скачать книгу бесплатно
Первый заработок. И другие рассказы
Казимир Станиславович Баранцевич
В книгу Клавдии Баранцевич вошли рассказы о детях и детстве в прежней, царской России.
Казимир Баранцевич
Первый заработок. И другие рассказы
По благословению
Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского
ВЛАДИМИРА
© «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2008
Первый заработок
I
Стоял, а может быть, и теперь еще стоит, на одной из окраин города в ряду деревянных домишек, окруженных палисадниками с тощими деревцами, ветхий, покривившийся домик, окрашенный в коричневую краску. В этом домике проживал со своей семьей чиновник Петр Степанович Перехватов. Два маленьких оконца его квартиры выходили на задний двор и едва возвышались над уровнем мостовой; за железной решеткой, ограждавшей пыльные стекла, по зимам накоплялся снег, и тогда уже совсем прекращался доступ света. В крошечной квартирке, состоявшей всего из одной комнаты и кухни, наступал такой мрак, что среди дня приходилось зажигать лампу. Впрочем, и весною, и летом в квартире было ненамного светлее, так как солнце почти не заглядывало туда: чуть-чуть косым лучом позолотит край оконного пролета и скроется, а там жди, когда-то смилостивится, – снова заглянет.
«По одежке протягивай ножки», говорит пословица, и как ни мрачна была квартира Петра Степановича, а приходилось в ней жить, потому что попросторнее и посветлее квартиру нанять было не на что. Петр Степанович, впрочем, мало бывал дома; утром рано отправится на службу, придет домой, пообедает, часок отдохнет, и опять на занятия, до вечера, когда уже пора чай пить да спать ложиться. Зато жена его, Аграфена Кузьминишна, и дети: Дуня 8 лет, Вася 3-х и Петя 1? года, безвыходно сидели в квартире, особенно по зимам: на дворе – мороз, не выйдешь, а в доме все-таки тепло.
Примостится Аграфена Кузьминишна к тусклому окошку и, пользуясь скудным светом, склонив голову, торопливо шьет, только мелькает игла, зажатая в бедных худощавых пальцах. Ребятишки возятся у ног матери, на полу, и иной раз поднимут такой писк и гам, что даже терпеливая мать рассердится и прикрикнет. Затихнут на время дети, чем-нибудь займутся, а там, глядишь, опять история: или Вася ни с того ни с сего хватит в лоб Петю деревянной ложкой, да так, что у того моментально вскочит шишка, или сам Петя потянется за чем-нибудь, потеряет равновесие и стукнется затылком об пол. В обоих случаях поднимались крики и плач и не смолкали до тех пор, пока Аграфена Кузьминишна не бросит работу, не возьмет на руки пострадавшего и не утешит чем-нибудь.
Иногда мать в сердцах крикнет старшей девочке:
– Дунька! Возьми ребенка! Чего смотришь? Успокой его!
Легко сказать, а каково сделать? Чем утешить, когда ребенок закинул назад голову, и, весь багровый от напряжения, заливается-плачет.
– У ту-ту! Вари кашицу круту! Петя! Петюша! А вон окошечко!.. А вон мужик прошел!.. Мужик, мужик, поди сюда! Вот тебя мужику отдам! Трубочисту отдам! – решает вдруг Дуня, – смотри, смотри, трубочист идет! Черный-пречерный!
Какое уж тут утешение, если грозится трубочисту отдать? Петя хотя и не понимает еще, что значит слово «трубочист», но раз затянул свою музыку, бросить ее не хочет, и дело кончается тем, что Аграфена Кузьминишна, потеряв всякое терпение, отнимет ребенка, да заодно, с огорчения, не удержится, чтобы легонько не ткнуть неразумную няньку.
– У, дрянь! – скажет, – ребенка занять не умеешь. – Дуня тихонько отойдет в уголок, присядет на сундук и, пригорюнившись, задумается: неужели она уж такая никуда негодная девчонка, что даже Петю нянчить не умеет?
