скачать книгу бесплатно
«Реченька моя журчащая, слушаю тебя – не наслушаюсь, смотрю на тебя – не насмотрюсь. Говорю с тобой – не наговорюсь».
Замираю и смотрю вокруг открывшимся боковым зрением. Мозг созерцает, душа резонирует, дух изрекается. Одномоментно в бегущей пульсирующей ряби воды видишь горение множества солнечных зайчиков, лучи проникают до дна, и оно светится золотокаменными переливами. Вода пульсирует на перепаде порога, танцует на выходе и торит дорогу вдаль. Стайки рыб выстраиваются против течения, трепещут хвостиками и плавниками, ждут окормления.
На фоне осознанного понимания неизбежности исчезновения деревень и исхода из этих мест русских людей происходит воскрешение духа незамирающей жизни, Богом созданного активного, многогранного и бессмертного природного бытия. Река течёт из истока и помнит места, где она протекала. Речь человеческая берётся из памяти, устремляясь вперёд из прошлого.
Вот ведь опять же: на Дальний Восток вернулись для постоянного проживания на селе эмигрировавшие в дореволюционные времена русские люди. Тысячелетия и миллионолетия вам, мои дорогие, с нами матушка-земля и ясно солнышко.
Достаю купленный в Москве варган – горловой однострунный инструмент, приставляемый к губам, издающий ритмично восходящие и затухающие звуки. Сажусь на бережок излучины и однообразными ударами пальцев о камертонный металлический язычок начинаю издавать монотонные звуки, таинственно резонирующие с внутренним миром души.
Отличное средство для воплощения звучащей в душе мелодии. Варган – это древнейший музыкальный инструмент. Кто его приобретает и осваивает, тот улучшает здоровье, эмоциональное состояние, обстоятельства начинают складываться наилучшим образом. И чем более умело обращаешься с инструментом, тем более интенсивно происходят положительные изменения.
«Варган» – слово очёнь ёмкое, древнеславянского происхождения. Давайте «покопаемся в корнях» и поймём очень важное: Сварог – бог древних славян, основатель творчески-преобразовательной деятельности людей, сошедший с неба «сва» и даровавший способность получать достаток, как из «рога изобилия». Посмотрим далее: сварганить – сделать, сварить – улучшить, свара – связка, свадьба – небесный союз, сват и сватья – можно сказать, родственники, а свет – не из этого ли корня?
Язычок варгана очень чутко реагирует на дыхание и чувствителен к движениям пальца, что позволяет легко извлекать различные звуки в быстром и медленном темпе. Я погружаюсь в реликтовый звук, соединяющий вечность, пространство и жизнь. Всё мирозданье, от камней у реки до звёзд в вышине, оживляется. У всех различный темп жизни, для одних – это только миг, для других – целая вечность. Варган извлекает душу, выносит её из физического существования и переносит в другую обитель, в другие миры.
Я издаю гортанно-горловые звуки и пускаю их по-над рекой. «Га-а-а, го-о-о, гу-у-у, гы-ы-ы», – словно богу Сварогу отсылаются буквосочетания и закодированные слова, я зову и готов точно поверить в невозможную встречу с ним. Река по-прежнему журчит переборами, перекат воды на камнях речист и светел, манящий поток неумолим и необратим – как быстро текущее время, непостижим и недостижим – как уходящее вдаль пространство. Вижу в воде затонувший параллельный мир. Живой, движущийся мир, здесь, наяву, и остановившийся, там, в глубине, в голубой бесконечной бездне.
Слышу, слышу чарующие звуки. Слышу, слышу тихий, таинственно-загадочный шёпот ведических богов. Слышу громкие всплески, шлепки, бурчания и напевы воды на перекатах в заводи, на крутых поворотах излучин, на широких раздольных плёсах. И эта симфония звуков от истока и до самого устья реки звучит для всех слушателей, влюблённых в родные края, – в том числе и для меня.
Голубиный мост
Под широким потолком железобетонного моста через речку Днепр, на площадке между опорами поселились бездомные голуби. Это место им очень понравилось. Внизу чистая речная вода, вверху надёжная крыша. Просыпанные на дорогу зёрнышки попадаются, и к людям поближе. Хоть нечастое, но есть через мост движение.
Вот уже пятнадцать лет голубиная стая совершает привычный полёт над рекой, над полями, над опустевшими деревнями и пустошами. То, что они не стали дикими и не улетели в другие, более обжитые, места, объединило их в общую стаю под новой железобетонной крышей моста.
