скачать книгу бесплатно
Моцарт в птичьих гаммах
Лена Барски
Книга «Моцарт в птичьих гаммах» – это сборник рассказов в жанре автофикшен. Зарисовки из жизни – реальной и виртуальной, встречи – настоящие или придуманные, герои – живые или мёртвые, связи видимые или невидимые: рассказы о музыке и литературе, любви и разочаровании, детях и родителях, впечатления и мысли, моменты и состояния, повседневность и воспоминания, родина и эмиграция, я и другие, свои и чужие, правда и неправда, игра со словами и в слова.Всего понемножку. Не много, но и не мало. Книга содержит нецензурную брань.
Моцарт в птичьих гаммах
Лена Барски
© Лена Барски, 2022
ISBN 978-5-0059-3709-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ИКС ПЛЮС ИГРЕК
Поколение 1975-х неопределимо. С одной стороны, это последний год поколения Х – 1965/1975, которое жило по принципу: работать, чтобы жить. А с другой стороны, 1975 год – это начало фазы нового поколения Y, 1975/1995, для которого смысл жизни заключался в том, чтобы найти разумный и эффективный баланс между работой и свободным временем.
Трудно представить себе две большие противоположности. Поколение Х отличается независимостью мышления и ярко выраженным индивидуализмом. А поколение Y, наоборот, ставит в центр командную работу, налаживание горизонтальных связей, так называемый нетворкинг и лидерство, то есть доминантное поведение одного индивида по отношению ко всем остальным и культ институализированной власти. Поколение Х мотивируется идеями свободы, доверия и возможностями индивидуального развития. А поколение Y, наоборот, все силы употребляет на увеличение доходов, вовлечённости в общее дело, централизированного контроля и карьерного роста.
Любой составитель гороскопов, которого вы спросите, скажет вам, что последний или смежный год цикла соединяет в себе черты и того, и другого, предыдущего и будущего, являясь в общих чертах переходным, и не имеет в себе никаких законченных черт и устойчивых признаков. 1975 – так кто же мы всё-таки такие: Икс или Игрек?
К какому бы поколению лично я не принадлежала, есть у меня страсть собирать и документировать события, случившиеся в год моего рождения. Из этих событий получился довольно внушительный список.
– Дмитрий Шостакович умер 9 августа и был похоронен 14 августа 1975 года за неделю до моего рождения.
– Милан Кундера эмигрировал во Францию в 1975 году.
– Григорий Соколов сыграл концерт для фортепиано Сен-Санса номер 2 и оставил нам замечательную запись этого концерта в Ленинграде 1975 года.
– Роми Шнайдер снималась в фильме L’important c’est d’aimer («Главное – это любить»), и в процессе съёмок у нее начались отношения с Жаком Дютроном. Позже Жак Дютрон описал начало их отношений как «дуэт двух алкашей в Париже». Однажды Роми пригласила Жака пообедать в ресторане отеля, после чего они вместе поднялись в её номер. Отношения Роми и Жака начались с этого дня и длились до окончания съемок фильма. «Я никогда не видел человека более несчастного. Она нуждалась в том, чтобы ее любили. Я плохо себя вёл. Я позволил себе ввязаться в историю с ней. Притягательность была. Но я её не уважал», – признался Дютрон одному из французских изданий. В последний день съёмок Жак Дютрон разорвал отношения с Роми Шнайдер. 8 июля 1975 года за 48 дней до моего рождения Роми Шнайдер развелась со своим немецким мужем Гарри Майеном, с которым у неё был общий сын.
– В 1975 году Патти Смит выпустила свой, ставший знаменитым альбом The Horses («Лошади»).
– Владимир Марамзин, ленинградский друг Бродского, в 1975 году эмигрировал во Францию. Бродский думал, что тот написал «Школу для дураков», хотя на самом деле, как утверждают некоторые источники, она была написана Сашей Соколовым.
– В 1975 году впервые мумия Рамзеса Великого получила полноценное медицинское освидетельствование. Работа эта была выполнена Кристианой Дерош Ноблекур, выдающейся дамой французской египтологии.
