Птичка польку танцевала

Городская весна была расторопнее сельской. Природа жила по своим законам, ей не было дела ни до революции, ни до того, что на углу Фундуклеевской вдруг появилась синяя дощечка на русском, украинском и еврейском: «Улица Ленина» – так теперь называли Фундуклеевскую. Другие улицы тоже получили имена коммунистических вождей.

На Крещатике торговали книгами. В развалах прямо под ногами лежали переплетенные в кожу фолианты из усадебных библиотек. А у Дома печати небольшая толпа читала сводку: Красная армия отступила на заранее подготовленные позиции. Это означало, что Деникин опять перешел в наступление.

На здании городской думы больше не было золотого архангела с мечом и щитом, и вместо Столыпина чернел гипсовый бюст Карла Маркса. У Маркса было такое лицо, что, увидев его, маленькие дети плакали, а бабы испуганно крестились. Постамент памятника был испещрен похабными надписями. Непотребство постоянно закрашивали, но, исполненное углем или карандашом, оно появлялось снова.

Памятники-уродцы заполонили весь город. На Софийской стояли тоже наспех вылепленные Ленин и Троцкий. А самодеятельные художники не унимались. Радуясь легким заработкам, они размалевали городские трамваи и кузова грузовиков, придумали триумфальные фанерные арки с большими звездами. Фанеры в городе было предостаточно. Под этими арками гордо проезжали конники и маршировали красноармейцы.

Купеческий сад теперь назывался Пролетарским. На Первомай там было обещано выступление Собинова. Анечке очень хотелось послушать оперного певца. Но вместо него в ракушке эстрады возник агитатор. Он говорил, говорил, говорил…

Сцена была украшена двумя фанерными фигурами: переделанного из Арлекина красноармейца и такой же фанерной трудовой женщины с не по-пролетарски тонкими конечностями, бывшей Коломбины. Все настоящие Арлекины и Коломбины давно остались в прошлом вместе с шарадами, маскарадами и сытными пикниками у Днепра.

Агитатор, распалившись, стал кричать про подлую буржуазную сволочь, про мерзавцев панов и про золотопогонных негодяев. Анечка убежала тогда из сада, так и не дождавшись Собинова.

– Марья Николаевна пишет, в Ташкенте нет голод… – сказала мама.

Марьей Николаевной звалась одна приятельница, уехавшая из Киева. Ее рассказ о новой жизни оказался цветистым, как восточный ковер. Она писала, что все в том знойном городе необыкновенно и похоже на сказку из «Тысячи и одной ночи». По улицам ездят двухколесные телеги, в которых сидят чудные мужики с обвязанными головами. Журчат арыки, кричат ишаки, грохочут погремушками лошади, у них в хвосты и гривы вплетены колокольчики и ленты. Торговцы ходят с корзинами на головах. А в корзинах чего только нет – яблоки, разноцветный виноград, пышные лепешки.

Узбеки выпекают свой хлеб в круглых печах, которые стоят прямо на улице. И тут же в огромном чане дымится рис с бараниной и необычными травками, аромат разносится по округе. Какой контраст с голодной жизнью киевлян!

Аня тронула мать за рукав.

– Давай уедем в Ташкент.

– Страшно…

– Здесь страшнее.

На Крещатике висела реклама уже не существующих молочарен, аптек, нотариусов, зубных кабинетов. Прежний праздный гомон больше не раздавался, торговля умирала. Кафе закрылись, осталось лишь воспоминание об их польском шике и щебетавших под полосатыми тентами гимназистках в соломенных шляпках. В ресторанах теперь работали дешевые столовые для совслужащих.

А Деникин продолжал наступать. К концу августа у красных остался только один путь – вверх по Днепру. Отплывшие от пристаней пароходы забрали последние боевые отряды и партийное руководство. Их прикрывала красная Днепровская флотилия, которая стреляла из своих орудий по деникинцам, но попадало и городу.

С приходом Добровольческой армии обыватели первым делом разгромили сооруженные красными трибуны и разбили коммунарских кумиров, не упустив случая поглумиться над их гипсовыми головами. Белогвардейцы перевели стрелки часов обратно и вернули старый календарь. Коловорот власти, календарей, флагов и денежных знаков продолжился. Наверное, если бы солнце в этом несчастном городе вдруг взошло на западе, никто бы уже не удивился.

