Сказки девяностых

К середине второго класса мной была проглочена уже вся имеющаяся в доме детская литература. Однажды во время уборки мама вытащила с антресолей какую-то коробку, где среди прочего обнаружилась глянцевито блестящая книжка с красными буквами «Детям о Ленине». На обложке был нарисован весёлый человек в кепке в окружении мальчиков и девочек. Я схватила книжку и запоем прочитала её за воскресенье. Она меня потрясла: там говорилось о рабочих, которые работали-работали, да всё равно едва сводили концы с концами, о таких же бедняках-крестьянах и о том, как к тем и другим наконец пришёл Ленин и показал им, что можно жить иначе. Выходило, что этот Ленин был добрым как раз к таким людям, как мы с мамой. Разволновавшись, я решила завести с родительницей серьёзный разговор:

– Мама, ведь большевики принесли всем счастье. Крестьянам дали землю, а нам – завод телевизоров. Как же так получилось, что большевиков убрали? И по телевизору говорят, что Ленин плохой, и хотят снести его памятники.

Мама слегка удивилась таким речам и, конечно, спросила, откуда я это всё взяла, а после моего объяснения сказала:

– Раньше так говорили, теперь эдак. Раньше всех нас учили, что Ленин святой, а теперь оказалось, что чуть ли не бандит. А вообще воровать много начали они, эти большевики.

– Да ты что?! – поразилась я. – Они же народу служили.

– Раньше, может, и служили. А потом стали тоже себе грести всё больше да больше, а людям – шиш. Вот возьми меня – пятнадцать лет проработала на заводе в медсанчасти. И где благодарность? Значок дали. Сейчас вовсе зарплату не платят по три месяца. Бросило нас государство. Выживает каждый, кто как может. Мы вот благодаря бабушкиной пенсии существуем.

Мне сделалось грустно. На заводе телевизоров работал ещё и мой отец, которого я никогда не знала, и в моей голове всё связалось в один узел – Ленин, завод, отец. Выходило так, что пока заводы принадлежали народу, отец работал, делал телевизоры и был здесь, в Красноярске. А потом заводы отобрали какие-то предатели, и отец ушёл далеко, далеко… Где-то он теперь?

* * *

Мне очень понравилось, что маленького Ленина в книжке все звали ласковым именем Володя. Я начала называть так своего друга – правда, не на уроках, не при всех, а только когда мы оставались одни. Это бывало на переменах или на продлёнке, когда большую часть детей уже разбирали, и оставшиеся ребята парами или поодиночке разбредались на всём пространстве школьного двора.

– Володенька, что в стране-то происходит, – изливала я другу душу. – По телевизору показывают, что шахтёры бастуют. Маме моей зарплату не платят. Мы на бабушкину пенсию живём.

– Моей тоже не платят. А батиному брату выдали кирпичами, – делился Вовка. – А батя сам начал окорочками торговать и сахаром. Ездит в УАЗике по деревням. Так один раз тут его побили и деньги отобрали. Мамка ругает его, говорит: «Куда ты лезешь?»

– А он? – встревожилась я.

– Он ей говорит: «Молчи, мать! Что ты понимаешь? Я нас в люди выведу», – Вовка нехорошо усмехнулся.

– А кто самый злой в стране у нас, как думаешь? – спросила я у друга. – Ельцин, наверное? Это же он у всех деньги забрал? У нас бабушка одна из подъезда говорила, что копила на смертное, а Ельцин всё отобрал.

Вовка подумал и ответил:

– Скорее всего, Чубайс. Такой рыжий, знаешь? Я слышал, Ельцин сам говорил по телеку: «Во всём виноват Чубайс». Он заводы себе захватил и везде свет отключает.

