
Полная версия:
До свидания, моя хорошая
Когда мы выходим из здания, сцепившись даже, а не взявшись за руки, меня снова начинает трясти. В машине мы обнимаемся. Мы знаем – и в то же время не знаем ответ. А что скажут люди? Плевать, что скажут люди. Сенька достает телефон и набирает номер матери – сейчас ему не важно, что международные звонки стоят недёшево, ему нужен совет.
И сидящая в отдаленном от нас двумя тысячами километров Киеве, София Михайловна сначала изумляется, затем плачет, но в ответ на вопрос сына, отчеканивает – ваше решение кажется мне наиболее верным. Держитесь, дети. Держитесь. Я сегодня куплю билет и вылетаю к вам первым же рейсом.
Этот разговор немного облегчает обстановку и у нас ненадолго появляются силы – а они нужны. Нужно забрать мальчишек из садика и провести с ними остаток вечера.
Чтобы немного отвлечься, мы вчетвером отправляемся есть мороженое, но мне кусок не лезет в горло и я скармливаю свою порцию Гришке, а Сеня с его больным горлом так и вообще заказывает себе горячую вафлю и безучастно сидит, ковыряя ее вилкой. В конце вафля оказывается в мишкиной тарелке к его огромному удовольствию.
–Мама, у тебя там беби, сестричка? – допытывается Гришка, глядя на живот.
–Да, котик, сестричка, Маргарита.
–Магаита? – делает огромные глаза Мишка, – Магаита?
Холодность разума постепенно возвращается ко мне.
–Да, котенок. Ты же помнишь? Тебе вкусно? Ты во что сегодня играл в садике?
–Играл с Лолой! И еще он бегал! – отвечает за брата Гриша. Ему проще говорить, Мишка пока только осваивает этот навык.
После отбоя у нас обоих уже нет сил и мы просто занимаемся чем-то. Какими-то неважными мелочами. Я впервые за несколько лет отчего-то берусь за никому сейчас не нужное вязание…
Воскресенье, 19 августа 2018 года
С тех пор, как мой мир перевернулся и стремительно несётся в пропасть, прошло всего четыре дня. Четыре дня, которые ощущаются, как вечность.
Мы пережили выходные. В субботу водили мальчишек в музей природы на выставку о динозаврах – как раз выдался дождливый день и музей был полон народу. Я старалась отвлечься и не думать, посвятить время ребятам и побольше рассказать им того, что сама знаю. Гриша уже очень многие виды знает и сам, а новые названия схватывает просто на лету! Мишке пока просто нравятся зубастые пасти и длинные когти древних ящеров. Когда я была подростком, лет четырнадцать мне было, меня захватила эта тема и я много чего тогда читала о динозаврах… Может быть потому, что в дошкольном возрасте мои интересы крутились вокруг другого? Да и вообще, тот мой возраст пришелся на предраспадные годы Советского Союза, а динозавров в СССР не было. Как-то другим интересовались, но до сих пор я не помню, чем. Потом я быстро наверстала упущенные знания и пока мои одноклассницы осваивали основы макияжа и соблазнения мальчиков, я жадно вчитывалась в книги по палеонтологии.
Сегодня прилетела из Киева София Михайловна. Ездили встречать, дети радовались, мы с Сенькой наревелись. Но какое облегчение для нас – её приезд!
Когда мы сидели в машине, выезжая из аэропорта, она крепко сжала сенькину руку, находившуюся на ручке переключения передач и сказала тихо: „Будь с Машей. Мальчиков я на время своего приезда полностью беру на себя.“ Она взяла ради нас отпуск, хотя, вообще-то, не планировала (София Михайловна в Киеве держит собственный ресторан вместе со своим старшим сыном, братом Сеньки, Владом).
Вечером, уложив мальчиков, мы долго рассказывали ей нашу ситуацию в деталях, показывали врачебные выписки, вместе читали статьи в интернете… София Михайловна плакала, но понимающе кивала.
И тогда, уже озвучив все возможные последствия – от лёгких до самых тяжелых, я сказала им двоим – теперь уже официально:
–Мы с вами уже начинали говорить на эту тему. Я думаю, что правильнее всего в таком состоянии нашей Гретхен не рождаться живой.
Сеня подошел и обнял меня.
–Я тоже думал об этом. Но думал, что ты не поймешь и захочешь оставить…
–На что оставить? На мучительную жизнь? – я начинаю рыдать, меня трясет и, отстранившись на секунду, я вижу в уголках сениных глаз слёзы.