Начались самосуды. Больше всего доставалось евреям. Даже крестики, которые некоторые еврейские женщины надели поверх своих платьев, не защитили их. Жаждущая мести толпа в каждой узнавала зверя-чекистку.

Несчастные жертвы, пытаясь откупиться от погромщиков, клялись, что никогда не поддерживали красных. И вправду, многие киевские евреи, богатые или бедные, просто жили своей жизнью, принадлежа сразу двум мирам. Они работали, благословляли субботу, в дни поста ходили в синагогу, где, накинув на головы белоснежные талесы, бормотали свои молитвы.

«Мы не должны вмешиваться в ход истории других стран, – говорили набожные старики. – Это не принесет добра». Они с осуждением смотрели на своих молодых вероотступников, так яростно бросившихся в революцию: натворят дел, а расплачиваться придется всему народу.

По крайней мере, при красных не было погромов. Кто-то из старших даже надеялся, что именно их одержимые революцией дети устроят для всех евреев лучшее будущее.

Они всегда держали два календаря. Один был местный, другой – сохранившийся от страны, из которой их народ был изгнан почти две тысячи лет назад. Местный сошедший с ума календарь терял листки сентября 1919-го, а по древнему летоисчислению заканчивался 5679 год сразу с двумя месяцами Адар. Страшный високосный год…

Ночью Анечка проснулась от смутного беспокойства. В квартире было тихо. Лишь на кухне шипел пустой открытый кран – по ночам мама всегда сидела там «на плит», как она это называла: караулила воду, чтобы заварить свой чай из сушеных брусничных листьев.

И тут в окно прилетел вой. Он не затихал, становился громче. К нему присоединились другие плачущие голоса. Это кричали, поднимая тревогу, напуганные очередным рейдом еврейские семьи. Возникнув в одном доме, крик, как пожар, распространился на соседние улицы. Анечка зажала уши, но вой проник под кожу, завибрировал внутри. Ей показалось, что сейчас он вырвется из ее груди, и она будет страшно кричать вместе со всеми.

Анечка бросилась на кухню. Там испуганная мама стояла с чайником в руке. Отсветы дымной коптилки блестели в ее широко раскрытых глазах. Хотя кухня находилась в глубине квартиры, крик долетел и сюда. Теперь казалось, что воют Подол и Бессарабка, весь город. Мать с дочерью обняли друг друга, обе дрожали. Той ночью они приняли решение уехать.

После отца остался серый ребристый чемодан с рыжими заклепками. Набитый вещами, он долго не хотел закрываться. Аня уселась на крышку, попрыгала на ней. Когда удалось защелкнуть замки, мама горестно вздохнула.

– O, zu viel[9] хлопот! Такая длинная тарога.

Она не выговаривала слово «дорога», не давалось оно немцам.

Воодушевленная Анечка вскочила с чемодана.

– Мамочка, мы уже решили!

Прошел день, потом второй и третий, собранный чемодан стоял в углу, а мать все откладывала отъезд. Она даже начала потихоньку доставать обратно вещи из чемодана. То одна понадобилась, то другая. Ей не хотелось оставлять свое гнездо, пусть и давно разоренное.

Но они все-таки бежали из города – утром первого октября, вместе с охваченной паникой толпой киевлян. Сначала на предрассветной улице раздался истошный вопль дворника:

– Большовыки идуть! На базари воны уже. Сюды подходять!

Из домов начали выскакивать испуганные жители. Прорыв красных был неожиданным и для них, и для белого командования. Еще вчера вечером Киев казался прочно занятым Добровольческой армией.

Белые, поняв, что удержать город не получится, решили отойти на левый берег Днепра. Вместе с ними уходили многие сословия: «буржуи», учителя и мастеровые, чиновники, бабушки в платочках. Людская масса устремилась по Крещатику. Некоторые были полуодетыми, без вещей, они даже не успели запереть свои квартиры.

Анечка с мамой влились в этот поток. Рядом ехали повозки, шагали целые семьи. Малышей несли на руках, а те дети, что были постарше, бежали за взрослыми.

Слышались обрывки чужих разговоров. В них была ненависть к красным.

– Придут в пустой город.

– Пусть видят, как их тут любят!

Две простоволосые женщины шли за солдатами, причитая:

– Голубчики, возьмите нас!

А какой-то дряхлый старик, еле передвигая больные ноги, шепелявил беззубым ртом:

– Не оштанушь ш большевиками.