– «Я убежден, что свобода убеждений, наряду с другими гражданскими свободами, является основой прогресса. Я убежден, что международное доверие, <…> разоружение и безопасность немыслимы без открытости общества, свободы информации, убеждений, гласности <…>. Мир, прогресс, права человека – эти три цели неразрывно связаны». Эти слова из Нобелевской речи академика Андрея Сахарова прочитала в четверг 11 декабря 1975 года его жена Елена Боннер.
– 30 апреля 1975 года армия Северного Вьетнама заняла дворец президента Южного Вьетнама. В это день закончилась вьетнамская война, длившаяся не одно десятилетие. В 1975 году после окончания вьетнамской войны великий вьетнамский дзен-мастер Nhat Hanh основал движение по спасению так называемых людей в лодках – boat people. «We are in the same boat»[1 - Мы все в одной лодке (англ.).]. На своих двух лодках ему удалось спасти больше 800 человек, которые бежали от коммунизма в другие страны.
– В 1975 году родились Штефан Клейнер и Бернд Вильчек, литературные переводчики. В соавторстве они перевели с французского на немецкий последнюю книгу Мишеля Ульбека «Уничтожить» – роман о политике, терроризме, жизни, смерти и о любви, ein Meisterwerk, шедевр во всех отношениях.
И вот ты, такая крошечная, только что из рая, только что пришла в этот мир, а тебя схватили за ногу, измазали зелёнкой, всунули в рот резиновый кляп, история только начинается, а ведь нет. Где-то там жизнь обжигает и рубит на куски, закручивает гайки и ничего не хочет о тебе знать. Точно так же, как и ты о ней ничего не хочешь знать в момент собственного рождения.
Волны интенсивностей накатывают и ослабевают, сталкиваются и разбиваются в мелкую крошку. Но самое главное, что они длятся, длятся. Судьбы, смыслы, чувства и желания. До тебя и после тебя. Параллельно с тобой, рядом и далеко и чаще всего не пересекаясь.
Кто-то пускает свою жизнь под откос, а кто-то в космос, кто в кровь, а кто в слюни, кто-то пьянеет от глупости, а кто-то от нелюбви. Кто-то мучается от полноты. А кто-то от голода. Кто-то не может забыть. А кто-то простить. А кто-то просто идёт дальше, не оглядываясь, по дороге, выбранной кем-то другим. Не думает о лишнем. Жизнь так прекрасна. Жизнь так бессмысленна. Все мы когда нибудь умрем. И надежда – наш самый большой грех.
И кто знает, если бы Ален Делон не бросил Роми Шнайдер, Дмитрий Шостакович не умер и не лежал бы в гробу, улыбаясь странной улыбкой человека, который наконец-то обрел свободу и стал счастливым, Григорий Соколов не записал бы концерт Сен-Санса в Ленинграде, а вот так бы шёл, шёл и остановился бы на полпути, Милан Кундера не эмигрировал бы во Францию, в страну, на языке которой ему было так трудно, физически трудно говорить, и мучительно сложно оставаться самим собой, тем самым человеком, которого он так хорошо знал и с которым даже подружился, и остался бы жить в коммунистической Чехословакии несмотря ни на что, Пати Смит вернулась бы в Чикаго, Иллинойс, в семью разносчика и официантки, не отдала бы своего первого ребёнка на усыновление, а прижала бы его к сердцу, крепко-крепко, и больше бы не отпускала никогда, и не случилось бы самой тебя. Линии не сложились бы в целое, запятые не добавились к точкам. И условия не были бы выполнены.
Сколько ещё будет. Таких, как ты. Нужных и одновременно никому ненужных. Что-то представляющих из себя и одновременно ничего не значащих. Единица и ноль – вечный круговорот природы. Волны, встающие на дыбы и проливающиеся дождем. Мэрилин Монро, подхватывающая платье между ног. Ноты, взлетающие со страниц партитур. И останутся только цифры.
Бесчувственные цифры в год моего рождения – тысяча девятьсот семьдесят пять. По-моему, эта цифра звучит не просто гордо, а плодородно. Как украинский чернозем, который немцы во Вторую мировую вывозили вагонами в Германию, – какая удивительная параллель, не правда ли? Если учесть, что меня судьба тоже вывезла в Германию. Или илистая земля Нила. Хотя Нил тут совсем ни при чём.