Я плохо помнила, как выглядит Чубайс, и представила его злым троллем с торчащим изо рта клыком, с волшебной палочкой в руках: к какому дому он прикоснётся палочкой – там и отключится свет. И ходит, ходит по Красноярску этот страшный Чубайс, и всюду, где он ни пройдёт, воцаряется темнота…

Я глубоко вздохнула, непритворно горюя за страну:

– И как вот быть, Володя? Если по-честному работать, всем зарплату задерживают. По два, по три, по пять месяцев даже!! Денег нет в стране. Я вот не пойму, мало печатают, что ли?!

Вовка секунду подумал:

– Видимо, мало. Надо организовать это дело.

– А как узнать, кому надо деньги выдавать, кому нет?

– Составить список с адресами. По телефону всех оповестить. Деньги допечатать и построить очередь, – быстро думал Володя. – Люди, такие как твоя мама, мои мама и папа будут подходить в своё время, расписываться, получать пачку. И всем будет хватать. Мы печатать будем, бумагу только надо подкопить. У тебя бумага дома есть?

– Есть. Ты молодец! – я просияла от гордости за своего умного друга, способного решать проблемы государственной важности. – А я бы, знаешь, ещё что предложила?! Праздники отменить! Например, на Новый год была ёлка. Мы с мамой ходили. Я как посмотрела – там же, наверное, сколько денег вбухали! На эту… иллюминацию всю, фейерверки…

Вовка покачал головой:

– Нет, Лена, здесь ты не права. Народу праздник нужен. Времена тяжёлые, как же без праздника?

Вздохнув, я согласилась, но в глубине души денег на народные развлечения мне было всё-таки жаль. Привыкнув к постоянной маминой экономии, да ещё постоянно слыша о трудностях в стране из телевизора, я вправду начала ворчать напропалую, когда мама притащила меня на главную городскую ёлку и вздумала угостить шашлыком.

– Побереги деньги-то, не лишние будут, – осадила я её бабушкиными словами. – Какие шашлыки, вон вчера в новостях говорили: ни мяса, ни молочных продуктов люди скоро не смогут купить… Будем работать в две смены…

Мама предложила мне ещё какую-то вкусность или игрушку, но я, держа в уме, что семейные деньги надо беречь, упрямо отказалась, и она с досадой воскликнула:

– Что это за ребёнок! Никакой радости у неё нет!

Радости у меня, конечно, были, только больше тайные. Никогда не прося у мамы лакомств, чтобы не заставлять её тратиться, я с удовольствием брала их из рук Володи и его весёлой бабушки. Если же мама давала мне с собой в дополнение к школьному супу слойку с повидлом, пару бананов или вафлю «Виспа», всё это богатство я делила с Вовкой и его приятелями Стружкиным и Котляренко. Продлёнка у нас к середине второго класса была уже какая-то невнятная, мы, кажется, были почти всё время предоставлены сами себе. Мальчишки забирались на рукоход, помогали подняться мне и слушали мои сказки, крутились на турниках, бегали друг за другом. Я вместе со всеми играла в снежки, и это было очень весело. Девчонки, наверное, устав меня дразнить, более или менее отстали. Ближе к весне в нашем классе появилась чернявая долговязая Катя Мустяца. Только увидев её, Вика брезгливо отвернулась. Диана с Сонькой тоже демонстративно обходили её стороной и шёпотом обзывали «нерусью». Раиса Ивановна радушно встретила Катьку: она неплохо соображала в математике и с воодушевлением читала стихи, а кроме того, с первых дней предложила Раисе Ивановне свою помощь в уборке, сказав, что очень чисто умеет мыть доску и окна.