Моросил унылый дождик, и лишь изредка прорывались из-за осенних туч лучи солнца. Люди щурились на них, слабо улыбаясь этим проблескам света. Почему-то он давал им надежду.

Толпа устремилась на переброшенный через ширь Днепра Цепной мост. Это был путь с высокого городского берега со стройной часовней на низкий хуторской и дачный, в Дарницу. Бесконечная человеческая масса двигалась под полукружьями арок моста. Говорили, что в тот день из Киева ушли то ли пятьдесят, то ли шестьдесят тысяч. Это был настоящий исход.

А на другом берегу в Дарнице какой-то генерал кричал, обращаясь к военным:

– Доблестные офицеры и солдаты русской армии! Сегодня, несомненно, сделана ошибка! Вы в ней не виноваты… Но от вашей доблести, от вашего мужества зависит ошибку исправить! Я приказываю вам взять Киев!

Он сорвал со своей головы папаху, обнажив крепкую лысую голову.

– Вперед! С Богом! За Россию! Ура!

Вскоре зазвучала песня, подхваченная сотнями голосов:

Взвейтесь, соколы, орлами,Полно горе горевать!

И войска, только что отступавшие, пошли обратно на правый берег.

На железнодорожной станции Дарницы стояли теплушки. Некоторые высокопоставленные беженцы быстро обосновались там со своими собаками и кошками, чайниками и пледами. Из одного вагона даже понесся звук мандолины, приятный баритон запел:

За любовь мою в наградуСвою слезку подари…

На путях стояли промокшие женщины с детьми.

– Христа ради, пустите к себе хотя бы наших малых!

Романс оборвался, но дети так и остались под дождем.

Весь пристанционный поселок был забит беженцами: они сидели в дачных садах, у железнодорожных путей, под заборами и в поле. Простой люд сооружал в лесу шалаши.

Раненые добровольцы тоже лежали прямо под открытым небом. Среди них мелькали серое платье и белая косынка сестры милосердия. То один, то другой раненый слабыми голосами подзывали девушку.

Здесь пока ходили редкие поезда, и киевляне начали осаждать железнодорожные кассы, чтобы взять билет хоть куда-нибудь.

– Мы обязательно уедем, – пообещала Анечка маме.

Откуда она брала свою силу? Долговязая, вечно голодная девочка-подросток то и дело глубоко вздыхала, словно ей не хватало воздуха. Она быстро росла, ее организм с этим ростом едва справлялся…

По обе стороны станции стояли облезлые вековые деревья. Мама и дочка прятались от дождя, прижимаясь к стволу старой сосны.

Мать устало провела ладонью по своему мокрому лбу, по навсегда залегшей на нем длинной страдальческой складке.

– Анхен, умрем там или здесь, нет разница.

Обе знали, что до Ростова ехать будет тяжко, а по Ташкентской дороге – невозможно, там пассажирские поезда вообще не ходили.

– Не умрем! – уверенно ответила девочка. – Я буду зарабатывать. Только перестань все время говорить о папе.

– Как ты зарабатыват?

– Так же, как раньше.

– Снова артисты! – вздохнула мать.

В своих робких мечтах она представляла, что ее дочь станет «детской садовницей» в киндергатн. Ведь малыши очень милые, они и вправду цветы жизни! Прекрасная работа для девушки. Но ни мама и никто, даже сама Аня, уже не смогли бы перекроить так четко обозначенную судьбу.

Действие второе. Звезда

В самом начале тридцатых годов улица Коровий вал, как и прочие улицы Москвы, еще хранила приметы дореволюционного времени и недавней вольницы НЭПа. На домах висели старые названия с «ерами», все вокруг было наполнено мелкими кустарно-кооперативными деталями. На первых этажах работали частные магазинчики и фотография. Но их фасады, вразнобой украшенные вывесками, уже начинали отражать происходящий в стране перелом.

Парикмахерская «Жорж» – модные серебряные буквы на черном стеклянном фоне – рекламировала окрашивание волос для мужчин, уход за красотой лица и маникюр для женщин, а также художественное исполнение постижа[10]. В ее витрине стояло зеркало с большой ромашкой, из центра которой улыбалась румяная упитанная пионерка. Прохожие бросали быстрые взгляды на свои отражения. Женщины сразу выравнивали осанку и на ходу исправляли им одним известные непорядки в прическах.