И тяжело и скучно ей станет. Видит она, что мать работает, рук не покладая, некогда ей с Петей возиться, видит, что и отец трудится с утра до ночи, бедно-то у них и тесно, и едят-то они плохо, а как помочь, как сделать, чтобы все было хорошо – не знает!
«Вот вырасту большая, – думает Дуня, – тогда уж я как-нибудь сделаю, чтобы лучше было. Работать буду, помогать буду папеньке и маменьке. А только что же я буду работать? – задает себе вопрос Дуня и задумывается. – Шить буду, – решает она, – вот как маменька, на рынок шить буду!»
И решив, что она будет шить, Дуня незаметно подкрадывается к окну, чтобы посмотреть на работу матери. Видит она разные сшитые вещи, на них рубцы, стежки, все так ловко, хорошо прилажено, а вот как нужно шить, – не знает. Опять Дуня пробирается в угол, садится на свое любимое местечко и горько у ней на душе, оттого, что она еще ничего не знает, не умеет.
А сумерки ползут да ползут… Вот уже потемнели дальние углы комнаты, все предметы слились вместе, вот уж и у окна совсем стало темно. Мать зажигает лампочку, а в это время в двери стучится отец. Сели за стол, похлебали щей, поели картошки, отец лег отдохнуть, мать посуду перемывает, а Дуня опять – в свой уголок, Петю на руках держит, забавляет его, а сама все думает свою прежнюю думу.
II
На одном коридоре с Перехватовыми жили старички – муж и жена, Анкудин Селивестрович и Пелагея Макаровна. Муж был столяр, жена занималась шитьем. Шила она, как и Аграфена Кузьминишна, тоже на рынок; обе часто встречались и познакомились. Бывало, нужно идти Аграфене Кузьминишне на рынок, или куда по делу, детей не с кем оставить, а одних боится, вот она и попросит Макаровну посидеть часок, другой. Старушка соберет свою работу и все припасы, т. е. нитки, наперсток, огромные старинные очки, придет к Перехватовым и сядет к окошку. Сидит и шьет. Дети ее любили и при ней редко шумели, даже Петя и тот стихал, стоило только старушке взять его на руки. Ласковая, добрая была старушка и знала как нужно водиться с детьми.
Вот однажды вздумала Дуня попросить Макаровну поучить ее шить.
– Умница, умница! – похвалила Макаровна и даже по голове погладила, – садись вот тут, подле, с правой руки, и смотри, как я буду шить. Вот тебе и все ученье! Наука не мудреная! Часок, другой посидишь, на сегодня и будет с тебя. А там я тебе наперсточек маленький принесу, иголку да лоскуточек какой ни на есть дам, – шей себе. Покажешь, я тебе расскажу, что хорошо, что худо, так и научишься. Все мы так учились, девушка! Наука не мудреная!
Забралась Дуня на окошко, к сторонке, сидит и смотрит, как шьет Макаровна. Старушка видит плохо, – большие, круглые очки на шнурочке помогают мало, да зато навык есть, не сбивается, стежки кладет не спеша, ровные, красивые и рубчик тонкий-претонкий подрубает.
А у Дуни лицо разгорелось, глаза блестят. Кажется ей, что она все поняла, иглу бы только в руки, не хуже Макаровны сшила бы.
– Макаровна, – говорит Дуня, – я могу.
– Что можешь? – спрашивает старуха.
– Шить могу.
– Ой-ли?
– Могу.
– Ну-ка, попробуй!
Дала ей Макаровна лоскут и иглу с ниткой, Дуня схватилась живо, даже руки дрожат. Сунула иглу, продернула нитку, раз, другой, – вышло криво, и стежки один другого больше; попробовала ещё, – палец наколола.
Рассмеялась Макаровна.
– Ишь, – говорит, – какая ты торопливая! Поспешишь, людей насмешишь. Не пригляделась путем, а уже шить хочешь. Так нельзя! Смотри хорошенько… Видишь, как я иголку держу, а нитку нужно вот так. Смотри попристальнее, а уже шить начнешь, когда я тебе скажу!