Мне полюбилась эта девочка, мы стали меняться с ней вкладышами от жвачки Love is, показывать друг другу альбомы с наклейками. Катька стала сидеть с моей старой знакомой Дашей. У той не заладились отношения с нашей классной «элитой», и скоро она примкнула к нам, а вместе с ней в нашу небольшую компанию включилась ещё одна девочка по имени Оля. Ольга приехала с Камчатки и удивляла нас рассказами о своей родной земле, где были вулканы, сопки, бирюзовые озёра и огромный магазин «Холкам», в котором продаётся всё-всё-всё. Причин, почему Олина семья решила уехать из этого сказочного края, насчитывалось много, однако главной было отсутствие света – опять постарался Чубайс. С большими перебоями в Петропавловск-Камчатский привозили танкеры с мазутом для ТЭЦ, и электричество каждый день включали не больше чем на двенадцать часов. Оля с затаённым восхищением рассказывала, как они выходили зимним вечером во двор разводить костёр в мангале, жарили хлеб и сосиски. Я зауважала её за то, что ей пришлось пережить приключения и она многое умела – готовить, стирать, разводить огонь.

Но больше мне всё-таки нравилось играть с мальчишками, а лучшим другом я, конечно, продолжала считать Володю. У нас с ним не было секретов – мы рассказывали друг другу всё.

* * *

Однажды я спросила у него:

– Расскажи, как это вы живёте с папой? Что он делает?

– Что и все, – пожал плечами Вовка. – У тебя же когда-то раньше тоже был папа?

– Он только успел меня родить, и больше ничего. Он ушёл, когда ушли большевики и плохие люди забрали завод. Теперь делает где-то далеко телевизоры. Оставил нам один телевизор, называется «Рассвет», и ушёл, – объяснила я.

– Понятно, – кивнул Вовка. – Значит, так. Утром папа собирается на работу. Деньги зарабатывать. Сейчас он как мы, в семь встаёт, а когда на маршрутке работал, то вставал в четыре. Мама ему завтрак оставляла и сама спать. Потом он целый день на маршрутке ездил. В одиннадцать придёт и скажет: «Всё! Вернулся с каторги». Бух – и спать! Один раз он у нас даже на кухне уснул.

– Бедный! – пожалела я Вовкиного папу, мельком подумав, что ему приходилось даже хуже, чем моей матери: моя хотя бы приходила домой в седьмом часу.

– Четыре дня он так работал, потом один день спал, а ещё один день просто отдыхал. Сейчас вот сахар да куриц ездит продавать. Всё равно иногда рано встаёт. Но уже поменьше катается.

– А когда он дома, то что делает?

– Спит. Телек смотрит, новости, сериал про королей сыска. С мамой ругается. Всё говорит ей, что она жизни не знает. Она обижается. Мне так тоже за неё обидно, – Вовка вздохнул и внезапно перешёл к другому. – А когда он отдохнёт, так мы ездим в лес сосиски жарить!

– Ого! Сами? – поразилась я.

– Конечно, сами. Даже иногда бабушку берём. Бабушка любит нас. Один раз она сказала: «Вот умру я, и Вовке квартира моя достанется, он там будет жить».

– Не надо ей умирать! – испугалась я. – Ты уж где-нибудь в другом месте проживёшь.

– Не надо, – согласился Вовка. – Это так просто она говорит, чтобы знали мы про любовь её. Она у нас ночует иногда. А если её нет, то у папы с мамой ночью интересное бывает.

– Что интересное? – полюбопытствовала я.

– Секс называется, – просветил меня Вовка. – Это, понимаешь, лучше показать, чем объяснить… Один сверху ложится, другой внизу. И с виду похоже, что как будто балуются. Толкаются. Только раздеваться надо обязательно.

Я задумалась, пытаясь представить себе, как это может быть:

– Странно что-то…

– Надо бы попробовать! – предложил Вовка. – Мои думают, что я сплю, а я вижу. У них кровать возле окна стоит, а я за шторкой возле двери.

Я всё ещё не могла понять, в чём смысл этого причудливого занятия:

– И твои спали бы лучше… Устают же с работы-то.

– Да им весело, – сказал Вовка и озоровато подмигнул мне. – Как-нибудь и мы попробуем, хотя бы немножко, а? Я никому потом не скажу.

Мне было немного страшно, однако я верила ему, как себе, и пообещала, что когда-нибудь – обязательно.