Завтра 20 августа и предварительное решение принято обоюдно, но ещё не проведены все исследования.
Понедельник, 20 августа 2019 года
Рано утром прием в клинике. Университетская клиника – огромная, как и все в городе – этажи, стекло и бетон; снующие люди в халатах и без. Нам назначено (назначал доктор Кауфман) УЗИ плода, целый список, в подробности которого я так и не смогла вчитаться. Вероятнее всего, по договоренности с врачем из клинике будет назначен амниоцентез. Возьмут генетический анализ. Может, станет яснее насчет диагноза…
Мы поднимаемся на лифте на четвёртый этаж и смиренно ждём под дверями кабинета. Выходит медсестра в розовом халате и приглашает войти. Она ловко меряет давление и расспрашивает только самое важное. Берёт кровь на анализ, в этот раз много крови. Малышка начинает двигаться в животе.
Уходит медсестра и мы снова одни. На стенах – плакаты с цветами и пухлыми улыбающимися младенцами, которые мне сейчас совершенно не хочется видеть. Я думаю о страшном – о том, что если кости малышки так отстают в развитии, то, возможно, и грудная клетка просто не разовьётся, как надо и не даст развиться лёгким. Тогда она хотя бы умрет сама. Иначе она может родиться живой и если её реанимируют, то… я даже не хочу себе представлять… пожалуйста, думаю я, моя хорошая, Гретхен, уйди лучше сама, не делай так, чтобы нам пришлось… пришлось сейчас прерывать беременность…
Выходит врач, представляется: доктор Бауэр. Он пожилой, в очках и вообще выглядит довольно стандартно для мужчины-врача. Фамилия тоже не из редких. Он отсылает Сеню в дальний угол кабинета на мягкое кресло, а меня немного расспрашивает (опять те же вопросы, я не выношу их уже!), проводит обычный осмотр и включает аппарат узи.
Сначала я не смотрю на монитор и полностью погружаюсь в свои мысли. Наверное, это такая защитная реакция. И вдруг мне начинает казаться, что весь ужас прошедших пяти дней – не более, чем ошибка. Я поворачиваю голову. Вдруг улыбаюсь… Конечно, вот она на мониторе, на черном фоне белыми пятнами – моя дочь! Вот милый носик-пуговка, вот она двигает руками и ногами…
–Отставание в росте костей конечностей, – непреклонно резюмирует доктор Бауэр, проведя замеры и надежда затухает. Углы рта ползут вниз и в груди становится тесно. Я бы не ставил диагноз так однозначно, как госпожа доктор Зеель и господин Кауфман, нужен ещё амниоцентез. Тогда будет немного яснее.
Он поясняет мне, как будет проходить процедура и спрашивает моё согласие. Я молча киваю. Сеня молча кивает. Доктор назначает нам дату, это 22 августа, среда и это уже послезавтра.
Мы выходим из кабинета и первым делом Сенька ищет в интернете подробнее о процедуре, через которую предстоит пройти. Вслух зачитывает мне, что манипуляция предстоит неприятная, но необходимая и лучше всего мне не смотреть на весь процесс.
В молчании едем домой и, выйдя из машины, уже в гараже долго стоим, крепко обнявшись. И Гретхен между нами, там в животе, почувствовав это, начинает пинаться. По моим щекам текут слезы и я шепчу ей: „Милая, милая, не надо, не надо…“, хотя на самом деле пытаюсь запомнить каждое ощущение от её жизни там, внутри…
Дома Мишка и Гришка бросаются к нам из бабушкиных объятий.
–Где вы были? – тут же начинает допрос Гриша.
Сенька – хороший актёр и быстро подстроившись под ситуацию, выдает:
–Мы были на необитаемом острове, помогали пиратам искать клад! Мама нашла, вместе выкапывали и очень устали! Как там ужин? Я жутко проголодался!
–Мам, ты нашла клад? – вопрошает Гришка.
–Да, котик. Представляешь, нашла вот…
Сил у меня совсем никаких нет и я отпрашиваюсь в спальню под предлогом того, что сильно болит голова. Придавлена своей болью, я засыпаю и мне снова снится город и огромный заброшенный дом среди живых и многолюдных улиц. Яркие тряпки колышутся в пустых глазницах окон, какие-то обрывки висят на балконах, а прохожие обходят этот дом, будто никому нет дела до него. Я пытаюсь подойти и войти внутрь, но у меня не выходит. Я даже не могу приблизиться к входной двери…
Когда я проснулась, было уже утро следующего дня, 21 августа.