Между длинными пролётами моста, под высокими сводами хорошее эхо: заворкуют голуби, будто мощный орган загудит. Утром солнце взойдёт, от воды отразится, и окрасится свод изнутри дрожащими разливами света. Взлетит парочка голубей, усядется на перила моста и смотрит, смотрит вокруг, прихорашивается.
В это время идёт за водой дед Михаил, остановится рядом и что-то подслушивает.
«Смотрит-ка, выполазает!» – радостно выскажет он мысль и, подставив лицо ласковым лучам восходящего солнца, скрипя коромыслом, понесёт родниковую воду в дом.
Когда-то он сам любил голубей, но уехали дети, и гуркующий звук голубей стал неуместным. Поднялся он на чердак и закрыл оконце заглушкой. Вот от таких заглушек, забитых дверей, покинутых изб собралась голубиная стая. Посмотришь, от иной деревни одни деревья остались, а голуби и туда прилетают.
Самое далёкое место для голубей – это остаток деревни Спас. Прилетают голуби и сюда посидеть на верхушке церкви, неприкаянно и скорбно стоящей на высоком берегу реки Днепр. Летают голуби, будто ангелы отживших свой срок людей, смотрят – не наглядятся кругом.
Дед Михаил и бабушка Паша тоже не покинули деревню и дом, сохранили своё гнездо. Лет сорок назад забросил дед Михаил хромовые сапоги и гармонь на чердак, впустил электричество в дом и отпустил сыновей в город.
Ну а чтоб хлеб, мясо, молоко да лук с огурцами были, стал дед Михаил личное подсобное хозяйство укреплять. Обходя покинутые деревни, отыскал конный плуг, почистил его и приладил. Кусок брошенной бороны на краю поля откопал, тоже приладил для конной тяги. Тележку на двух колёсах приспособил, чтоб сено и мешки с картошкой возить. Хомут тоже нашёл, починил. Вожжи из кусочков связал. Дугу выгнул из нужного дерева. В общем, всё, что быльём поросло, он отыскал, очистил, починил и пустил в оборот.
Когда наступало время сажать картошку, шёл дед Михаил за конём к пастуху совхозного стада, за семь километров. Покупал его на денёк и сам с бабушкой Пашей картошку сажал на двенадцати сотках.
Хочешь корову, поросёнка, овечек и кур держать – картошка большое подспорье. Скоро приноровился дед Михаил и полностью освоил подсобное производство.
Попробуй весной не посади, летом не заготовь, осенью не собери, а зимой не сохрани. Что будешь на следующий год делать?
Вот так стали дед Михаил да бабушка Паша не только себя кормить, но и детям в город давать, да и совхозу помогать. Бабушка Паша молоко сдавала, дед Михаил – то бычка, то овечку.
Через некоторое время рядом с домом проложили асфальтированную дорогу. Дед Михаил часто посматривал на проезжающие автомашины, прикладывая ладонь к бровям, как бы приветствуя и одновременно наблюдая. Мощные автомобили торопились помочь человеку, как бы навёрстывая упущенное из-за бездорожья.
Бабушка Паша стояла рядом, переступая с ноги на ногу. Дед Михаил почёсывал затылок: сколько в новой дороге было разного смысла, одним словом не скажешь.
Что-то приходило, а что-то уходило.
Приходила память, а уходила жизнь. Открылись дальние дороги, но заросли тропинки вдоль реки, текущей совсем рядом.
Бабушка Паша ходит к речке собирать для поросят крапиву, пробираясь через некошеную траву и бурьян. А помнится, речка была совсем иной: ухоженной, прокошенной даже на маленьких островках, с пасущимися коровами и играющими ребятишками. Так и стоит перед глазами тёмно-зелёный разлив сочной травы, прибрежной черёмухи, овсяного поля. Видно так ясно, будто в огромном аквариуме, – объёмно, выпукло, во всю красоту.
Разогнёт уставшую спину бабушка Паша, сопоставит две жизни: ту, что проносится по дороге, и ту, что была возле реки. Бегут они в разных направлениях: одна в будущее, а другая в прошлое. И только в одном месте, на мосту, зрительно пересекаются две жизни.
Мост – не плотина, он не навредил руслу реки, он перешагнул через неё. Река так же свободно продолжила своё движение, правда, заросла, обмелела, но это уже не из-за моста.
Голуби на перилах моста подолгу рассиживаются, поднимутся высоко в небо, словно серебряные самолётики, полетают и опять сядут, разгоняя деду Мише тоску.