Двое мужчин, которые не спеша шли по улице, тоже покосились на витрину. Хотя их мало волновало, как они сейчас выглядят.

Один, полный, изнывал от августовской жары. Он держал в руке свернутую трубочкой газету и, разговаривая, то размахивал ею, ударяя по своей ладони, то разворачивал и читал вслух. Что-то в газете огорчало его.

– Задрессировали… И цирк, и оперетта, и чтобы не как заграницей! Ты им и мещанский жанр сломай, и место расчисти для образцового советского зрелища. Да я уже все, что можно, сломал и расчистил!

Его спутник согласно покивал, проблема была их общей. На ногах у этого мужчины светлели сандалии с перепонкой, похожие на детские.

– Мои девочки вместо бурлеска теперь показывают «снятие паранджи», «военный» и «канцелярский» танцы, – обиженно проговорил он. – Этим сказано, что они настоящие физкультурницы – не объекты эксплуатации. Ну куда еще дальше?

Мужчины немного замедлили шаг перед витриной галантерейного магазинчика: там в окружении дамских комбинаций висел портрет Энгельса.

– Ладно, черт с ним, с этим Блинкиным, – махнул рукой полный, немного успокаиваясь. – Он больше ничего не умеет, как критиковать… А мы все равно движемся вперед. Пусть и наощупь. Ты только вспомни, что в двадцатых было…

– А что было в двадцатых? – с усмешкой откликнулся его товарищ. – Балаган был с иностранцами… Эльрой, человек без рук. Гладиатор Цаппа. Капитан Гулинг и его морской лев…

– Не просто морской лев, – полный поднял вверх палец, – а в меру дрессированный! Еще был этот, как его, ну, который курицу усыплял… Тарама? Ратама? И три иностранных девицы с апельсинами и плюшевыми игрушками. Чистый цирк и гросс халтура!

Оказавшаяся на их пути продуктовая лавка была полна товарами по нормальным ценам, и перед ней не стояла очередь. Все объясняла вывеска – «Закрытый заводской распределитель номер 432». Для приятелей ничего удивительного в этом не было. При их театре тоже такой имелся и рангом повыше. Полный, который так и не привык к новым советским словам, называл эти закрытые распределители «тайными подкрепителями».

Оба ненадолго остановились перед витриной, чтобы рассмотреть торт с марципановым лозунгом «Дорогу мировому Октябрю» и портреты коммунистических вождей, выложенные из разноцветного мармелада. У Маркса на глазу сидела муха.

– Хотя насчет цирка было понятно, – снова заговорил полный. – Ведь мы и подчинялись тогда управлению цирков.

– Зато сейчас такой прорыв! – оживился его приятель. – Я имею в виду, в эстрадном плане. Так что не будем слишком строги к себе. Оставим это занятие нашим критикам.

– Критикам? Чтобы этот Блинкин опять написал? – Полный развернул повлажневшую газету. – Односторонняя развлекательность и потакание обывательским вкусам!

– Как же это все надоело, – вздохнул его собеседник. – Не лучше ли просто наплевать на них.

– А вот еще… Вот оно, вот! – Полный ткнул в огорчившую его строчку. – Некритичное заимствование зарубежного опыта!

Так невесело беседуя, мужчины дошли до Калужской площади. Они перебежали рельсы перед длинной «Букашкой» с тремя вагонами и тут же едва не угодили под колеса автобуса. Автобус взвизгнул своими английскими тормозами, трамвай возмущенно зазвенел. К этим звукам добавилась пронзительная трель: стоявший в центре площади регулировщик в шлеме со звездой засвистел в спины нарушителям. Они энергичнее поспешили на другую сторону и затерялись там среди пешеходов.

– Что творится! Еще лет пять назад везде можно было ходить не торопясь, – пожаловался полный.

Возле стадиона завода имени товарища Сталина приятели снова перешли дорогу. На этот раз обошлось без происшествий – по улице двигались только несколько гужевых повозок. Мужчины оказались у входа в парк Горького. Главное здание входной группы было увешано плакатами, но это не мешало ему быть похожим на обыкновенный ангар.

– «Организуем веселый отдых пионера и школьника», – по привычке озвучивать каждое печатное слово прочитал полный. Поблизости как раз гомонили, выстраиваясь в колонну, пионеры.