Икс и Игрек, верность и измена, любовь и ненависть, встреча и расставание, смерть и возрождение, смерть и спасение, жестокость и милосердие, родина и эмиграция, индивидуальность и команда, оригинал и перевод, гений и злодейство, право и бесправие, я и другие, свои и чужие, правда и неправда, смысл и бессмыслие.
Всего понемножку. Не много, но и не мало.
ЗДЕСЬ БЫЛ ПЕТЯ
Иногда бывает так – сидишь на скамейке, рядом ни души, перед тобой шумит море, ветер неслышно колышет стебли сухой травы, перелистываешь страницы книги, и немного скучаешь, и вдруг внимание твоё привлекают строки: «Я сижу на скамье в двух шагах от обрыва. Перед глазами у меня море. Я смотрю прямо вперед, не поднимаясь и не заглядывая вниз».
И вот уже ты больше не одна. Вы сидите вдвоём на этой скамейке – ты и Юрий Олеша из далёкого 1930 года, почти сто лет назад. И он тебе говорит: «Вообще-то размеры – это вещь условная. Вот смотри – на краю оврага, на самом краю, даже немножко по ту сторону – растёт какое-то зонтичное. Оно чётко стоит на фоне неба». Я всматриваюсь вдаль и действительно вижу что-то, похожее на большой зонтик, который перевернули вверх ногами и поставили на горизонте прямо по центру разливающегося золотом заходящего солнца.
Трудно сказать, что это на самом деле такое – то ли водная пыль, поднятая небесными всадниками, то ли надвигающаяся буря, то ли происки фокусника. «Ведь я не шарлатан немецкий, и не обманщик я людей! Я – скромный фокусник советский, я – современный чародей». Добавляет Юрий Олеша голосом Ивана Бабичева из своего романа «Зависть» и многозначительно подмигивает. И так вот сидим мы дальше на скамейке над обрывом, под ногами цветут какие-то розы, и молчим. Рядом ни души. И кажется, что мы встретились и общаемся чуть ли не по скайпу, место у нас одно – скамейка над обрывом у моря, а время разное – 1930 и 2021 год. А какая, собственно, разница? Если есть скамейка. А под ней плещется море.
Иногда мне кажется, что писатели описывают идеальные территории и оставляют на них свою метку, что-то вроде «Здесь был Петя». Фраза эта, несомненно, самая что ни на есть расхожая, но смысл у неё намного глубже – заявить о себе всем тем, кто придёт после тебя, как бы установить с ними тайную связь без ограничения во времени. «Я сижу на скамье в двух шагах от обрыва. Перед глазами у меня море». Надо же, дорогой друг, какое совпадение! А я тоже в этот самый момент, когда я читаю твои слова, сижу на скамье в двух шагах от обрыва. И перед глазами у меня море. И вот мы уже вместе, вот мы уже знаем друг о друге.
Не знаю, случайно это или нет, но Набоков, например, любил послать привет читателю в будущее и даже время точное называл, когда его послание должно будет, а может быть, сможет быть прочитанным. «Конка исчезла, исчезнет и трамвай, и какой-нибудь берлинский чудак писатель в двадцатых годах двадцать первого века, пожелав изобразить наше время, отыщет в музее былой техники столетний трамвайный вагон, жёлтый, аляповатый с сиденьями, выгнутыми по старинному».
Я так и вижу, как Набоков осторожно и с опаской пробирается по тёмному узкому тоннелю, который ведёт в будущее, и с собой у него всё самое дорогое: воспоминание о жёлтом трамвайчике, и о всякой мелочи обихода, и о простеньком пиджачке, который он носит изо дня в день, но всё равно любит каждую складку его ткани. А потом, как бы испугавшись дальнейшего пути, немножко даже беспомощно скребёт ногтём на стене тоннеля, который ведёт в будущее, в стиле «Здесь был Петя» (на самом деле, конечно же, Вова). Эй, всем, кто меня слышит! «Какой нибудь берлинский чудак, писатель в двадцатых годах двадцать первого века…»
И таки да, чудаки находятся. Не только в Берлине. Везде находятся. Всё, что пишется, не пропадает. И все эти тайные знаки, послания в бутылках, заклинания будущего когда-нибудь находят своих получателей. И тогда время оживает, расстояния больше не имеют никакого значения, нас становится много, и вот вы уже сидите вместе на скамейке в двух шагах от обрыва и перед глазами у вас плещется море. И не замечаете, как становитесь частью бессмертия.