Смотрят голуби на дорогу, будто поджидают, может, ещё кто-то проедет или пройдёт? И вот под праздники, объединённые с выходными днями, потянутся из городов, будто по птичьему зову, нагруженные рюкзаками люди. Они неудержимо помчатся в поездах и автобусах из города в деревню. Не спавшие ночью в дороге, в измятой нарядной одежде, исстрадавшиеся долгой разлукой с родным домом, вынесутся они на родные просторы. Не остановят их ни очереди, ни билеты. Оживлённая радостью встреч, возбуждённая стихией толпа выплеснется на деревенские дороги. И голубиный мост обретает это движенье.
Скоро дед Миша и бабушка Паша встретят своих сыновей-голубков. Но эта радость короткая – быстро пролетают дни встречи. Соберёт и унесёт, будто ураганом, гостей и родных по накатанной дороге в приютившие их города.
На перилах моста останется и засидится надолго голубиная парочка. Рядышком сядут, нахохлятся, головками поддёргивают, друг на друга поглядывают.
* * *
Прошёл ещё десяток лет. Нет на мосту последней голубиной парочки, нет на белом свете деда Миши и бабушки Паши. Голубиный мост опустел и стал хорошим укрытием для воробьёв. Речка ещё больше обмелела и заросла. Дорога изрядно побита лесовозами. Пахотная земля во многих местах заросла молодым березняком. Большое коллективное хозяйство совхоза, как голубиная стая, постепенно распалось на мелкие островки выживания с единичными экземплярами давно списанной техники, ещё пригодной для небольших объёмов работ.
Из дальних краёв прилетел заморский голубок, англичанин русского происхождения, кружит, родной, в поисках своих корней и лучшей доли. Ищет пути новых бизнес-подходов или деревенских невест. Приезжают в опустевшие избы городские пенсионеры на летний сезон – в этом возрасте так хочется быть долгожителем. Кружат в собственных автомобилях одинокие «голубки» – отпускники – не поехали к морю, тянет в родные края, знают – здесь потерянный рай.
Богат его простор, очерченный полётами голубей, много в нём разнотравья, лесов и полей, солнце не перестало щедро светить, воздух чист, озонирован грозами, приправлен черёмуховыми, липовыми и цветочными запахами. Выткутся, выткутся новые жизни в нём. Всё повторится, – повторится сначала. Как много просторного места для отдыха и труда! Это наше родное раздолье, резерв и ресурс нашей жизни. Город, конечно, останется, но желание деревенской жизни и крестьянского труда появится.
Много ещё в русской душе голубиного чувства любви к малой и большой родине, не стала душа черствей к природе и людям. Бывало, бабушка Паша любила повторять: «Болеть – болей, а пашню засей». Никогда она не говорила: «Хочешь жить, умей вертеться».
И мы немного добавим: «Корни растут в землю, а ветки тянутся к солнцу. Домашний голубь смог стать диким, но ведь ещё раньше лесной голубь-витютень стал прирученным голубком. Крестьянин уехал в город, стал городским, а значит, и горожанин вернётся в село и будет крестьянином. Когда на земле человек, она совершенно иная. Нет человека – она дикая, есть человек – окультуренная. Любую, хоть и одичавшую, любить её нужно даже такую – заповедную».
Благотворение
Когда наступает осень, меня тянет в деревню, в маленький домик на берегу Днепра. За парным молоком безмятежного детства, за росистым туманом зари зовут меня родные края. Видения прошлого, мир воспоминаний нежным светом пеленают неуёмную жажду будничных дней. Я ухожу в дела, строю текущие планы, принимаю решения, но мысль, словно под стук вагонных колёс, напевает одно и то же: «Бе-ри би-ле-ты – и в путь… Бе-ри би-ле-ты – и в путь…» Так и не уснув, растревоженный нахлынувшими размышлениями о детстве, о матери и об отце, уединённо мечтаю на верхней полке. Самые дальние, едва воспроизводимые сцены из жизни рисует моё воображение… Деревня. Тёплый, ярко-красный закат летнего дня. На сочно-зелёном лугу вокруг мужиков сидят малыши, слушают сказ о больших городах. Восхищениям нет конца. Самый лукавый старик, сияя доброй улыбкой, щедро предлагает: «Кому Москву показать?»
«Мне, покажи, мне!»
Он берёт меня жёсткими натруженными руками и высоко поднимает над головой. «Гляди, дружок, хорошенько», – бормочет он.
«Не видно, дедулька, чуть выше, ещё хоть чуть-чуть», – доверчиво выпрашиваю у деда чудес.
«Э-э-э, видать, не дорос ещё, ступай-ка на землю, касатик, мал ты ещё».