Среда, 22 августа 2018 года
На сегодня назначен амниоцентез. Я немного успела морально подготовиться к процедуре, почитала о том, как и что – но разве можно подготовиться полностью, когда вопрос стоит ни много ни мало – о жизни и смерти ребёнка?
Я пыталась работать, но в итоге выпросила удалёнку и засела за обработку старых „хвостов“, которые и так уже просит предъявить начальство. Работать сложно, но хорошо, что работа вообще есть – я хотя бы немного могу отвлечься. Сеня все эти страшные дни совсем не работал – взял отпуск и везде сопровождал меня. Снимал немного напряжение и был первым, с кем я могла поделиться мыслями и чувствами от происходящего. На процедуру взятия околоплодных вод мы тоже пошли вдвоем, так было можно.
Гулкий холл клиники, снующие люди, лифты вверх-вниз… Снова поднимаемся в таком прозрачном лифте на все тот же четвёртый этаж. Нас уже встречает врач, он тоже тот самый, доктор Бауэр собственной персоной.
Мы попадаем в кабинет с проворной медсестрой с очень густыми бровями, которая очень быстро носится, помогая врачу и сама постоянно меня подбадривает и понимающе жмет моё запястье перед процедурой. Уже через несколько секунд я понимаю, почему.
Ложусь на кушетку…
Я стараюсь не смотреть и прошу мужа тоже не смотреть туда, вниз – вместо этого мы смотрим друг на друга. Когда шприц наполняется, я с недоумением и испугом вижу, что воды какого-то странного цвета, они желтые, но не мутные, просто цвет некрасивый, неприятный… Насколько я помню, такого цвета вод у меня не было с мальчиками – оба раза были прозрачные.
Я взволнованно спрашиваю врача, нормально ли, что такой цвет. И он осторожно отвечает, что да, и такое бывает, да, темнее, чем норма, но ничего страшного, пугаться не стоит.
Конечно не стоит, думаю я себе – у нас уже есть, от чего пугаться, а тут – всего-то навсего цвет вод не очень аппетитный, подумаешь.
Шприц уносит медсестра и с этого момента начинается наше ожидание. Толком никто ничего не знает, точного диагноза у нас до сих пор нет.
Я лежу после процедуры какое-то время и мы с Сенькой пытаемся понять, что делать и как делать и вообще, как быть дальше. Место прокола неприятно тянет, но это ощущение вскоре затухает.
Мы? Что у нас есть? У нас есть два подробных УЗИ, на которых сохраняется отставание роста костей и ни о чем хорошем это не говорит. Хочется проснуться от этого кошмара. Хочется приехать сюда в декабре с сумкой, в которой будут лежать персикового цвета одёжки для Гретхен и еще ночная рубашка на пуговках – для меня.
Когда мы выходим из отделения, то сталкиваемся с только что родившей молодой женщиной. Она одета в бежевое платье и аккуратно катит перед собой кроватку с новорожденной малышкой. На табличке, венчающей кроватку, стоит имя: „Margarete Anna Müller“ и дата рождения. Я вздрагиваю. Неужели девочку тоже зовут Маргарете? Или мне показалось? А уже и не проверишь – бежевое платье – оно вон, в другом конце коридора. И я стараюсь сделать вид, будто ничего и не было, а по щекам сами собой катятся, катятся слёзы – от бессилия. Я ничего не могу сделать…
Четверг, 23 августа 2018 года
По нашему случаю собирается целый консилиум.
Доктор Бауэр просит заехать завтра, а на сегодня – ещё одно большое УЗИ – у другого врача.
Едем на другой конец города, в другую клинику. Просторный холл с прохладными голубыми стенами, на рецепции – экзотическая красавица с сотней косичек на голове, упрятанных под нежно-розовой шапочкой. Она быстро перелистывает наши документы и мой материнский паспорт, потом вдруг смотрит мне прямо в глаза из своего окошка и сочувственно кивает. Надо же, думаю, а мне казалось, они тут привычные ко всякой жести…
Девушка (на бейджике написано имя Катрин) просит далеко не уходить и ждать прямо тут же – врач нас сейчас заберёт.
Мне вдруг становится будто бы немного легче, а может, это только кажется от такого количества плохого за последнее время, и я говорю, что тут такое всё голубое, как море. А мы – будто рыбки. И глупо смеюсь. Долго тихо смеюсь, навзрыд – будто рыбки, да. И Гретхен немного толкает меня изнутри, потому что самая главная рыбка тут, безусловно, она.