Здесь был Петя/Юра/Вова/Лена/Алена/Аленушка/Елена/Ленок/Леночка/Олена/Ленка. Она же Ленусик.
Одиночества не бывает.
ИМЯ
– А, это вы, Елена Прекрасная. Ну заходите, заходите. Давно уже ждём. Мужчина средних лет приподнялся из-за канцелярского стола и великодушно развел в стороны руки, как бы предлагая ей в подарок весь мир, а на самом деле тесную комнатку с жёлтыми прокуренными обоями, заваленную по всем углам выцветшими газетами и книгами. Его гладко выбритое лицо растекалось в восторженной улыбке, а глаза лоснились от упоения.
«Лена, Леночка, Ленуся, Ленчик, Ленка, Елена. Теперь вот Елена Прекрасная. Да когда же всё это закончится!» – подумала она и гримаса отвращения прошла по её телу и осела где-то в уголках губ.
Входить или не входить? Проблему надо было решать немедленно.
Всю жизнь, с тех пор как родители умудрились дать ей имя Алёна, её имя подвергалось переиначиванию. Всё началось с того, что в конторе, куда новоиспеченные родители сразу побежали, чтобы зафиксировать факт её рождения, строгая тётенька в больших очках в синей пластиковой оправе авторитетно покачала головой и заявила, что имени такого нет, поэтому запишем девочку Еленой. Родители застыдились и тоже согласно закивали, девочку записали Еленой, но в семье Елена не прижилась, и дочку в тайне от органов продолжали называть Алёной. Позже, когда она пошла в школу, учителя называли её Леной, в этот раз без начальной буквы Е, которая где-то потерялась и никто не знал где.
– Как тебя зовут? – спрашивали они.
– Алёна, – доверчиво отвечала девочка.
– Так вот, Лена, заруби себе на носу, что Алёны бывают только в сказках, а в жизни их вообще нет и быть не может, – следовал жестокий приговор.
С тех пор она чувствовала себя как непонятный летающий объект. У неё хоть и было имя, но у этого имени было множество вариантов. Со временем ей даже начало казаться, что для человека напротив она просто не существовала, или являлась для него смутным пятном непонятного происхождения. И для того, чтобы приобрести законченную форму и устойчивые очертания, собеседник обязан был закрепить за ней определённое имя исключительно по собственному настроению и желанию.
Например, иногда ей говорили: Елена. Это значило, что её уважали. Или, наоборот, хотели пристыдить.
Ленчик – хотели почесать у неё за ушком, чтобы она замурлыкала от счастья и стала ручной.
Ленок – так называла её учительница по фортепиано в детской музыкальной школе, куда она ходила несколько лет подряд. Ленок, ты маленькая, но тебе еще нужно многому научится. Ты чего тела не берешь, Ленок? Женское тело должно быть могучим. А то вырастешь, как дрохля и будешь это тело носить. Давай ещё раз гамму сыграем.
Ленка – любил называть её Вовка из соседнего двора. Он недавно купил себе мотоциклет и настойчиво приглашал кататься.
– Шебутливая ты баба, Ленка. Не ссы, со мной не пропадешь.
Через пару месяцев он на этом мотоциклете врезался в столб. И заливаясь кровью, всё повторял: «Ленка, Ленка».
Олэна.
– Мне твоя личность, Олэна, до одного места! – кричал ей чиновник с засаленными глазами в правительственных органах, когда стало непонятно, на каком языке надо жить. – Ты по паспорту хто? Вот по паспорту твою личность и будем устанавливать. Шо? У нас Лены чемоданы пакуют и валят на родину в дремучий лес. А Олэны машут фуражками та нэньку защищають.