«Ладно, – думает Дуня, – стану смотреть. Макаровна правду говорит. Палец-то наколола – как больно!»
И начала Дуня приглядываться повнимательнее, как шьет Макаровна, а через несколько дней старушка сама ей дала иголку, лоскут и показала как шить.
Конечно, первые уроки нелегко давались Дуне. И стежки-то у ней были неровные и палец опять часто накалывала до крови, да ведь не даром говорится: без труда не вытащить рыбку из пруда, на все нужны труд, терпение, а кто способен, или приучен к тому и другому, тот уж свое возьмет.
Недели через две Дуня научилась шить порядочно, и не раз вызывалась пособить матери подрубить, или стачать что, но Аграфена Кузьминишна не верила искусству дочери и не решалась поручить ей заказную работу.
Таким же почти способом научилась Дуня читать и писать. Заниматься с нею было некому. Как-то, в свободную минуту, Петр Степаныч разыскал истрепанную азбуку и показал Дуне буквы. На другой же день Дуня знала их наизусть. Отцу некогда было показать ей склады и все ученье, быть может, на этом бы и кончилось, если бы опять не Макаровна. С трудом разбирая буквы через свои старые, тусклые очки, но все-таки зная грамоту, Макаровна принялась учить Дуню, и та вскоре начала читать довольно свободно. Писать она научилась сама, стала сперва выводить буквы по печатному, а потом воспользовалась теми курсивными буквами, которые нашла в той же азбуке.
Этим и закончилось образование Дуни. О том, чтобы поместить ее в школу, нечего было и думать: во-первых, она была нужна дома, как помощница матери и нянька маленьких братишек, во-вторых, Петр Степанович находил, что для девочки достаточно читать и писать, не то что мальчику, который со временем должен будет поступить на службу.
III
Холода в ту зиму стояли очень сильные. По улицам, в вечернее время, то и дело можно было видеть пылающие костры, около которых грелись извозчики… Кому не нужно было выходить на улицу в такие морозы, тот сидел дома, – но Аграфена Кузьминишна не принадлежала к числу таких счастливцев.
Она часто должна была относить на рынок работу и забирать новую, а так как осеннее пальто, в котором выходила Аграфена Кузьминишна, плохо защищало от холода, то немудрено, что в один из особенно холодных дней она простудилась: у ней опухли руки и ноги. Аграфена Кузьминишна напилась липового цвету, легла в постель и укрылась, но это средство не помогло, и на следующее утро она, совсем больная, с трудом могла выйти с кровати. Нужда не позволяет хворать, и как ни скверно чувствовала себя Аграфена Кузьминишна, но принуждена была заняться домашними заботами, делая усилия «размяться». Действительно, опухоль несколько опала, но не прошла совсем, и с тех пор Аграфена Кузьминишна стала частенько прихварывать: то приключится кашель, то сделается ломота во всем теле. Она не обращала внимания на недуг, да и недосуг ей было заниматься им, а болезнь развивалась своим чередом и довела Аграфену Кузьминишну до того, что она сходила, наконец, в лечебницу. Доктор прописал микстуру и посоветовал немедленно уехать в деревню отдохнуть. Микстуру Аграфена Кузьминишна, скрепя сердце, купила, но о поездке в деревню даже и не подумала, так как этот совет был невыполним.
Между тем кашель и слабость увеличивались с каждым днем и довели Аграфену Кузьминишну до того, что она слегла окончательно.
Потянулись тяжелые, тоскливые дни… Лежа в кровати, слабым, прерывающимся от кашля, голосом Аграфена Кузьминишна отдавала разные приказания Дуне, которая находилась безотлучно при ней, – и больная сердилась, когда что-нибудь делалось не так.