Несбывшаяся, наивная надежда досаждает слегка, но не исчезает полностью. Мы снова вслушиваемся в речь мужиков. Луг постепенно темнеет, тускнеет заря…
Но вот другое. Лечу над огромной Москвой, видны широкие проспекты, громадные кварталы, сплошные потоки машин. Необъятная столица в круговороте дел, она завораживающе дорога своей неисчерпаемостью. Вот опускаюсь в таинственные кладовые книг и наук, брожу по вместилищу чудных творений народов, пользуюсь сокровищницей изящных искусств, припадаю к Вечному огню героической славы, как к источнику послевоенной жизни… Картины перемешиваются, накладываются, дополняя друг друга, меняются… Появляется тусклый, мерцающий свет, будто в окне. Всматриваюсь и отчётливо различаю маленький домик на берегу Днепра.
Так и мчит меня поезд – в глубокую мудрость тёмной ночи, всё ближе и ближе к родному дому, по известному сердцу пути. Станция – город Вязьма. Мне выходить. Оставляя в тёплом пригретом купе вагона последний аромат Подмосковья и сонные улыбки приветливых пассажиров, ступаю на родную Смоленщину. Свежий, прохладный воздух вместе с протяжным, приземистым звуком гудка машиниста врывается пронизывающей, бодрящей волной в оторопевшее было сознанье. Пять часов утра, но вокзал переполнен: служащие, заспанные студенты, бодрые старички, солдаты. Сердитый толстый грузин с двумя чемоданами, прижатый жёсткой пружиной входных дверей, суетится, барахтается и лопочет что-то непонятное. Шумные цыганки-молдаванки, гадающие на правду и то только за деньги. Старушки-суетушки, наряженные и весёлые, как игрушки. Милиционер – блистательный рыцарь и кавалер. Мужичок-землячок – на скамейке лежит, но не спит – за багажом следит. Что ни девушка, то красавица. Всякий юноша – молодец. Каждый старец – мудрец.
Невольно я отношусь сердечнее и теплее к людям, находящимся рядом, даже к незнакомым, случайным, но уже близким и чем-то родным.
Здесь же, в киоске, покупаю несколько местных газет, с огромным желанием читаю обо всех мелочах жизни, они наполняют меня особым чувством гордости, радости и любви за всё, что происходит на этой славной земле.
С самого раннего детства помнятся мне героические её дела, добрые люди её, жители родного села и труженики большого призванья, её исторические места, победы и достижения. Это моё благодатное мироощущение, моя среда обитания.
В самолёте рейсом на Днепровское, придвинувшись вплотную к иллюминатору, жадно всматриваюсь в распластавшуюся внизу чудно-пятнистую скатерть родной земли, наглядеться никак не могу. Отсюда всё земное значительно красивее. Дороги выровнены, без ухабов, выбоин и ям. Линии электропередач изящно стремительны, несут энергию во все стороны, любому, кто в ней нуждается.
Ровный покров пышных лесов по-женски наряден. Вижу стаю птиц с серебристым отливом, парящих внизу, гордую поступь рогатых лосей, лесные пруды и блюдца озёр. Разумно спланированный контур убранных полей гармонично дополняет природный пейзаж. Часто попадая в нисходящие потоки воздуха, самолёт резко проваливается. Внутренние ощущения от того обостряются, восторг заполняет душу:
Весь в движение врастая,
С замиранием летишь.
Ах, Смоленщина родная,
Как уверенно стоишь!
С нетерпением ищу живого общения с человеком, но мотор самолёта оглушительно рокочет. Если пожелаешь что-то сказать, всё равно не услышат.
Вокруг такие же сияющие чувством, просветлённые, радостные лица пассажиров. Я – «немой», а они – «глухие», остаётся только улыбаться.
Через двадцать минут красавец сельской авиации Ан-2 приземляется. Он касается земли и лихо мчится по неровному полю аэродрома, пассажиров трясёт, словно в телеге. Шляпа, оставленная в этот миг без присмотра, летит с головы долой.
Хочу всё разглядеть: кусты, мелькнувшие передо мной, посадочный ориентир, ярким пятном рванувшийся назад, луговую траву. Двумя руками, ухватившись за поручни кресла, стараюсь удержать тело в одном положении, пытаюсь сосредоточить взгляд – не получается: стальная машина неумолимо урчит, фырчит буйным винтом, выруливает, разворачивается.
Восторженно-ошарашенные глаза пассажиров – круглые, как смотровые окна.
Ввалившись по самые плечи в иллюминатор, пытаюсь узнать во взволнованных лицах людей своих родных и друзей.
Вижу среди них весёлую фигуру отца.
Наряженный, как молодой, в белой рубашке и без головного убора, он живо рассматривает прищуренными глазами приезжих.
– Отец, я здесь! – кричу.