Ленусик. Она улыбалась, глупо и самозабвенно. Дёрнулась, чтобы удрать, но сдержалась, и потупившись, начала расправлять складки на платье в синий горошек. Жалобно косила в сторону, потела и судорожно переводила дыхание. Когда опасность миновала, сразу перестала улыбаться.
И вот, пожалуйста, еще один вариант: Елена Прекрасная! Что же это за черта народная такая, переиначивать имена!
И тут она наконец-то решилась. Набрала полную грудь воздуха и закричала:
– Алёна меня зовут, Алёна, запомните, раз и навсегда, имя из пяти букв!
– Да, да, Леночка, что вы так разволновались, – засуетился мужчина, выскакивая из-за стола и пытаясь кончиками длинных пальцев, похожих на клешни паука, снять несуществующие пылинки с её платья. Твоё имя состоит из четырёх букв. Вот посчитай – Ле-нок, или Ле-нусик или О-лэ-на или как там его, Алёна, но такого имени вообще нет. Всё правильно.
Она развернулась одним резким движением, толкнула дверь, так что та чуть не прибила мужчину с лоснящейся улыбкой, и кубарем скатилась по лестнице. На улице вспомнила Чехова с его неудобопроизносимыми именами. Например, господин Неуважай-Корыто в пиджаке или чёрном сюртуке, который делал в слове «ещё» четыре ошибки. Такое имя никак не переиначишь. Но это же Чехов, на то он и гений.
Взмахнула непокорной головой. И пошла в соответствующие органы менять своё имя на Торбьерн – освободитель насекомых от рабства. Чтобы больше не переиначивали.
«ПОПУТНОГО РЕТРО»
У Иосифа Бродского есть статья под названием «Состояние, которое мы называем изгнанием, или Попутного ретро». В ней он описывает жизнь в другой стране, как «состояние, при котором человек остаётся один на один с самим собой и собственным языком и между ними нет никого и ничего».
Писатель в изгнании «подобен собаке, или человеку, которых забросили в открытый космос в капсуле (скорее, собаке, потому что никто не придет, чтобы её забрать). И твоя капсула – это твой язык… И приходит время, когда пассажир, сидящий в капсуле понимает, что она движется не в направлении Земли, а в направлении открытого космоса».
Я, конечно же, не в изгнании, не бреду по пустыне в сторону Сомали в поисках пропитания, и слово «эмиграция» после стольких текстов на эту тему меня сильно напрягает. Но надо признать, что она неисчерпаемая. Потому как в перемещении отдельных людей и целых народностей, в причинах и сменах парадигм есть очарование чего-то вечного и метафизического. Но я сейчас не об этом.
Я о том, что остаётся. Как ни крути, но родной язык-то ведь остаётся, где бы ты ни жила: эмигрируешь ты или не эмигрируешь, находишься в изгнании или только об этом мечтаешь. И если ты не приняла окончательное решение этот родной язык забыть, отречься от него, замуровать его насмерть в несущей стене, то автоматически на новой земле ты оказываешься в капсуле, с автономным менталитетом космического корабля, дрейфующего в открытом космосе. И вокруг ни души.
Ты закрываешь глаза и предаешься воспоминаниям. В них всё течёт, всё меняется, ты неустанно выходишь из берегов. Вокруг тебя то дождь, то ветер, солнце то всходит, то заходит и низко висит на небе целый день, нагло таращась прямо в глаза. Листья падают, сердцебиение учащается, природа дряхлеет и сморщивается прямо на глазах, а у тебя приступы удушья и панические атаки.
И всё время несёшься в пустоту, заполненную призраками, выскакивающими из-за угла: разинутые рты, перекошенные лица, полуразложившаяся плоть, окоченевшие стога на полях, мальчик, играющий с бедренной костью среди заброшенных могил, танцы в обнимку с Угрюмым Жнецом на сельском погосте.
– Hell! I am fucking Shakespeare![2 - Чёрт! Да я же, бля… Шекспир! (англ.).] – как однажды в порыве восторга перед собственным талантом прокричал Стивен Кинг.