Спустя некоторое время мальчишки стали говорить, что Вовка влюблён в меня, и я с неудовольствием думала, что Володька, пожалуй, растрепал что-то лишнее болтливому Котляренко. Вот уж кто не умеет держать язык за зубами!

* * *

Мы залезали с мальчишками на гаражи, крыши которых вплотную примыкали к забору школы, прятали и искали сокровища, играли в «Утиные истории» (я, конечно, была Понкой), иногда – в космических разведчиков и захватчиков. Однажды мне пришло в голову сказать Володе, что я на самом деле волшебная принцесса из другого мира, которая родилась на далёкой планете и была отправлена сюда на Землю в секретном звездолёте, чтобы посмотреть, какая тут жизнь и, если получится, помочь людям сделать её лучше.

– Только пока никому не говори, – попросила я его.

И он не говорил – наверное, поверил, да и сама я иногда верила в эту придуманную мною же сказку.

В конце второго класса произошёл один неприятный случай. Моя мама, уж не знаю, из каких побуждений – то ли потому, что больше никто не соглашался, то ли из желания завязать дружбу с председателем родительского комитета, нашей соседкой – согласилась быть казначеем. По большей части она сама брала деньги у родителей, но иногда некоторую сумму приходилось передавать через меня. Я складывала деньги в пакет из-под молока.

Однажды этого пакета в моём портфеле не оказалось. Я вытряхнула на парту все учебники, заглянула в один карман, в другой – пакета не было. Полыхая от страха и чувства, близкого к отчаянию, я проверила полочку внизу парты, шкафчик, сумку для физкультуры.

Деньги не нашлись.

Цены тогда, в девяносто шестом году, измерялись тысячами и миллионами. Хлеб, как и молоко, стоил три тысячи, килограмм сосисок – двадцать три, проезд в автобусе – тысячу. На одну бумажку с надписью «100000 рублей» можно было купить комплект постельного белья, а за четыре таких бумажки отдавали велосипед. Средняя зарплата была примерно два с половиной миллиона. Мама получала в поликлинике всего один. И как раз столько я потеряла.

Я пришла со своим горем к Раисе Ивановне. У нас оставался последний урок – труды. Она сказала мне, что надо надеяться, и, немного успокоившись, я села за парту, дрожащими руками приготовив всё нужное для урока.

Когда до звонка оставалось, наверное, минут десять, Раиса Ивановна сказала:

– Дети, у меня есть неприятная новость. У нашей Лены пропали деньги. Эти деньги ваши родители собирали для класса. Лена должна была отдать их своей маме, а теперь они пропали. Кто-нибудь видел их?

Все молчали. Я робко добавила:

– Они были в таком белом пакетике, с надписью «Молоко».

Раиса Ивановна молча оглядывала всех. Кто-то сидел не шевелясь, кто-то поправлял на себе рубашку или свитер.

– Дети… – выдохнула Раиса Ивановна. – Думаю, эти деньги взял кто-то из вас. Может быть, не посмотрел, что это такое, а потом… ну, почему-то не стал рассказывать. Так вот, это не чьи-то чужие деньги, это деньги всех вас, ваших родителей. Если кто-то видел, вы обязаны вернуть.

Никто по-прежнему не сказал ни слова. Только несколько человек покрутили головами. Сердце во мне ухало и готово было сорваться в пропасть.

Раиса Ивановна отвернулась к окну и помолчала несколько долгих секунд, а потом сказала:

– У Лениной мамы даже миллиона нет. Если мы не найдём эти деньги, ей придётся отдавать свои. Так что я очень жду того, кто их видел. Не обязательно говорить при всех, подойдите ко мне и скажите. И если вы знаете, кто это сделал, тоже надо сказать. Потому что тот, кто знает и молчит, тоже виноват – он помогает сделать плохой поступок.