Приходит высокий и прямой, будто негнущийся, человек в халате – доктор Михаилофф. Несмотря на русскую фамилию, по-русски он ничего сказать не может и со скромной улыбкой повествует что-то о дедушке, бежавшем от советской власти еще в начале прошлого века. Да и вообще, пришли мы сюда, конечно, за другим. Михаилофф интересуется диагнозом и, получив ответ (предположительный, диагноза нет до сих пор), только и комментирует: „Как ужасно.“ Он вообще весь какой-то неподвижный, деревянный и все его черты будто выточены из чего-то твердого.
Мы входим в кабинет. Я снова ложусь на кушетку и поднимаю футболку.
Он долго смотрит, меряет кости малышки, задает те же самые вопросы, что мне уже задавали разные другие доктора…
–Ну, что я могу вам сказать, госпожа Островски, – начинает он. – прогноз мой вам не понравится, но я должен быть с вами честен. Скорее всего, диагноз будет несовместим с жизнью вне утробы. Ребёнок не задышит. Лёгкие могут выпасть в брюшную полость… Неблагоприятный прогноз. Я могу назвать вам еще много разных научных терминов, но вас это не успокоит, поэтому коротко: вы можете прервать беременность и сделать это надо будет уже сейчас. Решать, конечно, только вам. Вы хотите доносить? Это тоже ваше право.
–Мы хотели бы сделать прерывание, – объясняю я, – если по результатам генетического анализа…
–Я всё понял, – кивает Михаилофф. – Тогда сейчас я созвонюсь с доктором Бауэром.
Он звонит и тут же входит ассистентка и приносит нам два стакана воды. Пока мы пьем, доктор Бауэр сообщает Михаилоффу подробности анализа, результаты которого он только что получил по электронной почте.
–Прогноз плохой, – говорит Михаилофф, едва положив трубку. – Я выпишу вам направление на прерывание. Это будет в другом городе. В М. есть специальное отделение для таких случаев, как ваш.
Неужели мы сказали это вслух? Точнее, неужели это сказала я? Вот она я и слышу свой голос будто со стороны: „Мы бы хотели сделать прерывание…“ Что она несёт? Ей в декабре только предстоит родить, девочка здорова и её назовут Маргаритой – какое прерывание, стоп!
Но доктор Михаилофф смотрит на меня поверх очков, затем накрывает мою лежащую на столе руку своей огромной ладонью:
–Вам тяжело, я понимаю это.
Нет, он не понимает даже сотой доли того, насколько это больно. Что-то твердит про комиссию по этике и какие-то параграфы в каком-то законе… Сеня, бледный как мел, подходит и, запинаясь и ошибаясь в немецком, чего обычно с ним не случается, говорит, что доктор, вообще-то, прав. А у меня есть еще несколько дней. Несколько дней. Михаилофф смотрит в календарь на компьютере и сверяет его с каким-то вторым календарем. Так мы узнаем дату, в которую малышка сначала умрет, а затем родится. Красивая дата, тридцатое число. И дата родов тоже была тридцатого. Я и сама родилась тридцатого, правда, октября, но какое это теперь имеет значение? Тридцатое августа 2018 года…
И, хотя мне казалось, что морально я подготовилась к такому повороту событий, я не выдерживаю…
–Вам надо будет обязательно пройти консультацию с психологом, – осторожно добавляет Михаилофф и быстро пишет мне фамилию и номер телефона какой-то женщины.
Мы выходим из кабинета и бредём к машине. В машине долго сидим, крепко обнявшись и Сенька начинает искать в интернете информацию о фетоциде. Находит статью на русском языке (по старой привычке) и дает мне почитать. Мои глаза цепляются за слова „вводят хлорид калия, чтобы остановить сердечную деятельность“
Ночью меня преследует это название… Хлорид калия, хлорид калия, я просыпаюсь среди ночи, иду на кухню пить воду… хлорид калия… Гретхен начинает толкаться… хлорид калия… ты выбрала сама… хлорид калия… ядовитые мысли змеями клубятся в голове и жалят, жалят и приходит свинцовый сон, от которого наутро болит голова и первая мысль о том, что осталось всего несколько дней… всего несколько дней…
Малышке.
Моя миленькая, прости нас за это решение. Нет таких слов, чтобы передать, как я хотела бы, чтобы ты родилась здоровой и не знающей, что такое боль и страдания. Всё, что произойдёт – ужасно, страшно, но правильно.