Да. Только Стивена Кинга нам здесь не хватало. Kill your darlings, kill your darlings, even when it breaks your egocentric little heart; kill your darlings.[3 - Убей то, что любишь, убей, даже если это разобьёт твоё маленькое эгоцентричное сердце, убей (англ.).]
Конечно же, разобьёт. Как можно убивать то, что любишь!? Даже если рядом никто, абсолютно никто не понимает! И даже если рядом все только тем и занимаются, что отказываются и забывают. Поэтому мы и будем продолжать лететь дальше – я и мой язык. Мой русский язык. Великий русский язык. В капсуле. В изгнании. Или в эмиграции. А проще – в глубоком-преглубоком открытом космосе. Подальше от Стивена Кинга. И от всех, кто убивает, отказывается и забывает. Реально, виртуально и метафорически.
И когда-нибудь в окно твоей капсулы постучит Иосиф Бродский. Помашет рукой и улыбнётся. И тебе сразу станет легче. И ты вздохнёшь и почувствуешь, как сжимается твое маленькое сердце. Уставшее от собственной эгоцентричности. И в этой случайной встрече ты найдёшь свое утешение.
По крайней мере, на сегодняшний день.
БОДИ АТАКА
Спортивная студия в соседнем с нашей деревней городе предлагает курсы фитнеса по самым разнообразным программам. Я решила поднять физический тонус и выбрала самый радикальный курс Bodyattack с дополнительным бонусом сжигания жира. Какая же уважающая себя женщина добровольно откажется от сжигания жира? Особенно, если ей это организовывает кто-то другой. Представила себя в образе Чапаева: с шашкой наголо, из перекошенного рта капает слюна, рядом Петька с пулеметом, много Петек и много пулеметов, скачу на верном скакуне в атаку на собственное тело. Приз – взятие приступом жировых запасов и их публичное сжигание на костре. Легко. И очень весело. Тем более, если ты не одна и к тому же еще действующая спортсменка и перспективная пенсионерка, бегаешь по лесам и полям, и у тебя в целом всё в порядке. Не считая жира.
Тренер Марлен – амазонка, садистка, пакет мускулов, руки, ноги, бицепцы, трицепсы, попа, впереди, сзади, тонус, сила, прямая спина. Музыкальное сопровождение в стиле техно, которое достанет тебя с того света. Вокруг девочки по восемнадцать лет, с длинными ногами, обтянутыми пёстрыми леггинсами. У них все ещё впереди. И настоящий жир тоже.
На мне шорты на три размера больше: люблю, когда болтается и продувает, ветер без спросу заходит и выходит. Футболка такого же рода. Бьётся непокорными складками о разгорячённое тело, как веник в сауне. Бегали, прыгали, поднимали и опускали, хлопали руками, как бабочки крыльями, замирали вприсядку, раздвигали и сдвигали, улетали и возвращались, падали и вставали. Где найти слова, чтобы описать весь масштаб этого безумия? Желудок мой припомнил мне всё, чем я его кормила. Подогнал тяжёлую артиллерию во главе с печенью трески где-то поближе к горлу и устроил нам очную ставку. Мол, делай, старушка, выводы. Два раза развязывался кроссовок, и я была ему за это очень благодарна. Если бы не он, то в конце этого вечера завязывать кроссовок больше было бы некому.
Работали на матах, в основном туда-сюда, пресс, локти, справа налево, замерли, пошли, опять маты, много матов. Очнулась от звонкого голоса Марлен, которая кричала мне в ухо: «Не спать!!!» Стояли на четвереньках, лично мне удалось немного даже поползать и даже пошататься из стороны в сторону для создания обдувательного эффекта. Потом опять куда-то бежали. Бронепоезд прорезал черноту ночи и ускорял ход, техно громко рыдало где-то в углу, а вдоль железнодорожных путей шатались повешенные в пятнистых кальсонах. И никто уже не помнил: что, зачем, какие сложные сплетения обстоятельств привели нас всех в это гиблое место? Ничья память не сохранила их. Все мы оказались в мясорубке человеческих страстей.