И вдруг Стружкин выкрикнул с места:

– Я знаю, кто это! Это Вовка Шевырёв, больше некому!

Класс загалдел, как стая ворон:

– Точно! Шевырёв спёр! Больше и некому!

– Ленка, он возле твоего портфеля крутился! – кричал Стружкин.

Вовка вскочил:

– Кто, я? Отвечаешь?!

– В натуре отвечаю! – не унимался Стружкин. – Ты после физры тут сидел, а она ещё не пришла.

Вовка махом схватил портфель и уже ринулся в драку. Их остановила только Раиса Ивановна – впрочем, кажется, только до тех пор, пока они не оделись и не вышла во двор.

Убитая горем, я поплелась навстречу маме. Я искала глазами Вовку, чтобы найти в нём поддержку, но Вовка был на улице. Раиса Ивановна сама подошла к маме. Я наблюдала за их разговором из коридора, видя, как учительница разводит руками, а мама быстро кивает.

Вечер был ужасным. Мама кричала за ужином так, что мне кусок в горло не лез. Я бросила ложку и выскользнула в комнату, разложив все книжки и надеясь спастись от её гнева за уроками. Это, однако, не удалось. Наказав меня, она опустилась на диван, закрыла лицо руками и зарыдала. Бабушка молча смотрела на неё какое-то время, потом пальцем поманила меня к себе:

– Эдак она тебе все волосья выдерет. Садись, почешу.

Руки у бабушки пахли каким-то вонючим лекарством, расчёска была грязной, но я была рада посидеть немного под её защитой.

– Что за деньги-то пропали? – осторожно спросила она.

Я объяснила.

– Эх, девка, – вздохнула бабушка. – Казённые, значит. Ну, щас положим зубы на полку.

Скоро я узнала значение этого выражения. Мама отдала взамен потерянных денег чуть не всю свою зарплату, заняла у своих подруг и председателя родительского комитета. Мы стали печь пироги. Мама заводила тесто в громадной пятилитровой кастрюле, велела мне резать капусту, варёные яйца и репчатый лук. На ужин у нас были пироги, а к ним – отварная или жареная картошка, на завтрак – пироги с чаем, и с собой в школу мне тоже давался пирог. Не было никаких конфет, ни фруктов, ни настоящего масла, ни даже сосисок – одни пироги, маргарин «Рама» с пластилиновым вкусом, да ещё макароны.

Я делилась этими пирогами с Вовкой, но уже не давала ничего Стружкину и Котляренко: между нами пробежала чёрная кошка.

Я верила, что деньги украл не Вовка. Он тоже знал, что я верю ему, и поэтому не оправдывался. Но всё же мне было горько из-за павших на него подозрений. К тому же после этого случая мне стали приходить мысли: что, если бы я попала в настоящую беду – не мама, а именно я? Не отвернулся бы тогда от меня Вовка? Остался бы другом? У меня появились какие-то сомнения в нём.

В апреле, просыпаясь в школу, я почувствовала, что еле могу встать с кровати. Ноги были будто ватные, в голове стоял шум. Есть совершенно не хотелось и даже немного подташнивало. Но мама стала поторапливать меня, и я пришла на уроки.

Сидя на первом уроке, я чувствовала, что тошнота усиливается. Я стала дышать глубже, закрыла глаза и подумала, что со звонком выйду в туалет, чтоб освежиться холодной водой. Но вдруг резкая судорожная волна сжала мой желудок, и всё его содержимое выплеснулось на парту. После первой волны последовала вторая. Все мои и Вовкины вещи – всё, что лежало на столе, оказалось загаженным и мокрым.

Ребята испуганно заахали и стали брезгливо морщиться. Я растерянно посмотрела на Вовку. Он, ничего не говоря, протягивал мне кусок бумажного полотенца.

После болезни я вернулась в класс притихшая и уже приготовилась сесть за последнюю, свободную парту. Но Вовка взял меня за руку:

– Ты куда?

