старого мистера Элэби, не думаю, чтобы он сумел набраться решимости сделать предложение, если бы не то обстоятельство, что помолвке непременно предстояло быть долгой, а за это время могло произойти множество событий, способных ее расторгнуть. Как бы сильно он, возможно, ни осуждал длительные помолвки, когда дело касалось других людей, сомневаюсь, что у него было какое-либо особое возражение против длительности в собственном случае. Двое влюбленных подобны закату и восходу: эти явления происходят каждый день, но мы очень редко обращаем на них внимание. Теобальд изображал из себя самого пылкого влюбленного, какого только можно вообразить, но, используя вульгарное выражение, которое нынче в моде, все это было «позерство». Кристина была влюблена, как, впрочем, влюблялась уже раз двадцать. Но в ту пору Кристина была впечатлительна и не могла даже слышать название «Миссолунги», без того чтобы не разразиться рыданиями. Когда в один из воскресных дней Теобальд случайно оставил свой портфель с проповедями, она спала с этим портфелем на груди и была в отчаянии, когда должна была в следующее воскресенье, так сказать, расстаться с ним. Не думаю, однако, чтобы Теобальд когда-либо брал с собой в постель хотя бы старую зубную щетку Кристины. А между тем я знавал некогда одного молодого человека, который, завладев коньками своей возлюбленной, спал с ними в течение двух недель и плакал, когда должен был их отдать.
Глава 12
С помолвкой Теобальда все обстояло наилучшим образом, но в конторе на Патерностер-роу пребывал лысый розовощекий пожилой джентльмен, которому сын рано или поздно должен был сообщить о своем намерении, и сердце Теобальда трепетало, когда он спрашивал себя, как этот пожилой джентльмен посмотрит на создавшееся положение. Но все тайное должно стать явным, и Теобальд с его суженой решили, возможно, опрометчиво, сразу чистосердечно во всем признаться. Он написал лишь то, что, по его мнению и мнению Кристины, помогавшей ему составлять письмо, подобало написать сыну, и выражал желание вступить в брак без долгих отлагательств. Он не мог умолчать об этом, поскольку Кристина была рядом, и к тому же он знал, что ничем не рискует, поскольку можно было не сомневаться, что отец не станет ему помогать. В заключение Теобальд просил отца использовать все доступное влияние, чтобы посодействовать ему в получении прихода, поскольку в ожидании вакантного места в каком-нибудь из подчиненных колледжу приходов могут пройти годы, и иного шанса для возможной женитьбы не предвидится, так как с вступлением в брак он, безусловно, потеряет право на стипендию, а у его невесты денег также нет.
Любой шаг Теобальда непременно вызывал неодобрение со стороны отца, но намерение сына в возрасте двадцати трех лет жениться на девушке без средств, которая была старше его на четыре года, давало прекрасную возможность выразить возмущение, чем пожилой джентльмен, – а я могу называть его так, поскольку ему было тогда по меньшей мере лет шестьдесят, – воспользовался со свойственным ему рвением. Получив письмо сына, он написал:
«Несказанное безрассудство твоей воображаемой страсти к мисс Элэби внушает мне самые серьезные опасения. Делая скидку на все ослепление влюбленности, я все же не сомневаюсь, что эта барышня – благовоспитанная и приятная молодая особа, за которую не пришлось бы стыдиться нашей семье, но, будь она десятикрат желательнее в качестве невестки, чем я могу позволить себе надеяться, ваша общая бедность служит непреодолимым препятствием к браку. У меня четверо детей кроме тебя, и мои расходы не позволяют откладывать деньги. Нынешний год был особенно тяжел, ведь мне пришлось купить два отнюдь не малых участка земли, которые оказались выставлены на продажу и были необходимы, чтобы дополнить земельную собственность, границы которой я давно намеревался выровнять таким образом. Не считаясь с расходами, я дал тебе образование, которое обеспечило тебе приличный доход в том возрасте, когда многие молодые люди еще не имеют материальной независимости. Таким образом, я помог тебе прочно стать на ноги и могу требовать, чтобы впредь ты перестал быть для меня обузой. Длительные помолвки, по пословице, к добру не ведут, а в данном случае срок помолвки представляется нескончаемым. Какое это мое влияние, скажи на милость, ты имеешь в виду, чтобы я мог найти для тебя приход? Неужели я должен колесить по стране, умоляя людей позаботиться о моем сыне, потому что он вбил себе в голову намерение жениться, не имея на то достаточных средств?
Я не хочу этим письмом выказать суровость, нет ничего более чуждого тем чувствам, какие я испытываю к тебе, – но нередко в разговоре начистоту больше доброжелательности, чем в обилии ласковых слов, которые не ведут ни к какому серьезному решению. Конечно, я принимаю во внимание, что ты уже совершеннолетний и, следовательно, можешь поступать как тебе угодно, но если ты решишь следовать лишь строгой букве закона и действовать, не принимая в расчет чувства своего отца, то не удивляйся, если однажды обнаружишь, что и я заявлю свое право на такую же свободу действий.