Ах да, кажется, опять бежали. Вставали и шли грудью на амбразуру. И вдруг под прицельным огнем противника во мне что-то дрогнуло и оборвалось, и я поймала себя на мысли, похожей на капитуляцию: «Ведь говорил же мне папа: сиди дома, куда тебе в твоём возрасте бежать. В твоём возрасте надо уже с палочкой ходить и шаги считать на спидометре». И был, как всегда, прав.
Уходя, не знала, встретимся ли мы ещё раз. Мне хотелось всех обнять и попрощаться – по отдельности, как с близкими людьми, а не просто с группой в полосатых купальниках. В разгорячённом воздухе висели грусть и сожаление, характерные для расставаний после тяжелых испытаний, пережитых вместе. И на фоне этой мировой печали я точно знала, что мне таки да, почти сорок пять. А им восемнадцать. Они могут, а я не могу. И шорты у меня болтаются. А это по сравнению с восемнадцатилетними девочками в облегающих цветных легинсах очень и очень неоптимально. Почти сорок пять. Могу? Не могу. Ведь на самом деле мне гораздо больше.
Через неделю опять пришла сжигать жир. В цветных облегающих леггинсах. С лицом, на котором чёрным по белому большими печатными буквами было написано: почти восемнадцать. Обратите внимание на эту маленькую деталь, это крошечное «почти». Как говорят немцы, Der Teufel steckt im Detail, дьявол скрывается в деталях И оказываются, черти, как всегда, правы.
Почти восемнадцать. Почти сорок пять. А это значит, что у тебя всё ещё впереди. И настоящая капитуляция тоже.
«…ЯВИТЬ КРАСОТУ ЕЩЁ СЕЙЧАС, КОТОРУЮ СТОЙКО КОПИЛА В ЭТОМ СУРОВОМ ЗАМЕРШЕМ МИРЕ»
Февраль – это, конечно же, месяц для слабых духом. То есть если ты просыпаешься утром, и думаешь: да твою же мать, это ведь февраль, значит, ты слабая духом. Что и требовалось доказать.
Серый, странный день – был, есть и будет, налёт стародевичьей прохлады, как благородно выразились бы классики, если бы имели ввиду совсем другое, например: да уберите же этот запах плесени! Этот мшистый убогий запах смерти и разложения! Прибавьте к нему ещё бури, покорёженные стволы, буквально расчленёнку, разбитую черепицу, размётанные клочья бумаги и остатков пищи, как будто между делом у кого-то разорвались внутренности, раскалённый пульс мигрени, медленно просверливающий в твоей голове дырку, и будет вам полная картинка. Деревья, освобождающие корни из земли. Сливовые деревца, перелетающие с места на место вопреки законам притяжения.
«Девочки! Преодолеваем земное притяжение! Подьем! Подьем!! – так в интернате в семь утра будил нас протяжный голос воспитательницы Галины Ивановны. В большой комнате на двенадцать кроватей с оранжево-зеленым ковром посередине раздавалось жужжание и потрескивание, мертвая чернота оживала и заполнялась ярким ослепительным светом галогенных ламп. Этот свет сначала подрагивал, учился стоять на ногах, но быстро устаканивался и начинал с тупым и безжалостным оптимизмом казнить очевидностью наступления нового дня. Дверь открывалась и в комнату вплывала широкая фигура Галины Ивановны с волосами, туго затянутыми сзади в пучок и с вымазанными чем-то красным губами. Праздник жизни начинался. «Девочки! Преодолеваем земное притяжение!» – нараспев кричала она.
В феврале бушуют бури. Антония, Ксандра, Зейнеп и Иления накрывают Европу одна за другой. И это как-то действует на нервы. Всё несется бегом, в направлении полного уничтожения, бледные, воспалённые глаза, острые локти, обрывки чужого сна. А в Японии в конце февраля зацветает сливовое деревце умэ. «Молись о счастливых днях! На зимнее дерево сливы будь сердцем своим похож» (Мацуо Басё).