– «Выставка на шаландах „Ужасы войны“… Карнавал политмасок, перекличка фанфар, затейничество. И хорошее массовое пение». Хотя это не сегодня… Ну что, посетим комбинат культуры?

Он направился к круглому киоску, там продавали входные билеты. Порывшись в кармане, полный достал мелочь, рассмотрел ее на ладони и крикнул:

– Костя, у тебя гривенник найдется?

Купив билеты, они вошли в парк.

– Водички попить… Мозг плавится, – простонал полный, вытирая платком крупные капли на своей лысой макушке. У него был диабет.

Он с тоской посмотрел на высокую башню спирального спуска.

– И охота кому-то в такую жару на коврике вниз ползти.

В парке были выставлены портреты из живых цветов: Ленина, Сталина и Кагановича. Судя по тому, что вожди выглядели свежее многих отдыхающих, их изображения не только постоянно орошали водой, но и подновляли растениями из ближайшей минималистической клумбы. Там ждали своего часа цветы и листочки для глаз, волос, одежды, а также темная мята для фона, и росла грядка иссиня-черного сорняка для усов Кагановича.

– М-да, именно в этом направлении, – многозначительно изрек полный после разглядывания портретов и клумбы, хотя было непонятно, что именно он имел в виду.

Неподалеку раздались бодрые визги – это начался очередной сеанс на параболоиде чудес. Попадая в ловушку его движения, люди оказывались то на стенах, то даже на потолке параболоида. В этой куче-мале мелькали руки, ноги и сумочки, задирались подолы, являя взгляду то какие-то невероятные кружева, то совершенно простецкие изделия «Мосбелья». Некоторые посетители выползали на четвереньках. На дорожке возле параболоида валялся потерянный кем-то белый парусиновый тапок. И тут же, глазея на летающих граждан (больше все-таки на гражданок), отпускала шуточки толпа зевак и дожидалась своей очереди новая партия желающих испытать удачу.

Приятели поулыбались на это веселье, но газетная статья по-прежнему не давала им покоя. Разговор пошел по новому кругу.

– Вот ты говоришь не обращать внимания. Так сожрут нас сразу… – вздохнул полный.

– Блинкин первый и сожрет! – закивал приятель, хотя именно он недавно предлагал наплевать на все. – Щелкоперы! В газетах писать легко. Попробовали бы они сами что-нибудь создать.

– А знаешь что… А пошел-ка он, этот Блинкин! – решительно махнул рукой полный. Он направился к урне, швырнул туда газету и сразу успокоился. – Костя, давай просто отдохнем, без этих разговоров.

Они прогулялись по аллее с бюстами рабочих-передовиков. Там тоже было полно народа. Загорелые, в дешевых белых брюках и платьях люди счастливо смеялись. Все были одинаково бедны, но в этом парке они чувствовали себя на экскурсии в прекрасном будущем.

Приятели вышли к реке. Шумная жизнь продолжалась и у воды. Там были огорожены бассейны, возле них стояли шезлонги, в которых лежали расслабленные полуобнаженные тела. На реке замер пароходик – ему мешали пройти купальщики и лодки.

Капитан пароходика, срывая голос, уже который раз кричал:

– Товарищи, немедленно освободите путь!

Никто не подчинялся. Наоборот, один нахал даже направился к носу парохода. У него на ногах были две маленькие лодочки, он отталкивался ото дна длинными палками.

– Шагает, как водомерка! – заметил полный.

Мужчины нашли киоск «Мосминвод», взяли по стакану газировки, выпили ее залпом. Потом купили в стоявшей поблизости кондитерской на колесах по два пирожка с яблочным повидлом, вернулись к «Минводам», взяли еще газировки и отошли в тенек.

Теперь они пили не спеша, их глаза над стаканами с пузырящейся влагой стали спокойно-сосредоточенными. Настроение поменялось к лучшему. Пирожки оказались вкусными, и жара начала спадать – солнечный диск над парком культуры опускался все ниже. Наступал вечер.

Полный икнул от газировки и вдруг ни с того ни с сего сказал:

– Марлен Дитрих.

– И что?

– Ей многие подражают, но как-то нелепо получается. И всякие Блинкины говорят, что такая героиня нам не нужна. А ты попомни мои слова – появится у нас своя советская Марлен, вся страна по ней с ума сойдет.

Костя хмыкнул. Единственное, что пришло ему в голову при словах о советской Марлен, был юмористический номер Рины Зеленой. Артистка танцевала канкан, изображая кафешантанную певицу: «Мне десять лет, я пионер! Ровесник я СССР».