Прости нас.
Пятница, 24 августа 2018 года
Я как будто и не спала. Встала разбитая в шесть часов утра на радость малышне. Несмотря на протест Софии Михайловны, приготовила им завтрак. Сама не ела ничего – кусок не лез в горло. Я села на балконе в обжигающей свежести августовского утра и пила кофе. Яд ночных мыслей сменился на желание узнать больше. Я взяла телефон и стала искать подробности.
Я нашла довольно много и, если бы не подбегавшие поминутно мальчишки „Мам, пошли поиграем“, „Мам, а что ты делаешь?“ (Что я делаю? Лучше тебе не знать, малыш – я читаю о том, каким способом остановят сердце твоей нерождённой сестре.), то мне удалось бы и прочитать куда больше…
К девяти часам Сеня уехал в издательство, свекровь с мальчишками пошли на прогулку, а я осталась одна.
Долго бродила по квартире бесцельно, потом сидела и перебирала те немногочисленные одёжки, которые успела купить для дочки… персикового цвета кофточки и штанишки (почему-то мне хотелось именно такого цвета всё для неё) – неужели ей никогда не надеть их? Мысли крутились только о том, что произойдёт тридцатого. Страшно… Но жить, жить с такими нарушениями в организме – я за утро успела перечитать и это тоже – нет, я не могу заставить своего ребенка так страдать. Я не могу заставить свою семью так страдать. Лечения нет, есть разнообразные поддерживающие терапии… она никогда не сможет жить наравне со здоровыми людьми. Даже здесь, в Германии, с высоким уровнем медицины. А если она вообще умрет вскоре после рождения? И умрет не просто за секунду, а будет мучиться – ведь её будут реанимировать? Нет, тогда уже гуманнее, по моему мнению, быстрая смерть от хлорида калия. Один укол. Больше не потребуется. Я достаточно прочла, но хотелось знать еще больше. И я снова погрузилась в чтение.
Был полдень, когда позвонила София Михайловна и сообщила, что Мишка заснул в коляске и что они сейчас в зоопарке. Какое счастье, что она смогла приехать! Что бы я делала без неё?
К тому моменту я не только успела перечитать многое из доступного в сети на русском, немецком и даже немного на английском, но и посмотрела пару видео. А еще я смогла связаться с психологом.
Консультация нужна была немедленно, прямо завтра и желательно на родном мне языке. Хотя проблем с пониманием немецкого у меня нет, в глубине души я хотела поговорить с кем-нибудь, для кого не надо будет даже одну секунду подыскивать слова. Я нашла страничку фонда, занимающегося перинатальными потерями (именно так называется то, что мне еще только предстоит пережить) и решительно написала письмо на его адрес.
Ответ пришел уже спустя полчаса. В это время я разбирала полку с книгами, мне надо было чем-то заняться, а работать не получалось. Мне выделили психолога, которая готова провести консультацию по видеосвязи. Прямо сегодня вечером.
Когда София Михайловна с мальчишками вернулись домой, я вдруг резко почувствовала, как мне не хватало их. Я могу сколько угодно хотеть сбежать на необитаемый остров, их часто бывает много и они шумные, требующие постоянного внимания, но когда они бегут в ещё не до конца открытую входную дверь с воплем „мама!“ – это дорогого стоит!
–Мама, что ты делала тут?
–Мама, а мы в зоопарке видели крокодила, у него вооот такая пасть!
–А бабушка купила нам мороженое! С вафлей!
Я слушала этот милый галдёж здоровых детей и понимала, зачем иду на то, на что решилась. Если Гретхен родится и будет больной девочкой (а она будет, результаты генетического анализа не оставили ни одного сомнения в этой печальной правде), то будет ли она счастлива от того, что она не такая, как Гришка и Мишка, как я или Сеня? Сможем ли мы все жить, не переваливаться из одного дня в другой, а именно жить – без мучений, без боли, без постоянной тревоги? „Посмотри на них, – жестко сказала я себе тогда, – ты хочешь для мальчиков такого детства, где всё крутится вокруг больной (неизлечимо больной!) сестры? Страданий для неё? Когда можно всего этого избежать?“
Вечером мы ещё раз вышли погулять все вместе. Мишка гонял на новеньком голубом самокате, Гриша рассекал на велосипеде и в воздухе витала та самая семейная идиллия. Мы с Сеней шли за руку и я отстраненно смотрела на него – как он немного постарел, как на его лицо будто кто-то наложил пергамент и стали просвечивать скрывавшиеся всё это время старческие черты – у ещё молодого по возрасту мужчины… хотя, конечно, он всё тот же, тот же, каким я его встретила…
Когда мальчишки пошли спать, я взяла компьютер и ушла в спальню, попросив не тревожить.