Обнимаемся крепко и ладно, хлопаем друг друга по плечам.
– Как поживаешь, сынок?
– Хорошо, а ты как?
– У нас всё нормально! Молодец, что приехал!
Весёлый перебор голосов ходит по лугу.
– Здорово, Алёха!
– Возвращаешься, блудный сын!
– Приходи в гости!
– Обязательно встретимся!
Заворожённые встречей, шумным балаганом идём к транспортной стоянке, к месту, обозначенному двумя толстыми жердями для конской привязи.
Кто на чём смог, тот на том и приехал: тракторы, машины, лошади, велосипеды, не хватало только комбайна.
– Посмотри сюда, – говорит отец. Его голубые глаза блестят лукавым озорством. – Это тебе что?! – трогает за плечо и указывает согнутым пальцем на красный, как пожарная машина, мотоцикл.
– Экстра! Сюрприз! – восклицает он.
Новый, блистательно-чистый красавец «Урал» вырос, будто из-под его руки. Рдеющий силой, вздыбленный и большой, готовый принять любые старты.
– Ни фига себе штучка! – почтительно трогаю гладкий отлив металла.
– А ну-ка, прокати! – предлагает отец, а сам громоздится с моим портфелем и сумкой в мотоциклетную люльку.
Я подхожу к левой стороне мотора, пробую газ, качаю руль колеса, затем нажимаю на ключ зажигания и одним резким толчком ноги запускаю двигатель; работает чётко, ревёт на повышенных оборотах. По свободной просёлочной дороге мотоцикл быстро набирает скорость, идёт уверенно и легко.
– Ну и сила, а?! – отец выставляет вверх большой здоровущий палец, показательно двигает рукой. – Экстра! Люкс!
Наклоняясь ближе к отцу, перекрывая шум разрывающегося воздуха, я кричу:
– Идёт как электричка в метро!
Ветер треплет волосы, выбивает слезу. На большой скорости, преодолев семь километров, перескочив горбатенький деревянный мостик через реку Днепр, с разворота влетаем во двор, начисто разогнав всполошившихся кур. Из-под террасы выскакивает дворняжка Тобик и мчится наперерез движению; он узнаёт меня. Словно маленький шерстяной клубок, с безрассудной радостью он крутится возле самых колёс, высоко подпрыгивает, вихляет задом, издаёт такие звуки, что, кажется, вот-вот заговорит или захлебнётся от собственного восторга.
На крыльце – улыбающаяся мать, я сразу вспоминаю тёмно-вишнёвый выцветший фартук, надетый на ней, и добрые дорогие лучики-морщинки её лица. Детская шалость, удаль или красота любования завладели мной, я снова прибавил газ. Торжественно восседая на тридцатидвухсильном выносливом мотоцикле, исполненный цирковым озорством, с эффектом его развернул, задними колёсами плавно скользнув по скошенной траве.
Малышка Тобик тут же налетел как смерч, путается под ногами, мешает идти. Вытирая мокрые руки передником, небольшими семенящими шажками мать идёт к нам навстречу.
– А мы тебя совсем заждались, думали, не забыл ли ты нас, Алексий?
– Ну что ты, мама, как я могу?
Я подошёл к матери и поцеловал её.
– Батюшки, да ты весь в пыли! Снимай-ка пиджак, я его отряхну.
– Ничего, мама, ерунда, я сам.
Тщательно очистив одежду от дорожной пыли, я беру вещи и вхожу в дом, срубленный после войны собственноручно матерью и отцом. Годы идут, а он всё стоит и стоит. Низенький потолок, как ступаешь с порога, сразу напирает сверху непривычной теснотой, неровно выложенная бугристая печь, пластмассовая люстра, на спиленной этажерке – телевизор, рядом – комод и холодильник, никелированные кровати с самодельными узорами покрывал – потускневшее старое рядом с купленным новым. Здесь прошло моё детство.
– Как поживаешь, мама? – снимая пиджак и вешая его на вбитый в стену гвоздь, обращаюсь я к матери. – Как здоровье?
– Спасибо, сынок, всё хорошо! – мать накрывает на стол. – Не управляемся только с хозяйством, тяжело стало сено косить, дрова рубить, картошку копать.
– Отец помогает?
– Помогает, конечно, но бывает и выпьет. Этой весной в самый разлив реки не пошёл в обход на дальний Слепцовский мост, взял да и переплыл через речку. Одной рукой гребёт, а в другой одежду держит, льдиной того и гляди собьёт. Я переволновалась, а он храбрится, думает, что всё молодой, – корила она его.
Я внимательно слушал, улавливая в её голосе горделивые нотки за своего старика.