– Мне нужна Марлен, Костя!

– И что ты будешь с ней делать?

– Хочу поставить такую вещь, чтоб была лучше заграничных. Чтобы вся Москва к нам ломилась! Вот только актрису не вижу. Нет, в мечтах-то я ее вижу! Но в жизни…

– Ты это серьезно? Ну хорошо… А Владимирова?

– Костя… – Полный укоризненно покачал головой. – Мария – прекрасная характерная актриса. И все-таки… Ты же сам все понимаешь.

Но его приятель не унимался.

– И из «герлс» тебе ни одна не показалась? А как же Леночка? Ты ее хвалил!

– Не обижайся… Леночка прелесть, но я хочу настоящую звезду… Может, и не найду никогда.

– Да я не обижаюсь, – обиженно поморгал светлыми ресницами Костя.

С той стороны, где находился Зеленый театр, зазвучала музыка и прилетела песенка. Там шел концерт. Мелодия показалась знакомой. Поющий женский голос влек к себе.

– Это не из этого ли? Ну, из этого… – Полный пощелкал пальцами и попытался что-то напеть.

Костя первым вспомнил название модной оперетты.

– «Роз-Мари».

– Точно! Пойдем, посмотрим? – предложил полный. Он уже вернул пустые стаканы в киоск.

– Пойдем… – без особого энтузиазма согласился его спутник.

Полный вдохновлялся все сильнее.

– Изменим курс нашего корабля, поплывем на голос прекрасной сирены!

Но его друг был настроен скептически. Костя даже усмехнулся:

– Ну что ж, давай сплаваем… Обнаружим очередной мыльный пузырь.

Они пошли, ускоряя шаг, по Нескучной набережной, в дальнем конце которой и находился театр. Там на построенной у воды эстраде играл наряженный в белые брюки джаз-банд, а молодая актриса с веерами изображала индианку.

Зрители, их на скамьях собралось множество, уже успели проникнуться необычными ритмами. Они с удовольствием слушали, как мяукает кларнет, как выбивается в солисты фортепиано, как томно постанывает азиатский барабан. Звуки вибрировали в густом воздухе, зависали в кронах старого ботанического сада и таяли там медленно, словно сладости в жаркий день. Но настоящий восторг вызывала «индианка» – обладательница лукавого сопрано и точеных ног.

– Костя, давай сюда! – позвал полный, тяжело плюхаясь на свободные места.

– Товарищ, вы мешаете, – прошипел веснушчатый морячок с большим биноклем. Он возмущенно отодвинулся от запоздавших зрителей.

Летний театр обычно не располагает к формальностям, но приятели послушно притихли. Они помнили содержание оперетты, она была донельзя напичкана американской романтикой о ковбоях, золотоискателях, лесорубах и голубоглазых героинях. От слащавости сюжет спасала именно колоритная индианка. Шутка ли, эта краснокожая зарезала своего мужа Черного Орла. Убила его из-за белого любовника!

В сценарий дивертисмента убийство не входило. Артистка просто исполняла зажигательные песенки о вигвамах, о дикой девушке, о весеннем празднике тотема. О том, как всю ночь племя резвилось и кружило вокруг тотемного столба.

Каждый индеец обжег горло огненной водой, после чего они еще быстрее полетели над землей. На этом месте барабан утробно загудел: «тотем-том-том, тотем-том-том», учащая пульс и не давая передышки ни артистке, ни публике. Боже, что эта молодая женщина выделывала своими стрельчатыми ногами, всем своим безупречным телом! Даже принесшийся с реки ветерок не смог охладить этот накал чувственности.

Ее большие веера сделались похожими на крылья, а сама она – на экзотическую птицу, по какой-то счастливой ошибке прилетевшую в эти места. Зрители были взбудоражены. Она всех подчинила себе.

Полный тоже не сводил глаз со сцены. Профессионал в нем подмечал, что девушка хорошо владеет образом даже во фрагменте. Но при этом он погрузился в этот праздник, словно мальчишка! Такого с ним еще не случалось.

Выступление закончилось, артистка раскланялась.

– Кто она? – спросил он, когда аплодисменты стали пореже. Только теперь у него на лице появилось то отстраненное выражение, с которым он обычно оценивал своих собратьев по цеху.