А что могла сделать девочка? Она и то стряпала, прибирала посуду, чинила белье и платье, нянчилась с Петей и в то время, когда при виде больной матери рыдания сжимали ее горло и слезы выступали на глаза, она должна была напевать братишке веселую песенку.
В один тусклый день, когда на улице стояла оттепель и от сырых испарений, смешанных с дымом, на улицах и здоровым тяжело было дышать, а Аграфене Кузьминишне совсем сделалось худо, Петр Степанович привел доктора.
Врач, – молодой, белокурый человек в очках, – постучал в сухую грудь и спину больной, послушал и только головой качнул.
Петр Степанович, сам исхудавший и сморщенный, с робкой надеждой в глазах смотрел на доктора, в ожидании, когда тот станет писать рецепт.
Но доктор не присаживался к столу и стоял, в задумчивости, понурив голову.
– Ну что, доктор? – решился спросить Петр Степанович.
Тот отвел его в сторону и сказал что-то.
Дуня видела, как дрогнуло лицо отца, как оно потом приняло умоляющее выражение, и отец быстро, шепотом стал о чем-то просить доктора.
Тот пожал плечами, прописал что-то для успокоения больной и взялся за шапку.
Петр Степанович с непокрытой головой вышел провожать доктора в сени и там сунул ему в руку кредитную бумажку. Доктор не взял бумажки, крепко обеими руками пожал руку Петра Степановича и скрылся за воротами.
Надежды уже не было…
Больная таяла как свечка, и в один ясный, солнечный день тихо скончалась на руках убитого скорбью мужа и горько рыдавших детей.
IV
Наступила весна. Река освободилась от льда и на хребте своих синих волн унесла его в далекое море; резвые пароходики забегали по ней, весело посвистывая. С каждым днем в воздухе становилось теплее. Перепадали дожди, но горячее солнце обсушивало землю и вызывало к жизни растительность. За городом, на островах, поля уже пестрели майскими цветами, – почки развернулись на деревьях и в небесной лазури жаворонок запел свою весеннюю песню.
В одно ясное утро Петр Степанович с Дуней и Васей шли по дороге к кладбищу. Петр Степанович нес саквояж, наполненный съестным, так как он рассчитывал провести с детьми на кладбище целый день, Дуня в корзинке несла кустики маргариток и анютиных глазок, которые предполагалось посадить на могиле матери.
На улице, прилегавшей к кладбищу, к путникам то и дело подбегали мальчишки и девчонки с предложениями купить венки, но Петр Степанович не купил ни одного, так как тот венок из живых цветов, который должен был украсить могилу жены, был хоть и прост, но дороже и лучше продажного.
Петр Степанович и дети прошли через все кладбище мимо богатых мраморных памятников и чугунных крестов и приблизились к последнему разряду, примыкавшему к забору, за которым открывался широкий простор пестревшего цветами поля. Здесь из веток, посаженных родными умерших, выросла целая рощица самых разнообразных пород: были тут и кудрявая береза, и рябина, и разлапый, темно-зеленый дуб вперемешку с пахучей черемухой.
Дуня с Васей опередили отца и прибежали на могилку, около которой врыта была скамейка. Дети, запыхавшись, сели на траву и стали слушать пение птички в ветвях большого, росшего неподалеку, дерева. Птичка была маленькая, серая, с красным горлышком, но распевала словно соловей. Петр Степанович помолился на могиле и, положив саквояж на траву, присел на скамейку отдохнуть.
Так прошло несколько минут. Васе надоело слушать птичку и он пошел бродить, срывая тонкие ветви кустарников и делая из них хлыстики.
Дуня все сидела на траве и молча наблюдала, что происходило вокруг. По светло-голубому небу плыли, не застилая солнца, легкие, белые облачка. Теплый ветер чуть колыхал молодые листья на деревьях. Вот лучи солнца пригрели в траве одинокую красную бабочку, и она, растопырив слабые крылья, поднялась и начла кружиться, взлетая все выше и выше. Издали чуть слышно доносился благовест, и мелодический звон колоколов, не нарушая тишины кладбища, как бы придавал еще более святости этому месту.