И сам повесил мой рюкзак на привычное место.

* * *

Осенью в третьем классе мы праздновали день рождения Раисы Ивановны. На уроке труда каждый рисовал то, что хотел подарить ей. Дима Юмашев рисовал шестисотый «Мерседес», Котляренко – набор модных кастрюль компании «Цептер», Вовка – настоящий деревянный дом.

Я же нарисовала розу.

Я хотела нарисовать любимой учительнице что-нибудь очень красивое, а в моём представлении ничего красивее роз на свете не было. Вначале я думала изобразить кусты роз, поле роз, россыпи этих дивных цветов, чтобы от их изобилия не осталось свободного места на листке. Но потом я подумала, что, если уж хочешь создать совершенство, не надо гнаться за количеством.

Мне уже приходилось рисовать розы раньше, они получались неплохо, но тут я расстаралась так, что Вовка выхватил у меня рисунок и гордо начал показывать его всем одноклассникам. Моя красная роза и впрямь получилась дивно красивой, но она выглядела на листе так одиноко, что я решила нарисовать рядом с ней ещё кое-что: книгу.

Книга без надписи выглядела странно, и, немного поколебавшись, я аккуратно вывела на ней: «Сказки».

Раиса Ивановна была довольна всеми подарками и показала большой конверт, в котором собиралась хранить их. После уроков она пригласила нас на чаепитие. Мы с Володей, разумеется, сидели рядом, ели разноцветные безе, похожие на ёлочные игрушки, угощались домашним пирогом и ароматным чаем.

– Как хорошо с Раисой Ивановной! – шепнула я другу.

Он согласился:

– У нас самый лучший учитель. Знаешь, я боюсь, что закончится третий класс и мы попадём совсем к новым учителям. Неизвестно, какими они будут.

Я попыталась успокоить его:

– Может быть, и нормальные попадутся.

– Но не такие, как Раиса Ивановна. Знаешь, чего бы я хотел? Чтобы третий класс никогда не кончался и Раиса Ивановна всегда была с нами. Вот было бы классно, а, Лена?!

Я кивнула.

– Хорошо бы она жила в доме рядом со школой. Мама сказала, что она живёт в общежитии… А я ей свой дом нарисовал.

На одном из ближайших уроков мы с Раисой Ивановной читали рассказ про трёх мальчиков, которые очень хотели иметь воздушного змея. Но у одного из них были только рейки и рыболовная леска, у другого – только мочало, а у третьего – ничего, кроме ленточек. Однако, собравшись вместе, эти мальчики всё-таки соорудили змея и договорились пользоваться им сообща.

– Хороший рассказ? – спросила Раиса Ивановна.

Мы закивали.

– А вообще, дети, всё это неправда, – неожиданно сказала учительница. – Вот сделали они змея – у кого он будет храниться? Всё равно у кого-то одного. Общего больше нет. Раньше говорили: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё». Считалось, люди вместе могут за что-то отвечать. И жили ведь! А нынче что нам Ельцин говорит? «Обогащайтесь!» Значит, каждый сам себе… змея делает.

Я не поняла всех слов Раисы Ивановны, но вместо слов говорили её карие глаза, в которых отразились боль и растерянность. Похоже, она сама не знала, как следует жить: по-старому или по-новому?

Однажды, когда третий класс подходил к концу (четвёртого у нас в те годы беспрерывных школьных экспериментов не полагалось), мы с Вовкой стояли на мокром от дождя крыльце школы. Был апрель, дул свежий ветер, который окончательно должен был переменить погоду на тёплую, весеннюю. Ветер свистел в ещё голых ветках тополей, неистово трепал яркий российский триколор над входом школы и вносил в моё сердце странное чувство тревоги, смешанной с радостным ожиданием чего-то нового, неизведанного.

Вовка разложил на ровной земле клумбы несколько игрушек из киндер-сюрприза и внимательно смотрел на них.