Консультация началась. Психолог – бесконечно милая блондинка Лидия Литвин. Москвичка.
Мы много говорили, много обсуждали. Как это обычно бывает, она держалась нейтрально, но была очень сердечной и свою точку зрения не навязывала. Лишь одно она заметила в самом конце нашего разговора:
–Знаете что, Маша? Я была на вашем месте. Четыре года назад я тоже выбрала фетоцид. Мой мальчик пробыл со мной только 23 недели. Немного позже я смогла снова забеременеть. Через год после моего первого сына родился здоровый и живой – его младший брат.
Я вздохнула и сказала, что больше детей мы, вообще-то, не хотели, что Гретхен станет нашим последним ребёнком. Лидия участливо кивнула и сказала, что это всё правильно и выбор обоснован и верен в нашей ситуации. Она дала мне пару советов, мы попрощались. Дату новой консультации пока не назначали, но договорились оставаться на связи.
Суббота, 25 августа 2018 года.
Есть в моей голове такое особенное и для меня самой негласное правило – не думать заранее о том, что может причинять боль. Я сейчас стараюсь не думать о тридцатом числе, но память постоянно делает мне такую медвежью услугу и подбрасывает, и подбрасывает мне напоминания…
Чашка кофе, которого я налила себе до самых краёв, пролилась от того, что Мишка сиганул прыжком молодого гепарда прямо мне на колени, когда я только села и еще не поставила её на стол.
–Осторожно, котик! Ты заденешь мой живот, там сестричка… – начала по привычке я и осеклась… Он уже не сделает ей хуже, чем сделаем ей мы – меньше, чем через неделю. Но Гретхен с ответ легко толкнула меня изнутри. Я старалась сохранять максимальное спокойствие.
Пришли на электронную почту несколько писем из лабораторий. В текстах был разобран диагноз и прогнозы и они нас с Сеней совершенно убедили в правильности принятого решения. Но дома были дети и мы к полудню оставили их на попечение бабушки, а сами пошли бродить по городу. Сеня впервые за долгое время даже закурил. Впрочем, и он вопросительно посмотрел на меня: можно ли?
–Кури, конечно… мне больше не вредно… устало ответила я.
Он с сигаретой в пальцах аккуратно взял меня за талию и приподнял над землей.
–Ты хорошо держишься. Я не смог бы так…
–У меня нет выбора, Сень… Знаешь, я говорила вчера с психологом из Москвы. Она посоветовала написать письмо Гретхен.
–И ты будешь это делать? Я имею в виду, ты хочешь потратить время на это?
–Всё, что бы я сейчас не делала – это трата времени, – вздохнула я. – Мы с тобой оба знаем, что время засасывает нас, как воронка и несёт навстречу беспощадному тридцатому августа… Но я подумала вот, о чем… я напишу письмо, да, но не только его. Я хочу попробовать сделать фотографии о том, что я думаю и чувствую в данный момент. Сфотографировать эту боль – да и не только боль, заморозить в моменте. Снять хорошие и плохие – разные мгновения, а когда после… после станет совсем срывать крышу, я смогу посмотреть на них и о чем-нибудь вспомнить… Поэтому когда мы вернемся обратно, я возьму фотоаппарат.
–Хорошая идея, но это твое профессиональное, да?
–Профессионально я фотографирую совершенно другие вещи. Как могут фотографии пирогов и салатов стоять даже близко с… я даже не знаю… я хочу просто снимать, называй это странным, называй это, как угодно, но если я не смогу сейчас хотя бы делать кадры – я взорвусь. И ещё – я, вообще-то веду дневник…
Тут муж узнал об этом самом дневнике, хотя, конечно, он понятия не имеет, в каком формате я его веду – пишу ли от руки или набираю на компьютере… Но на самом деле здесь нет правильного варианта – я пишу от руки, чтобы потом набрать на компьютере и сделать из этого книгу памяти нашей дочери. Книгу памяти. Если хватит сил. Сейчас я проживаю сплошной чёрный кошмар, такой, который мне никогда даже не снился. Мне всегда казалось, что больные дети рождаются у кого-то другого, а у нас-то уже есть двое здоровых, значит, это не может быть нашей реальностью. Увы. Может.