Отдохнув, Петр Степанович вынул из бокового кармана пальто самодельную лопаточку и, засучив рукава, принялся за работу. Когда земля была достаточно разрыхлена, Петр Степанович бережно брал один за другим кустики маргариток и, посадив в ямки, приминал землю.
У Дуни, которая глядела на работу отца, вдруг явилось желание помочь ему.
– Папенка, – спросила она, – нужно полить цветы?
– Конечно, нужно, – отвечал Петр Степанович, – не знаю только, где тут воды достать?
– Я знаю, где вода, – вскричала Дуня, – вон там, за мостиком! Прошлый раз, когда мы проходили мимо, много было воды.
– Так-то так, – отвечал Петр Степанович, – а чем я ее буду черпать? Жаль, не захватили ничего.
Дуня с минуту подумала.
– Папенька, можно мне сходить к сторожу? – спросила она.
– Зачем к сторожу?
– Я у него попрошу что-нибудь, в чем воду носить.
– Ну, ступай, попроси! Да ведь не даст, пожалуй.
– Даст, даст!
Дуня побежала в сторожку и скоро возвратилась с маленькой заржавленной лейкой.
– Молодец, Дуня! – похвалил Петр Степанович, – ну, покажи теперь, где ты видела воду?
– Нет, нет, папенька, я сама! – крикнула Дуня и побежала к мостику.
Вскоре она вернулась и начала поливать цветы.
Раз десять пришлось сходить Дуне за водой; она раскраснелась, устала, и когда Петр Степанович намекнул, что пора закусить, и достал саквояж, из которого аппетитно выглянул кусок пирога, у Дуни и Васи глаза заблестели.
Целый день они провели на кладбище: гуляли, читали надписи на крестах, Дуня рвала цветы и составила очень хорошенький букетик, а Вася набрал десятка полтора хлыстиков. Косые лучи заходящего солнца багровым светом озаряли верхушки деревьев, когда Петр Степанович и дети возвращались с кладбища. Петр Степанович нес на руках Васю, который набегался вдоволь и устал до того, что глаза его смыкались, а голова клонилась на плечо отца. Дуня с пустым саквояжем шла позади, вся предавшись своим думам. Легко и отрадно было у ней на душе. Почему-то ей казалось, что мать знала о том, что они все были у ней в гостях, слышала их речи, и ей было приятно, что ее не забыли, любят так же сильно, как и при жизни. У ворот дома Дуня встретилась с Макаровной. Давши пройти Петру Степановичу и наклонившись к девочке, старуха шепнула:
– Приди ко мне на минутку. Я тебе что-то скажу…
V
– Макаровна, вы что-то хотели сказать? – спросила Дуня, вбегая в каморку старухи.
– Хорошее, хорошее, девушка! – отвечала та, – пойди-ка сюда!
Она подвела Дуню к окну, около которого стоял стол, и указала на лежавший на нем целый ворох полотна.
– Видишь ли! – сказала Макаровна, – это уж все скроено по мерке, как следует! А шить будешь ты!
– А что это будет? – спросила Дуня, с любопытством разглядывая полотно.
– Рубашки, девушка, рубашки! Господин заказал… целую дюжину!
– А как же, Макаровна, я буду шить? – недоумевала Дуня.
– Очень просто: возьмешь и сошьешь! – отвечала Макаровна, – заказано-то мне, да у меня другая есть работа – старушечья: носки вязать. А заказ-то к сроку, так я уж и надумала тебе отдать!
– Да как же, Макаровна! – начала Дуня, краснея от удовольствия, что ей поручают такую большую работу.
– Заладила одно: «как же, да какже»! – рассердилась Макаровна, – бери знай, да шей! Через две недели кончить нужно. Плата хорошая, по рублю за рубашку, девушка! Половину отдашь мне за кройку, остальное себе.
– Ах, спасибо, спасибо, Макаровна! – воскликнула Дуня.