– О чём ты думаешь? – спросила я его.

Он пожал плечами:

– Обо всём сразу. А ты?

Я запахнулась в свой голубой плащ, огляделась, нет ли кого рядом:

– Я думаю о нас с тобой. Знаешь, я думаю вот что: давай поженимся, когда вырастем.

Мне показалось, что Вовка долго молчит, и я добавила:

– Я красивая буду, как Вероника Кастро.

Мой друг слегка поправил:

– Ты и сейчас красивая.

– Нет, – не согласилась я. – Сейчас – это не то. Знаешь, Володя, я уже хочу иногда повзрослеть.

– А я – нет! – резко возразил он. – Что хорошего у взрослых? Даже моих папу с мамой послушаешь – как они друг друга называют, когда ругаются?! У нас сейчас здорово, мы не ссоримся. Захотим – залезем на гараж, захотим – через забор перелезем! И придумаем себе что угодно. Помнишь, мы возле беседки сокровища искали?

Я представила, как мы с мальчишками по очереди ковыряли землю железным совком и самые красивые камушки, кусочки стёкол и кирпичи складывали в нашу сокровищницу.

– Я не хочу, чтоб третий класс кончался, – упрямо проговорил Вовка. – Зачем ты говоришь про то, что будет потом?

– Потому что я хочу быть с тобой всегда, всегда, – сказала я. – Для этого, мне кажется, надо пожениться.

– Но мы и так с тобой как будто женаты, – ответил он мне истинно по-мужски. – Всегда вдвоём и помогаем друг другу. А Сашка с Семёном и с Васькой как будто наши дети. Ну, понарошку.

– Ага, – улыбнулась я.

Мы замолчали на какое-то время, а потом Вовка сказал:

– У меня бабушка заболела. Что-то с сердцем. Мама говорит.

Я сочувственно кивнула ему:

– Мы её не оставим. Когда она станет совсем старенькой, мы будем жить у неё и за ней ухаживать.

Вовка крепко сжал мою руку.

* * *

В первый день пятого класса школа предстала передо мной нарядной, сияющей свежей краской и – неожиданно маленькой. Внутри впечатление только усилилось. На стенах в холле изобразили каких-то древних беседующих мудрецов, лестницы покрасили в торжественный пурпурный цвет, обновили картины. Школа была праздничной и красивой, но она уже не казалась мне целым миром. Она стала просто зданием, пусть и близко знакомым. Я впервые увидела, что на первом этаже по правую руку всего-навсего четыре кабинета.

Перед уроками я подумала зайти к Раисе Ивановне. Дверь в её класс была открыта, и за первой партой, на моём месте, сидела маленькая девочка с двумя аккуратными бантиками, похожими на белые лилии. Моё сердце сжалось от болезненного ревнивого чувства. Я не стала заходить внутрь и поднялась наверх.

Первым уроком у нас была история. В кабинете, где она проходила, всю заднюю стену занимали фотообои с изображением гор. Эти горы почему-то понравились мне. За время урока я два или три раза оборачивалась на них. Горы были крепкие, высокие, утопали вершинами в чистом небе. С левого края чернели размытые силуэты елей, а впереди на лугу были пронзительно-синие, с жёлтой сердцевинкой цветы – яркие брызги радости на фоне суровости камня.

Учительница была ничего себе, вроде не злая. Она передавала по рядам какие-то фотографии с костями и картинки древних людей, рассказывала про раскопки. Однако я слушала её невнимательно, потому что место рядом со мной пустовало. В классе была Даша, сидевшая с Катей Мустяца, была Вика Иваницкая – в модном жакете с леопардовым воротником, вельветовой юбке и красных колготках, был кучерявый Котляренко. Но Володя не приходил. Я замерла, когда за дверью послышался какой-то стук, и думала, что он сейчас войдёт в класс. Но люди прогрохотали чем-то и ушли, и со мной осталась гулкая тишина мыслей.