В интернете (не в интернате) находим и читаем: «Слива умэ – это дерево высотой 5—7м, иногда кустарник. Его кора зеленовато-серая. Листья яйцевидные с вытянутой ланцетной вершиной, жёсткие, по краям узкие, зубчатые, снизу и иногда и сверху опушенные. Цветки ароматные, сидячие, или почти сидячие, нередко махровые, многочисленные, имеют белую или розовую окраску. Цветы японской сливы зацветают ещё в феврале, опережая сакуру на месяц. Цветы не умирают даже в студёную, морозную погоду. На дворе ещё лежит снег, стоит леденящий холод, а на приземистых деревьях сливы умэ, с их чёрными, узловатыми, перекрученными, точно проволока, ветвями распустились цветы. Кажется парадоксальным – среди снежных хлопьев, подобно вате повисших на ветвях, нежнейшие лепестки слегка розовеющих цветов японской сливы, распустившихся под лучами раннего весеннего солнца».
Легенды о самураях рассказывают о поэте Sugarawa No Michizane, который в десятом веке во время правления кайзера Дайго стал жертвой заговора и был отправлен из Kyoto в изгнание в Kyushu, где и умер в полном одиночестве от разбитого сердца. Позже, после смерти, он вернулся в виде чёрного облака в тогдашнюю столицу Японии и стал злым демоном, который терроризировал весь город и кайзера и не давал им ни минуты покоя. Кроме всего прочего, он написал стихотворение «Ода летающему сливовому деревцу»:
«Когда ветер веет с востока, пришли свой аромат, мой любимый сливовый цвет, своему хозяину (даже если твой хозяин больше не с тобой), не забудь, что уже наступила весна».
По преданию, сливовое деревце услышало это стихотворение и в ту же ночь освободило из земли корни, преодолело земное притяжение и полетело из Kyoto в Kyushu к своему хозяину в изгнании. Не только поэт любил сливовое деревце, но и деревце любило его. Но даже воссоединение с любимым сливовым деревцем не спасло его от отчаяния. Дух поэта после его смерти стал настолько злым, что даже другие несчастные души, которые точно так же бродили по улицам печального города Киото, его боялись. Поговаривали, что с ним лучше всего было разговаривать его собственными стихами. Когда он слышал собственные стихи в чужом исполнении, он начинал вздыхать и плакать и, как только стихотворение заканчивалось, он исчезал в тёмном небе.
Февраль – месяц для слабых духов. Слабых духом и слабых духов. Злых и отчаявшихся духов. Сентиментальных и одиноких одновременно. Огромное небо темнеет и становится мутным, ветер раскачивает деревья, полумёртвые листья медленно падают на поверхность воды. А где-то в Японии зацветает сливовое деревце. Его цветы – сидячие или полусидячие, что бы это ни значило, нередко махровые, многочисленные, имеют белую или розовую окраску и издают головокружительный аромат. «Верь в лучшие дни! Деревце сливы верит: весной зацветёт» (Мацуо Басё).
Вы только себе представьте: где-то ещё лежит снег, на деревьях ещё нет листьев, холодно и морозно, а на сливовом деревце распускаются цветы. Просто с ума можно сойти. И вот уже нет запаха мороси, влаги, мшистости и заплесневения. Нет всего этого земного, убогого и стародевичьего. Вот этого всего. А есть тонкий и изысканный, пьянящий аромат мечты. Обморок конца света плавно переходит в головокружение нового начала и надежды на освобождение. Злые духи дослушивают до конца собственные стихотворения в чужом исполнении, вздыхают, взлетают и исчезают в высоте.
«Когда ветер веет с востока, пришли свой аромат, мой любимый сливовый цвет, своему хозяину (даже если твой хозяин больше не с тобой), не забудь, что уже наступила весна».
«А разве такое возможно?» – спросите вы. Аромат, сливовый цвет, жизнь после смерти, преодоление земного притяжения, чудо возможно? «Стойкая слива сейчас, ещё зимой, хочет явить красоту, которую молчаливо копила в суровом замёрзшем мире. О, этот страстный дух красоты!» (Дзюн Таками).
В том-то и дело, что возможно. Там, где нас нет, всё всегда возможно.
РОДСТВЕННАЯ ДУША
